Гюстав Курбе

Глава 5 Революция

Начавшись с местного восстания в Сицилии, революция 1848 года быстро распространилась чуть ли не по всей Европе. В большинстве стран ее вскоре жестоко и кроваво подавили, но во Франции она за несколько месяцев приняла масштабы гражданской войны. Восстание в Париже вспыхнуло 24 февраля 1848 года. Толпа ворвалась в Палату депутатов и заставила провозгласить республику. Луи-Филипп, восемнадцать лет тому назад начинавший свое правление как либеральный и демократичный монарх, но постепенно переродившийся в реакционного Бурбона старой закалки, поспешил отречься от престола и бежать в Англию. Однако в новом, республиканском правительстве чуть ли не сразу возобладали консервативные политики; социалисты и другие радикальные элементы были отстранены от власти. В июне еще одно яростное столкновение закончилось поражением левых: правительство прибегло к помощи армии. За этим последовали жестокие репрессии: тысячи инсургентов были брошены в тюрьмы, сотни сосланы на каторгу или казнены. 10 декабря Луи Наполеон Бонапарт, племянник Наполеона I, был избран президентом Французской республики сроком на четыре года, причем закон запрещал переизбрание на второй срок. Хотя Луи Наполеон притязал на гораздо большее, он умно выждал до 2 декабря 1851 года, когда неожиданно совершил свой пресловутый «coup d’état»^[75] — распустил Законодательное собрание и продлил срок президентства до десяти лет, став, таким образом, диктатором, если уж не по названию, то по существу. Ровно через год, 2 декабря 1852 года, он довершил начатое, приняв императорский титул под именем Наполеона III.

Начало революции не особенно взволновало Курбе. Хотя детство его прошло под известным влиянием республиканских идей деда, а сама его натура бунтовала против любых форм власти, насаждаемых сверху, его политическое сознание не было еще по-настоящему зрелым. В феврале, вскоре после падения монархии, он сообщает родителям, что мало интересуется политикой, которую считает несерьезным делом; он прежде всего художник и потому возобновляет занятия живописью, «несмотря на республику, каковая не является — по крайней мере так учит история — наиболее благоприятной для людей искусства формой правления»^[76]. Но к 26 июня, после жестокой расправы, учиненной правительственными войсками над радикалами, его безразличие исчезает. Кровопролитие пробудило в нем отвращение и ужас, симпатии его теперь на стороне жертв репрессий, хотя он уверяет встревоженных родителей, что верен своим мирным принципам и не намерен впутываться в активную борьбу. «Это самое страшное зрелище, какое можно себе представить. По-моему, такого во Франции еще не было даже во время Варфоломеевской ночи… Сражаться я не пойду по двум причинам: во-первых, я не верю в пользу борьбы с помощью пушек и ружей; это не в моих принципах. Вот уже десять лет я воюю с помощью интеллекта. Я был бы непоследователен, если бы поступил иначе. Во-вторых, оружия у меня нет, а значит, я не поддамся и соблазну взяться за него. Словом, вам незачем тревожиться обо мне…»^[77].

В действительности Курбе принимал несколько более активное участие в волнениях, чем говорится в его письмах. Незадолго до этого он познакомился с Шарлем Бодлером, который дрался на баррикадах в первые дни февральского восстания и в сотрудничестве с Шанфлери и Шарлем Тубеном основал радикальную газету «Ле салю Пюблик», выходящую на четырех полосах. Первый номер появился 27 февраля 1848 года, всего через три дня после провозглашения республики. По словам Тубена, трое издателей «начали выпуск газеты, имея лишь сотню франков в кармане… Мы писали статьи за столиком в кафе „Ротонда“ [прямо под мастерской Курбе на улице Отфёй]… и меньше чем через час газета была на скорую руку сверстана»^[78]. Затем они обнаружили, что уже существует другая газета под тем же названием, и второй номер пришлось задержать, пока Курбе по просьбе Бодлера срочно не нарисовал заставку для первой полосы, чтобы отличить «Ле салю Пюблик» Бодлера — Шанфлери — Тубена от соперника. Заставка изображает сцену на баррикадах: молодой революционер, в блузе и цилиндре, стоит на груде камней, потрясая ружьем и сжимая в другой руке древко трехцветного знамени с надписью: «Voix de Dieu, voix du peuple»^[79]. «Он обращается к толпе, вооруженной ружьями с примкнутыми штыками (эти фигуры второго плана были добавлены к наброску Курбе гравером Фошри). Второй номер „Ле салю Пюблик“ оказался последним: распродались оба выпуска хорошо, но продавцы забыли принести нам выручку»^[80].

Дружба Курбе с Бодлером была в известном смысле аномалией, поскольку отвращение художника к литературе, включая поэзию, распространялось и на поэтов. «Писать стихи бесчестно, — заявлял он. — Изъясняться не так, как все, — это потуги на аристократизм»^[81]. Бодлер, который был двумя годами моложе Курбе, часто сидел без гроша, а порой оставался и без крова; в такие дни он охотно принимал предложение художника воспользоваться жестким ложем на полу мастерской. Поэт, особенно под воздействием алкоголя или опиума, становился весьма темпераментным гостем. Как-то ночью Курбе убедили незаметно записать бред Бодлера, бессвязные слова и страшные ночные кошмары, которые приводили в содрогание менее эмоционального художника. Есть немало упоминаний о ссоре или по меньшей мере размолвке между друзьями, и вполне возможно, некоторое отчуждение имело место. Но даже если это правда, со временем наступило примирение. Когда в 1859 году они случайно встретились в Гавре, отношения между ними были, несомненно, наилучшими; позднее, в том же году, Бодлер был в числе гостей на большом вечере у Курбе, который подарил поэту натюрморт «Букет астр» с надписью: «Моему другу Бодлеру».

Причиной ссоры, если она в самом деле произошла, мог быть портрет Бодлера, часто датируемый 1853 годом, но, вероятнее всего, написанный Курбе в 1848 году, вскоре после их знакомства. Поэт, в коричневом костюме, голубой рубашке и желтом галстуке, читает книгу, прислоненную к столу, на котором стоит бутылка чернил с воткнутым в нее гусиным пером. За спиной у него — груда красных подушек. Портрет великолепно передает сосредоточенное внимание, а также, по свидетельству многих современников, отличается поразительным сходством с оригиналом, но Бодлеру он неизвестно почему не понравился. Сам Курбе тоже был не совсем удовлетворен. Он считал молодого поэта трудной моделью и жаловался: «Не знаю, как закончить портрет Бодлера: у него каждый день меняется лицо»^[82]. «Бодлер, — комментировал Шанфлери, — действительно обладает способностью изменять внешность как беглый каторжник, не желающий, чтобы его поймали. Иногда волосы его ниспадают на воротник изящными надушенными локонами; назавтра его голый череп отдает синевой, обязанной своим появлением бритве цирюльника. Однажды утром он появляется улыбающийся, с огромным букетом в руках… два дня спустя — голова у него поникшая, плечи опущены, и его можно принять за картезианца, собственноручно роющего себе могилу»^[83].

Помимо своего вклада в издание «Ле салю Пюблик» Курбе намеревался принять участие в предполагаемом конкурсе на аллегорическое изображение Республики, которое должно было заменить портрет низложенного Луи-Филиппа, но вскоре отказался от этой мысли. Вместо этого он отправился к Домье и уговорил его принять участие в конкурсе; к назначенному сроку тот представил свою работу, но премию не получил. Курбе пишет: «Я не участвовал в конкурсе на изображение Республики, призванное заменить портрет Луи-Филиппа, зато я приму участие в конкурсе народной песни, который открыт для музыкантов»^[84]. Маловероятно, что Курбе осуществил свой наивный замысел, хотя он не расставался с иллюзией, будто имеет задатки великого музыканта.

Реакция, последовавшая за кровопролитным июньским восстанием 1848 года, поставила в очень опасное положение Макса Бюшона, не делавшего секрета из своих демократических и гуманистических убеждений. Он вернулся к себе в Сален, где его на какое-то время оставили в покое, но вскоре он был выслежен и арестован местной полицией. Как рассказывал Курбе в письме к Кастаньяри, написанном в 1869 году, сразу же после смерти Бюшона, тот провел год в тюрьме, ожидая суда, а затем «с цепью на шее доставлен под конвоем двух конных жандармов из Безансона в Лон-ле-Сонье на суд. Он прошел в таких условиях двадцать лье [около пятидесяти миль] пешком… После 2 декабря [1851 г.] Наполеон III снова взялся за него. Был выдан ордер на его арест, за ним охотились, как за диким зверем. Все это время он скрывался в подвале, где просидел много дней, после чего бежал, переодевшись штукатуром. Спрятался он неподалеку, в доме бедного холостого старика; затем однажды ночью укрылся у меня [во Флаже или Орнане] и провел в нашем доме двое суток. Моя мать заблаговременно велела сделать люки в полу, чтобы нам было где отсидеться. Эта попытка к бегству привела Бюшона прямо в пасть к волку, потому что и на мой арест был выдан ордер… Мы решили удрать: он — в Швейцарию, я — в Париж под чужим именем. Как раз в эти дни умер его отец… Бюшон прожил лет восемь — десять в изгнании в Берне… После смерти отца небольшое состояние Бюшона начало день ото дня сокращаться, и его друзья [вероятно] добились для него разрешения вернуться во Францию, где он до конца дней оставался под надзором полиции»^[85].

Достоверность этого несколько сбивчивого рассказа сомнительна. Даже в самые спокойные минуты Курбе не обуздывал в угоду фактической точности присущую ему склонность все преувеличивать и драматизировать, а цитируемое письмо было наспех набросано им в состоянии сильного возбуждения, вызванного смертью любимого друга. Более того, Курбе писал о событиях почти двадцатилетней давности и уже не помнил точно подробностей. Нет, например, никаких оснований полагать, что приказ об аресте Курбе был отдан после coup d’état или что он возвратился в Париж под чужим именем. Тем не менее кое-какие причины для беспокойства у него, видимо, были. В январе 1852 года он пишет Франсису Вею из Орнана, что его корреспонденцию перехватывают и вскрывают, а один из местных полицейских чиновников следит за ним и доносит в префектуру о каждом его шаге; он осведомляется у Вея, не опасно ли ему возвращаться в Париж, «потому что сейчас у меня нет желания угодить в Гвиану; что будет потом — поглядим»^[86].

Как бы он ни преувеличивал, вспоминая о прошлом, свою революционную деятельность и опасности, которым подвергался, нельзя отрицать, что в тревожные 1848–1852 годы интерес Курбе к политике и социальным вопросам быстро возрастает. В феврале 1848 года он был политически индифферентен, к республике относился настороженно; в июне он определенно становится сторонником восставших, хотя все еще пассивен; в 1851 году он сам уже отождествляет себя с социалистическим движением, как, впрочем, и некоторые его друзья и почти все его враги. В феврале 1851 года Кено пишет Жюльетте Курбе, что во многих парижских гостиных сплетники утверждают, будто ее брат — «заядлый социалист, глава шайки заговорщиков. Это, по их мнению, явно просматривается в его картинах. Этот человек — дикарь… И каждый день умножает дурацкие выдумки, распространяемые о Вашем брате»^[87]. В ноябре того же года сам Курбе открыто заявляет, что он «не только социалист, но также демократ и республиканец — короче, сторонник всеобъемлющей революции; однако прежде всего я — реалист, то есть искренний друг подлинной правды»^[88].

Вполне вероятно, что самостоятельно Курбе никогда не вступил бы на арену политической и социальной борьбы. Он был не мыслитель, не философ, не полемист, а художник; творчество его было целиком интуитивно. «Г-н Курбе, — комментировал Теодор Дюре, — создает свои картины почти так же, как яблоня дает яблоки»^[89]. Требовалось какое-то внешнее влияние, чтобы этот наивный, неискушенный художник втянулся в интеллектуальную борьбу, в которой неспособен был разобраться, вышел на чужое поле, в конце концов превратившееся в трясину, где он беспомощно барахтался.

Эта эволюция началась, вероятно, под влиянием Бюшона, но главный толчок дан был куда более энергичным другом — Пьером Жозефом Прудоном. Сын бедных родителей, Прудон, родившийся 15 января 1809 года, посещал коллеж в родном городе, но в девятнадцать лет вынужден был прервать учение и стал зарабатывать себе на жизнь в качестве наборщика и корректора в местной типографии. Работа давала ему возможность изучать богословие и классические языки, а присужденная в 1838 году стипендия позволила получить степень бакалавра. Затем он перебрался в Париж, где в 1840 году опубликовал брошюру под заглавием «Qu’est-се que la propriété?»^[90], в которой он отвечает на собственный вопрос демонстративной декларацией: «La propriété c’est le vol»^[91]. В 1842 году за этим последовал «Avertissement aux propriétaires»^[92] — произведение, сочтенное настолько подрывным, что автор был арестован в Безансоне и предстал перед судом присяжных, который все же его оправдал. В июне 1848 года, при республиканском правительстве, он был избран депутатом и принимал активное участие в работе Учредительного собрания, хотя ни одна из предложенных им реформ налогового обложения и банковского дела не была принята.

Тридцать первого июля 1848 года, в день выступления Прудона в Учредительном собрании, Виктор Гюго описывал его как «человека лет сорока пяти [на самом деле ему было тридцать девять], белокурого, с редкой шевелюрой и густыми бакенбардами. На нем — черный фрак с жилетом… В голосе его чувствуется простонародная интонация, произношение у него вульгарное и гортанное, он носит очки»^[93]. В марте 1849 года, когда консервативные элементы в правительстве прочно встали у власти, Прудона посадили сначала в тюрьму Сент-Пелажи, затем в Консьержери, но он продолжал писать брошюры и издавать радикальные журналы вплоть до своего освобождения в июне 1852 года.

Социализм Прудона базировался на самых высоких идеалах всеобщего равенства, справедливости и свободы и представлял собой гуманистическую доктрину, ставившую цель покончить с угнетением и эксплуатацией бедняков. Прудон был не согласен с большинством идей, изложенных в «Коммунистическом манифесте» Карла Маркса. Он считал, что для создания утопического общества потребуется долгий переходный период, и надеялся, что переход этот осуществится путем компромисса и воспитания, а не насилия. Прудон был великолепным полемистом, но, как большинство фанатиков, человеком ограниченным и свято убежденным в своей правоте. Нравственный его кодекс был суров, личная жизнь — безупречна. Преданный муж и любящий отец, Прудон в то же время поддерживал строгую дисциплину в собственной семье. В 1855 году он мягко выговаривал Николю, одному из своих сокамерников по Сент-Пелажи в 1849 году, за то, что тот посылает подарки его ребятишкам: «Пожалуйста, больше никаких подарков. Это воспитывает дурные привычки, а я хочу научить своих девочек, что они, как их отец, за все, что имеют, должны быть обязаны только себе, а не щедрости и любезности других… Поймите мои слова буквально, иначе мы поссоримся»^[94].

Познакомился Курбе с Прудоном, видимо, в 1848 году и почти сразу попал под его влияние. Связывало их прежде всего родное Франш-Конте: Курбе всегда был неравнодушен к землякам. Впрочем, кроме этого случайного географического совпадения у них были и другие основания дружить. «Таланты Курбе и Прудона, — писал в 1866 году критик Теофиль Торе, — сходны меж собой: оба демонстрируют необычайную силу характера и искренность, настолько дерзкую, что кажется, будто оба нарочно выискивают, как бы посильнее задеть чувствительный вкус. Они так боятся банального, что создается впечатление, будто они нарочно впадают в грубость и оригинальничанье. Тем не менее обоих… отличают изысканность и тонкость. У Прудона есть страницы воздушные, плавные, искрящиеся тем серебристым пламенем остроумия, которое встречаешь только у Вольтера и Дидро. У Курбе есть картины, которые напоминают Веласкеса, Метсю, Ватто, Рейнольдса и других наитончайших колористов»^[95].

Хотя Прудон сильно повлиял на Курбе, ввел его в радикальные политические круги и внушил ему немало новых социальных идей, было бы ошибкой считать, что художник, как утверждают некоторые апологеты Курбе, был просто игрушкой в руках Прудона и его друзей-социалистов, использовавших уже значительный авторитет Курбе в мире искусства для осуществления собственных политических целей. Нет никаких свидетельств о том, что мотивы, побудившие радикалов привлечь Курбе на свою сторону, были своекорыстными или предосудительными. Более того, никакой нужды хитрить у них не было: на первоначальный толчок извне художник отреагировал немедленно и даже последовательно. Чаще всего Курбе сбивали с пути не происки товарищей, а собственные позерство и самовлюбленность. Точно так же как Курбе совершенно безосновательно, хотя и безобидно настаивал на своей музыкальной одаренности, Прудон взял на себя роль политика и социального мыслителя с еще меньшими для этого данными и с гораздо большим риском попасть в беду. Сегодня каждому ясно, как ясно было многим его современникам, что Курбе жилось бы гораздо легче, если бы он сознавал пределы своих возможностей, понимал, что обладает одним-единственным талантом, занимался только живописью и не впутывался в политику. Но ясно и другое: будь он осторожен и логичен, скромен и благоразумен, он не был бы Гюставом Курбе.