Гюстав Курбе

Глава 34 Смерть

Даже после 4 мая 1877 года, когда было утверждено соглашение Дюваля с правительством, Курбе не решался вернуться во Францию. «Здесь у меня еще есть дела, — писал он Кастаньяри 14 мая из Тур-де-Пельс, — а потом я должен побыть в Орнане, где меня с нетерпением ожидает отец. Не знаю, когда все это кончится. Приеду в Париж, как только смогу»^[506]. Но поскольку соглашение не являлось формальным охранным свидетельством при въезде во Францию, художник с недели на неделю откладывал возвращение на родину, не слишком полагаясь на уверения Дюваля, что его не тронут и остаток картин не конфискуют.

Опасения Курбе были далеко не беспочвенны, потому что чуть ли не весь год правительственный кризис угрожал стабильности Французской республики, находившейся под почти неприкрытой диктатурой президента Мак-Магона и мало напоминавшей подлинную демократию. После февральских выборов 1876 года, когда в Палате большинство получили республиканцы, а в Сенате число их мест увеличилось, хотя они и остались там в меньшинстве, кабинеты, возглавляемые Дюфором (март — декабрь 1876 года) и Жюлем Симоном (декабрь 1876 — май 1877 года) были относительно либеральны, но 16 мая Мак-Магон вынудил Жюля Симона подать в отставку и назначил премьером реакционного монархиста герцога де Брольи. В конце июня Мак-Магон при поддержке Сената распустил Палату и правил, по существу, без парламента до октября, когда новые выборы вернули республиканцам значительный перевес в Палате депутатов, которую Мак-Магону пришлось восстановить в правах. 23 ноября президент в последний раз попытался установить свой полный контроль, дав отставку де Брольи и заменив его другим реакционером — генералом Рошбуэ. Кабинет последнего продержался всего три недели: Палата отказала ему в вотуме доверия, и 13 декабря 1877 года Мак-Магон неохотно вернул на место премьера Дюфора, который сформировал либеральное правительство и покончил с министерским кризисом.

Все эти политические события непосредственно касались Курбе. Он не мог чувствовать себя в безопасности во Франции, пока у власти был де Брольи, а к тому моменту, когда было восстановлено республиканское правительство, оказался слишком болен, чтобы переезжать. Все лето его водянка, следствие алкогольного цирроза печени, неуклонно обострялась. Осенью положение стало тревожным. В октябре он поехал в Ла-Шо-де-Фон, «затерянную в горах деревню, где нет ничего, кроме снега и часовщиков»^[507], и лег в частную клинику доктора Герьери, итальянского врача, которого ему всячески рекомендовали друзья в Веве и Тур-де-Пельс. Согласно печатной рекламе этого заведения, помещавшегося на улице Фрица Курвуазье, 36-а, Герьери лечил «все виды ревматизма, артрита, ишиаса, нервных заболеваний, опухолей, кожных болезней, параличей, невралгий, сердечных расстройств и т. д.»^[508]. К несчастью, Курбе угодил в руки шарлатана, лечение которого сводилось главным образом к паровым ваннам и слабительному, что ослабило пациента и ускорило прогресс его недуга. Хотя спасти его на данной стадии болезни, наверное, не могло уже ничто, настоящее лечение продлило бы его жизнь еще на несколько месяцев.

Сведения поначалу были обнадеживающими. Лелу, знакомый Кастаньяри, сообщал ему 31 октября из Ла-Шо-де-Фон: «Я несколько раз порывался написать вам под диктовку Курбе, но он не пожелал сделать над собой усилие [и продиктовать письмо] — он не верил, что болен. Правда, сейчас ему гораздо лучше, чем когда он прибыл сюда… Мы отобрали у него белое вевейское винцо, вернее, всякое вино; при надлежащем уходе мы надеемся вылечить его. Отец и сестра [Жюльетта] приезжали навестить его; он в прекрасном настроении»^[509].

Четвертого ноября Огюст Морель был уже не так оптимистичен: «Курбе серьезно болен… Я только что вернулся из Ла-Шо-де-Фон, где с двумя местными жителями навестил Курбе, и первое наше впечатление было плохим… Я написал другу м-ль Жюльетты [возможно, доктору Блондону из Безансона]… предлагая созвать консилиум и немедленно принять меры, которые могли бы поднять шансы на спасение, если еще не поздно. Надеюсь на лучшее, но не при таком курсе лечения, особенно в столь холодном климате… Забыл сказать, что водянка у Курбе распространилась: он сильно похудел, а живот огромный и ноги выше колен распухли»^[510].

Фриц Эберхард, другой знакомый из Ла-Шо-де-Фон, послал 10 ноября доктору Блондону такой отчет: «Ноги у него страшно распухли, из них начала сочиться жидкость. Доктор-итальянец хочет прикладывать ему к ногам вытяжной пластырь. Сообщите Ваше мнение на этот счет. Курбе находит, что ему чуточку лучше… У него совсем пропал аппетит, но мучит постоянная жажда… Пишу Вам по просьбе Курбе»^[511]. Тремя днями позже Жюльетта сообщила Блондону: «Я получила письмо от г-жи Жоликлер… Лидия говорит, что сегодня написала Гюставу и предложила перевезти его в Понтарлье; не знаю, что он ответит. Думаю, что, если он согласится, ему нужно получить охранное свидетельство от префекта»^[512].

Тем временем Кастаньяри уговаривал художника приехать в Париж и лечь в клинику доктора Дюбуа: октябрьские выборы почти гарантируют ему безопасный приезд во Францию, особенно по болезни. Однако Курбе не хотел ехать ни в Понтарлье, ни в Париж. «Его невозможно убедить приехать в Париж, — отвечал Лелу 16 ноября. — Он ссылается на трудности поездки, свой раздутый живот… на неудобство лечебницы Дюбуа и проч., и проч. Он действительно очень болен… Семья по-прежнему не обращает на него внимания. Ах да, г-жа Реверди написала католическому священнику в Ла-Шо-де-Фон с просьбой посетить ее брата и обратить его к богу!»^[513] В тот же день, только позднее, Лелу отправил Кастаньяри письмо: «Хваленые паровые ванны нисколько не сняли опухоль… Считаю, что срочно необходим приезд парижского врача, о котором Вы упомянули. Правда, Курбе не хочет и слышать об этом. Он не желает врача. И знаете почему? Потому что боится пункции. Когда при нем заговаривают об этой операции, он начинает думать, что приговорен… Его родные в Орнане решительно им пренебрегают. Сестра [по-видимому, Жюльетта] пишет исключительно о делах, доверенностях адвокатам и т. д. Это настоящие крестьяне из Франш-Конте… Думаю, давно пора прислать врача из Парижа с его [Курбе] согласия или без такового. Не объясняется ли его упрямство денежными соображениями? Он постоянно твердит, что у него нет ни гроша. Правда это или выдумка?»^[514]

Курбе, вероятно, был сам виноват в кажущемся пренебрежении семьи к нему. Он всегда выказывал самую нежную привязанность к родителям и сестрам (за исключением Зоэ) и не хотел, чтобы отец и Жюльетта знали, как тяжело он на самом деле болен. Врачом, рекомендованным Кастаньяри, был Поль Колен, ассистент знаменитого хирурга Пеана, к которому перешла практика Нелатона после смерти последнего в 1873 году. 23 ноября Курбе сменил лечебницу Герьери на дом своего друга Эберхарда, который пригласил другого врача, доктора Буксера. По совету этого медика, нашедшего, что Курбе стало много хуже за время пребывания в лечебнице, Эберхард тут же попросил доктора Блондона приехать на консультацию. В тот же день Курбе продиктовал ему письмо к Кастаньяри: «Ваше последнее письмо содержит, разумеется, прекрасный совет касательно моей болезни, но сейчас я, к сожалению, не могу последовать ему. Я не в силах покинуть здешние места в такую холодную погоду. Заботятся обо мне в Ла-Шо-де-Фон хорошо, хотя я понимаю, что лечиться в Париже было бы лучше… Я получил от доктора Блондона исчерпывающие сведения касательно суда [соглашение от 4 мая] с подробностями, представленными поверенным Дювалем. Цитирую основные пункты: „1. Государство уже выручило от конфискации имущества 18 512 франков. 2. Судебные издержки составляют 11 750 франков. Таким образом, в руках государства остается принадлежащая Вам сумма в 6800 франков… Удержит ли государство эту сумму в качестве обеспечения или зачтет как выплату [в счет компенсации]? Вот это мы и должны выяснить. Почему… государство претендует на право продать Ваши картины, находящиеся у Дюран-Рюэля? Такая распродажа не кажется мне необходимой или обязательной, как оговорено в соглашении. Все, что вы должны государству на данный момент, уже уплачено, так что государству следует не продавать Ваши произведения, а вернуть Вам 6800 франков…“. Из этого Вы видите, что государство не имеет права продавать мои картины, так как в данный момент оно само у меня в долгу»^[515].

Эта ненужная принудительная распродажа, которая состоялась 26 ноября в отеле Друо в Париже, была последним проявлением мстительности кабинета де Брольи. С молотка пошло всего десять картин, да и то второстепенных, в том числе одна или две незаконченные и один набросок. Вся партия была продана меньше чем за десять тысяч франков, включая «Прудона с семьей» — всего за полторы. Это были полотна, найденные в мастерской на улице Отфёй вместе с некоторыми «старыми мастерами», за которых удалось выручить сущие гроши: кроме того, проданы были рояль красного дерева, столы, стулья, восемь мольбертов, два этюдника, рамы, несколько рулонов неиспользованного холста, постельные принадлежности и «некоторое количество хлама»^[516]. Распродажа личного имущества Курбе расстроила его не меньше, чем денежные потери: он всегда держался за свои вещи и любил их, даже когда они приходили в ветхость и теряли ценность.

С первоначальным излишком в шесть тысяч восемьсот франков плюс выручка от продажи картин и «хлама» государство имело теперь в руках около восемнадцати тысяч франков, принадлежащих Курбе, то есть почти четыре полугодичных взноса, которые он обязан был выплачивать по соглашению. Тем не менее художник поручил 1 января Дювалю внести еще пять тысяч франков, если государство будет на этом настаивать.

Первого декабря Курбе возвратился в «Тихую пристань», настолько раздутый серозной жидкостью, что объем его талии составлял сто пятьдесят два сантиметра: перевозить его пришлось в специальном железнодорожном вагоне, имевшем двойные двери. Через несколько дней доктор Блондон, прибывший из Безансона, и доктор Фарваньи из Веве сделали ему пункцию брюшной полости и откачали двадцать литров жидкости, что принесло ему облегчение лишь на краткие часы, пока полости вновь не наполнились жидкостью.

Двенадцатого декабря Курбе продиктовал письмо к Кастаньяри, ставшее последним: «Эти семь недель [в Ла-Шо-де-Фон]… стоили очень дорого; вдобавок после возвращения сюда мне пришлось вызвать двух специалистов, которые оперировали меня и откачали жидкость. Все это разорительно, и уверяю Вас, ресурсы мои иссякли, окончательно иссякли. Так что сейчас я не в состоянии ничего заплатить государству… А теперь, дорогой Кастаньяри, прощаюсь с Вами в надежде… что наша несчастная родина скоро сумеет выйти из нынешнего ужасного кризиса. Нам пришлось бы краснеть перед чужестранцами за то, что мы — французы, если бы не наша пламенная вера, что последнее слово останется за правом и справедливостью. Швейцарцев возмущает долготерпение французов. Пусть же французы докажут им по крайней мере, что уж коль они терпели так долго, то претерпят до конца, но только до конца мак-магонизма»^[517].

Восемнадцатого декабря Курбе вызвал доктора Колена, который приехал через четыре дня, но еще до его приезда «доктор Фарваньи вторично произвел пункцию, снова откачав литров восемнадцать — двадцать жидкости. Разрез не заживал, и целых четыре дня жидкость продолжала течь, так что пациент буквально купался в асцитической жидкости, хотя его почти непрерывно обтирали губкой»^[518]. Колен нашел его «в гораздо худшем состоянии, чем я думал и чем предполагал сам больной. Курбе лежал в постели. Вставал редко. По временам, когда лежать становилось невмоготу, его переносили на диван, где он и распластывался, совершенно сломленный болезнью… Состояние Курбе показалось мне безнадежным… У него было только одно желание… выкупаться в озере… „Если бы я мог погрузиться в воды озера, я вылечился бы“, — твердил он… Ванны приносили ему большое облегчение, словно успокаивая его изболевшее тело. Двое мужчин переносили его в ванну, и он лежал в ней, пока слабость окончательно не овладевала им. Чтобы убедить его вылезти, требовались долгие уговоры и пререкания… Он постоянно просил обтирать ему лоб холодной водой. Бесспорно, Курбе подстегнул свою болезнь чрезмерным употреблением напитков. До самого конца он ежедневно выпивал два литра… К несчастью, это было то самое местное вино, из-за которого в округе осталось так много вдов, а Курбе еще, по крестьянскому обычаю, запивал его молоком, что окончательно испортило ему пищеварение…»^[519].

Конец приближался, но Курбе спокойно и мужественно смотрел в лицо смерти. Казалось, он больше обеспокоен денежными вопросами, чем своим здоровьем. Ему хотелось общества, и его регулярно навещали многие друзья-изгнанники, в том числе Эдгар Монтей, деливший с ним тюремное заключение в Версале в 1871 году и теперь почти каждый день приходивший поболтать. Весть о долгожданной капитуляции Мак-Магона перед республиканским большинством и о формировании второго кабинета Дюфора страшно обрадовала художника. Он продолжал вводить в заблуждение семью оптимистическими сводками о своем здоровье: «Ни о чем не беспокойтесь, — писал он отцу и Жюльетте 23 декабря, — если сможете, оставайтесь до тепла во Флаже. Я выплачу очередные пять тысяч франков правительству [1 января], которое на этом настаивает. Я поручил вести переговоры Фюме и Блондону, а также Кастаньяри. Не желаю больше занимать голову этими глупостями. За пять лет с меня их достаточно»^[520].

Это было последнее написанное им письмо. Он быстро угасал: «Взгляд у него дикий, речь непонятная; говоря с ним, приходится повторять сказанное, а с двадцать восьмого у него начались приступы икоты, повторяющиеся каждые несколько минут»^[521]. Вопреки его утешительным посланиям к родным, слухи о крайне тяжелом его состоянии достигли наконец Флаже, и 29 декабря его отец поспешил в Тур-де-Пельс, остановившись по пути в Безансоне, чтобы получить более подробные сведения у доктора Блондона. «Только что отправила отца в Тур, — в тот же день писала Жюльетта Блондону. — Я не знала, что он намерен ехать через Безансон… Вы знаете больше, чем я, о состоянии нашего дорогого больного. Не понимаю, как недуг сделал всего за несколько месяцев таким худым и слабым его, всегда такого сильного! Возможно ли, что мы потеряем его? Эта мысль, которая убивает и лишает меня мужества, тем более ужасна, что мы обещали друг другу всю жизнь быть вместе. Перспектива, встающая передо мной, как глухая стена, погубит мою жизнь»^[522]. Режис Курбе приехал поздно ночью 29-го, вернее, рано утром 30-го и застал сына сидящим, но очень слабым. «„Держи, Гюстав, — сказал он, — я принес тебе маленький подарок. Потайной фонарь от нас!“ Он прибавил к этому фунт французского табака. Курбе улыбнулся»^[523].

Отец просидел с художником весь день, к концу которого подоспела Жюльетта. Часы текли мирно. 30 декабря, с наступлением сумерек, Курбе позвал доктора Колена, жалуясь, что «у него вдруг появилось ощущение разрыва в левом боку и мучительная боль в селезенке; вероятно, это было следствие разрыва кисты в селезенке… Тогда он сказал мне: „Думаю, что не переживу ночь…“ Я стал делать припарки, смоченные в настое опия, но этого оказалось недостаточно, чтобы снять боль. Он просил меня сделать подкожный укол в пораженную область. К этому времени глаза у него запали, губы запеклись и почернели. Икота не унималась. Через полчаса после инъекции морфия он уснул. Было примерно восемь вечера. Проснулся Курбе около десяти и некоторое время оставался в дремотном состоянии. Сказал несколько слов, затем потерял сознание. Около пяти утра он начал отходить…»^[524].

В начале седьмого, утром 31 декабря 1877 года, Курбе не стало.