Гюстав Курбе

Глава 29 Возвращение в Орнан

По пути Курбе из Парижа домой произошел лишь один неприятный инцидент. «Я имел большой успех по дороге в свой родной край, — писал Кастаньяри художник. — Так было сперва в Дижоне, потом в Доле, а вот в Безансоне мне не повезло. Я зашел выпить пива в Общество любителей гребного спорта [Гребной клуб], насчитывающее сто двадцать членов. Когда я уже вышел на улицу, бакалейщик-бонапартист, оставшийся в клубе после нашего ухода, разбил кружку, из которой я пил. Мне стоило большого труда сдержаться и не задать ему трепку: неделю спустя, он был исключен из клуба восьмьюдесятью четырьмя голосами против шести»^[432]. Бакалейщик, как сообщалось впоследствии, покончил с собой. 26 мая 1872 года Курбе прибыл в Орнан в сопровождении отца семейства Ординеров и группы друзей. Компания, ехавшая в четырех колясках, проследовала в кафе «Аннетт», где вместе со многими другими знакомыми, пожелавшими продемонстрировать симпатию к художнику и презрение к муниципальному совету, весело отпраздновала возвращение блудного сына.

Курбе часто гостил у Ординеров (которых давно простил за то, что они убеждали его принять орден Почетного легиона) в Мезьере, откуда в июне писал сестрам во Флаже: «Я живу то в Мезьере, то в Орнане. Приехать во Флаже в такую жару не могу… Купаюсь в Лу. Написал четыре пейзажа в Пюи-Нуар и в Мезьере. Так что время не теряю… Все идет хорошо. Коммуна, конечно, принесла мне беды, зато она вдвое подняла спрос и цены на мои картины: за последние полгода я и другие владельцы моих полотен продали моих работ на 180 000 франков. При таких обстоятельствах пусть недруги воют сколько влезет. Я написал несколько рыб, пойманных сыновьями Ординера. Они весили два с лишним кило. Великолепные экземпляры… А еще написал грибы [подарив натюрморт Ординеру]… Когда жара спадет, приеду повидаться с вами. Такая погода мне противопоказана. Сейчас мне нужен полный покой: я слишком много перенес за последние два года, печень моя не в порядке. Словом, простите, что я не приезжаю к вам чаще»^[433].

Четырнадцатого августа он писал Кастаньяри из Орнана: «Я целый месяц болел, печень увеличилась, а причиной болезни явился пожар в Орнане: я четыре часа таскал воду, туша пожар в доме, принадлежащем роялистам. И после этого меня честят керосинщиком! Это делает всю историю еще более отвратительной… В наши края начинают прибывать художники. Уже приехали Ранен, Жан-Жак Корню, несколько швейцарцев и Пата. Последний рассказывает, что одна из моих картин только что продана в Лондоне за 76 000 франков (это доказывает, что Коммуна подняла на меня цены)… Я также продал Дюран-Рюэлю „Возвращение с ярмарки“ за 10 000 франков»^[434]. На самом деле увеличение печени было симптомом цирроза на почве длительного и неумеренного потребления алкоголя.

Не имея сил для прогулок и охоты, доставлявшей ему прежде такое удовольствие, Курбе купил лошадь с коляской и разъезжал по окрестностям, иногда останавливаясь и делая наброски, но большей частью просто отдыхал, восстанавливая здоровье и душевный покой, наслаждаясь солнцем и воздухом своих любимых гор. 16 сентября он посетил городок Морто, где его друг Алекси Шопар, который реставрировал статую «Ловца форели», изувеченную при незаконном снятии с фонтана, председательствовал на банкете на тридцать человек, устроенном в честь художника. В знак благодарности за этот дружеский жест Курбе подарил статую муниципалитету города Морто, где она находится по сей день. На орнанском фонтане была впоследствии установлена ее копия. К этому же времени относится, видимо, смерть незаконного сына Курбе, потому что художник сообщил эту весть Лидии Жоликлер в ноябре в Понтарлье, где писал портрет Шарля Жоликлера.

Во время другой прогулки он посетил деревню Л’Опиталь-дю-Гро-Буа и грот Ла Гласьер в Грас-Дье. У грота он встретил хорошенькую крестьянскую девушку, тут же решил сделать ее своей любовницей и обратился с просьбой быть его посредником к некоему Корнюэлю, о котором ничего больше не известно. Очень любопытное письмо Курбе на счет смазливой, но увертливой Леонтины доказывает, что ни несчастье, ни плохое здоровье, ни приближение старости не умерили его тщеславия. «Вы видите, — писал он Корнюэлю 6 октября, — что мой глаз художника и большой жизненный опыт позволили мне за пять минут понять, что Вы думаете о м-ль Леонтине. Я увидел в ней прямую, честную, симпатичную, простую натуру; именно это я искал двадцать лет, потому что в глазах знающих меня людей я, кажется, сам такой же. Я встретил ее в лесу, в будничном платье, за работой, что мне понравилось. Все члены моей семьи того же мнения. Это [тяжелая работа] не задевает наше чувство социального превосходства! Эта случайная встреча, неизбежность которой я всегда предчувствовал, была правильно истолкована друзьями, сопровождавшими меня, — как только мы вышли из Ла Гласьер, они неожиданно сказали мне: „Вот женщина, которая подошла бы тебе. Художника должны окружать простые и приятные люди“. Но раньше, чем они заговорили, я сам пришел к такому же выводу. Вернувшись в Орнан, я посоветовался с сестрами, которые разделили мое мнение. Я поехал в Понтарлье, поведал свой план некоторым умным и понимающим дамам, и те даже хотели поехать со мной, чтобы убедить м-ль Леонтину перебраться жить ко мне. Скажу всю правду. За свою жизнь я столько испытал, делал людям столько добра, мне так хочется быть полезным честной женщине, что я не допускаю мысли, что м-ль Леонтина послушается дурацких советов, которые ей могут дать крестьяне, и не согласится на блестящее положение, которое я ей предлагаю. Она, без сомнения, станет женщиной, которой во Франции все будут завидовать: ведь родись она на свет еще три раза, ей никогда не сделают столь же лестного предложения, потому что я могу выбрать женщину в любом слое французского общества и никогда не получу отказа. Со мной м-ль Леонтина будет совершенно свободна и всегда сможет оставить меня, если пожелает; деньги для меня — ничто, и она никогда не пожалеет о связи со мной. Помните, дорогой Корнюэль, что за два дня работы я могу дать ей такое приданое, какого нет ни у одной деревенской девушки. Короче, если она придет ко мне, она станет счастливейшей женщиной Европы. Пусть посоветуется на этот счет не с мужиками, а с образованными людьми. Ваше дело, дорогой Корнюэль, убедить ее семью, которая не знает, кто я такой. Рассчитываю на Вас. Напишите, что я должен сделать: поехать и снова встретиться с ней в Ла Гласьер или в Л’Опиталь-дю-Гро-Буа? Устройте мне свидание. Тратьте сколько потребуется, только уладьте все как можно скорее, потому что я должен работать и ехать в Швейцарию. Если все устроится, я возьму ее с собой… Какая разница людям, чей дом она будет занимать — мой или Ваш?»^[435]

К наивному изумлению и глубокому разочарованию Курбе, Леонтина отвергла блистательную перспективу золотого будущего. Три дня спустя он снова пишет Корнюэлю: «Как Вам известно, я написал м-ль Леонтине очень серьезное письмо с предложениями, которые были бы счастливы принять многие молодые дамы куда более высокого происхождения, чем она. Похоже, я заблуждался насчет этой молодой женщины: вместо того чтобы откровенно ответить на честное предложение, она, как я и предполагал, сочла нужным посоветоваться со своим молодым человеком, который собрал, по-моему, всю мудрость Панкре [деревня под Безансоном] и ответил мне самой сентиментальной из деревенских баллад, которая, может быть, и забавна для деревенщины, но не понятна нам. Из этого я заключаю, что м-ль Леонтина предпочитает лачугу и сердце идиота, напоминающего мне отставного солдата, прочному положению, которое обеспечило бы как ее, так и мое будущее. Что бы ни случилось, дорогой Корнюэль, я всегда останусь признателен Вам за дружеские услуги, которые Вы любовно оказали мне в этом деле. Если это конец, выясните, пожалуйста, был ли ответ дан мне с ее ведома и согласия. И скажите ей достаточно вразумительно, что при любых обстоятельствах все эти парни, все эти деревенские олухи, на мой взгляд, обладают теми же умственными способностями, что их волы, не имея той же рыночной цены»^[436].

Как всегда, Курбе быстро оправился от своей любовной неудачи, но не смог так же легко отмахнуться от других забот. Постоянное недомогание сделало его раздражительным и мешало ему работать. Политическая ситуация тоже оставалась тревожной; хотя художник часто и ожесточенно поносил Адольфа Тьера, ставшего с 30 августа 1871 года президентом республики, он пришел в ужас, узнав, что режим Тьера может быть свергнут реакционной частью Национального собрания, добивавшейся новых репрессий против Курбе и других бывших членов Коммуны.

Поскольку в парижском Салоне Курбе выставляться больше не мог, Кастаньяри уговаривал его послать несколько работ на Всемирную выставку, которая вскоре должна была открыться в Вене. Курбе ответил в январе 1873 года: «Прочел в „Сьекль“ предложение двадцати трех депутатов в Палате. Это же чистое безумие! Оно ни много ни мало обяжет меня восстановить за свой счет Вандомскую колонну. Это более серьезно, чем казалось на первый взгляд: если голосование в Палате осудит меня, будут конфискованы собственность моей матери, затем отца и — что хуже всего — мои картины. Что делать? Прошу Вас… разузнать обо всем этом в Палате, а также у адвоката… которого Вы однажды мне рекомендовали: ведь организация фиктивной распродажи [чтобы избежать конфискации] стоит уйму денег. Узнайте все заблаговременно и сообщите мне, чтобы я успел устроить [распродажу] до голосования в Палате. В Вене выставляться не буду. Я написал администрации [выставки], чтобы осведомиться, могу ли я выставиться самостоятельно, без согласия иностранного правительства. Мне ответили, что выставиться я могу лишь с разрешения французского Комитета, возглавляемого г-ном Дю Сомераром, а это немыслимо, потому что я поносил и его и его администрацию, когда вкупе с г-ном Ниверкерком он организовал выставку в Лондоне, в то время как пруссаки были в Париже. В этом году я не буду выставляться и в Париже: я сыт по горло всеми этими людьми; вся эта свора интриганов, лизоблюдов и бездарных низкопоклонников вызывает у меня отвращение. Всю зиму я хворал: ревматические боли в боку, увеличение печени… боялся водянки. У меня много еще невыполненных заказов, а теперь, когда я опять могу работать, на меня сваливается новая неприятность, почище предыдущих. Я был счастлив увидеться с папашей [доктором] Ординером, который много и мужественно помогал мне в моих горестях. Почти все время, после того как я расстался с Вами, мы жили с ним вместе. Я нанял служанку, которая ухаживает за мной и готовит мне… Во время Коммуны у меня в Париже была благородная женщина, обожавшая меня; не знаю, что с ней делать, так как она питает иллюзии на мой счет и насчет моих финансовых возможностей. У нас с ней бурная переписка, она очаровательна, только никому об этом ни слова. В довершение всего у меня на шее три судебных процесса в Париже»^[437].

В этом письме уже звучат зловещие нотки: неизбежное падение правительства Тьера, сулящее Курбе новые беды; первое упоминание о водянке, от которой художник через пять лет умрет; очаровательная дама, которая несколько месяцев спустя выпустит джинна из бутылки; три судебных процесса, из которых только один — наименее важный! — закончится в его пользу.

Курбе вчинил иск Леони Изабе, проектировавшему галерею для его персональной выставки в 1867 году, а потом по просьбе художника поместившему строительные материалы на склад для хранения. Курбе требовал возмещения ему двадцати пяти тысяч франков убытка за самовольный расход этих материалов на строительство баррикад во время осады Парижа пруссаками. Суд нашел, что Изабе не несет за это ответственности, и ничего не присудил Курбе. Ответчиком по второму иску Курбе выступал доктор Робине, бывший председатель того республиканского клуба, которому Курбе сдал в аренду одно из помещений на улице Вье-Коломбье, 24; художник требовал задолженность по арендной плате и получил 251 франк. Третий иск предъявила Курбе м-ль Шерар, его квартирная хозяйка в проезде Сомон, 14, которая сперва предъявила ему счет за квартиру и питание на сумму в 911 франков. Курбе согласился заплатить при условии, что портниха вернет ему кое-что из мебели и другие предметы, оставленные им у нее. К несчастью, художник присовокупил к этому разумному требованию угрозу возбудить против нее судебное дело, если она не выполнит условия. М-ль Жерар, женщина не из робких, тут же увеличила свои требования: теперь она желала получить 365 франков квартирной платы, 500 за питание, 660 в погашение сумм, которые одалживала Курбе, и тысячу за дискредитацию, а всего — 2525 франков. 4 апреля 1873 года суд по гражданским делам департамента Сены постановил взыскать с Курбе 2111 франков плюс судебные издержки^[438].

Женщина, бывшая любовницей Курбе во время Коммуны, некая г-жа Г., урожденная Матильда Монтень Карли де Свазема, которая претендовала на дворянское происхождение и предлагала художнику «чистое сердце и девственную душу», в чем он никогда не нуждался и о чем никогда не просил, на самом деле была просто корыстной авантюристкой. Она пыталась завлечь его романтическими уверениями в идеальной любви. На одно из ее писем, выдержанных в подобном духе, Курбе раздраженно ответил: «Идеал! Идеал! Боже мой, да что это такое?.. Ты думаешь, мой друг, что, твердя „сердце“, „душа“, „чувства“, „стремление к бесконечности“ и не отдавая себе отчета в том, как устроен мир, ты сможешь всем командовать? Ошибаешься… Если хочешь понять, что такое любовь, на самом деле, взгляни на крестьян — я их знаю с детства»^[439]. И дальше он описывает физическую грубость, похоть без нежности, к которым обычно сводится любовь в его краях. В другом письме, написанном Матильде в ноябре 1872 года, он говорит: «Как всем известно, я человек, который ни от чего не уклоняется, если в состоянии это объяснить с точки зрения разума и согласовать со своими взглядами и логикой; из-за этого жизнь не раз низвергала меня с высот в бездонные пропасти. Но у меня живучая натура горца, и я никогда не остаюсь поверженным, а восстаю из пепла, чтобы бросить вызов обществу, снова утверждать свою личность, свой собственный образ жизни, свои чувства и отстаивать свою свободу наперекор людям, их шпионам и законам — короче, я неизменно и без ложного стыда стараюсь обрести независимость и свободу…»^[440].

К концу весны 1873 года, когда Курбе уже понял, что Матильда «обожала» не столько его самого, сколько его деньги, он отчаянно пытался спасти что можно из своей собственности, чтобы государство не конфисковало ее на восстановление Вандомской колонны. Когда он объявил бывшей возлюбленной, что не хочет больше иметь с ней дела, она отомстила ему, сообщив властям, что художник тайно перевел часть своего имущества на имя других лиц и отправил картины из Парижа в Швейцарию, чтобы они не достались государству. Сведения эти соответствовали истине, но пользы доносчице не принесли: тут же открылось, что Матильда со своей соучастницей неоднократно занималась вымогательством, подлогами и шантажом и что Курбе был всего лишь одной из многих ее жертв. В августе обеих судили и приговорили к тюремному заключению. Курбе был вызван в качестве свидетеля, но в суд не явился: его уже не было во Франции.

Несмотря на то, что он предвидел сопротивление Дю Сомерара, Курбе предложил теперь отправить на Венскую выставку несколько его картин как часть экспонатов, выставляемых за счет Дюран-Рюэля, если только можно устроить это так, чтобы его полотна не были конфискованы. 24 января он писал Кастаньяри: «Если Дюран-Рюэль выставляет меня под эгидой Дю Сомерара, значит, картины принадлежат ему [Дюран-Рюэлю], или будет считаться, что по закону они принадлежат ему… Узнайте, можно ли что устроить; в любом случае я пошлю Вам документ для Дюран-Рюэля, уполномочивающий моего зятя, у которого находятся ключи от мастерской, выдать любые картины, какие Вы с Дюран-Рюэлем отберете для выставки; известите также моего адвоката г-на Дюваля, который сейчас разыскивает воров, укравших мои работы из проезда Сомон [некоторые полотна были найдены, остальные выплыли на свет лишь через два года]… Здесь, чтобы Палата не конфисковала мое имущество, я пойду к нотариусу и сделаю дарственную [Жюльетте и Зели] на все, чем владею, — мастерскую [в Орнане] и прочее, а также на свою долю в материнском наследстве. При этом оговорю, что имею пожизненное право пользоваться мастерской. Что же касается перевозки моих картин с улицы Отфёй и улицы Вье-Коломбье, я полагаю, проще всего будет отправить их г-ну Жоликлеру в Понтарлье: оттуда я переправлю их в Швейцарию, как только подыщу там помещение… Таким образом, остается лишь моя доля в отцовском наследстве, которая перейдет ко мне после его смерти, но ведь он может лишить меня наследства — закон это разрешает… Я все еще болею»^[441].

Четыре дня спустя он пишет Кастаньяри из Безансона, куда поехал, чтобы оформить передачу своей собственности: «Пожалуйста, немедленно упакуйте картины из моей мастерской [в Париже]… Вышлите их по следующему адресу: Монбельяр [Ду]… г-ну Трамю… В первую очередь отправьте мои собственные картины, сразу же вслед за этим — старых мастеров. Уведомляйте меня об отправке каждой партии, а также [уведомляйте] г-на Вьета в Бламоне [Ду]… Чтобы уведомить об отправке г-на Вьета, пишите ему о каких-либо пустяках, не упоминая про груз… Держите это в секрете от моего зятя. Необходимые расходы оплатите с Дюран-Рюэлем сами или увезите картины под предлогом отправки на Венскую выставку. Посвятите Дюран-Рюэля в секрет…»^[442].

Тревога Курбе была отнюдь не безосновательна: он знал, что преемники неустойчивого правительства Тьера попробуют заставить его заплатить за колонну, а Кастаньяри предупредил художника, что Эжен Реверди, сторонник бонапартистов, работает против него. «Я сообщу Вам кое-что, о чем Вам следует помалкивать, — писал Курбе Кастаньяри 9 февраля. — Боюсь, что мой зять — сотрудник тайной полиции и специально приставлен следить за мной [это, по-видимому, неправда]. Человек он бессовестный, ленивый, без профессии, и мне не известны источники его доходов; он старается эксплуатировать меня, по глупости они с моей сестрой навредили мне сколько могли, и я сожалею о том, что присоединился к Коммуне только по одной причине — ввиду нашего родства я был вынужден принимать их помощь, но с этим покончено… Я хочу сохранить лишь свои картины. Я отдаю материнское наследство, мастерскую, свою землю; это не слишком дорогая цена за падение колонны»^[443].

Вопрос о выставке был разрешен группой австрийских художников, пригласивших Курбе показать свои работы не на официальной выставке, а в частном клубе в Вене. Они также просили Курбе посетить их город, и он уже было соблазнился этой перспективой. 19 марта он предложил Кастаньяри сопровождать его: «В Вене я вступлю в контакт со всеми иностранными державами, со всем миром — кроме Франции, где не хочу больше выставляться до конца своих дней. У меня в Орнане уже столько заказов, что мне их не выполнить. Чтобы всех удовлетворить, мне обязательно нужно взять несколько учеников… Это прискорбно, но я единственный, кому принесла выгоду Коммуна [известность, принесенная репутацией революционера]. На сегодня мне заказано более пятидесяти картин… Присоединись я к Коммуне только ради одного этого, я и тогда не добился бы большего успеха. Я в восторге. Что касается моего зятя, я сообщу ему через своего поверенного, чтобы он передал ключи от моих помещений привратникам и впредь не вмешивался в мои дела. Как я устал от его притязаний! Можете быть уверены, дорогой друг, что выставка в Вене — счастливейшее событие в моей жизни. Я в дружеских отношениях со всеми этими людьми, и у нас общие идеи. Что же до Франции, то мне, по существу, никогда не было в ней места, и люди мне в ней не нравятся… Если, как я надеюсь, Вы поедете со мной в Вену, мы… повеселимся так, как Вы никогда не веселились, обещаю Вам. Вот это страна для меня… Я отказался от наследства матери, но не сумел продать ни мастерскую, ни землю. Приношу их в жертву политической ярости большинства…»^[444].

Тем не менее Курбе сделал еще одну попытку спасти свою непроданную собственность, отдав ее под залог друзьям.

Пятого апреля адвокат Шарль Дювалье официально сообщил Кастаньяри: «1 апреля я получил от г-на Курбе письмо с просьбой передать г-ну Реверди распоряжение передать ключи от двух помещений г-ну Леграну [служащему Дюран-Рюэля]… Мне известно, что г-да Реверди и Легран встретились и выполнили распоряжение г-на Курбе. Я не могу и не хочу ничего больше делать. Я не возьму на себя заботу о ключах и не буду присутствовать при инвентаризации: подобные обязанности не соответствуют ни моей профессии, ни моему характеру. Больше того, я решительно осуждаю все, что делает г-н Курбе для сохранения своей собственности, которой не угрожает и никогда не будет угрожать конфискация. Я написал ему, что не считаю его предосторожности ни разумными, ни пристойными»^[445]. Дюваль ошибался: только эти предосторожности и спасли Курбе от полной нищеты в последние годы его жизни.

В марте Курбе частично отомстил за снос своей статуи «Ловец форели», обратив внимание префекта департамента барона де Сандрана на нелепые действия местных властей. «Сейчас имеет место недопустимое калечение деревьев на Иль-Басс в Орнане; совершенно очевидно, калечение это происходит по приказу некомпетентных в таких вещах властей и осуществляется неумелыми рабочими, которых интересует только заготовка дров. Прошу Вас от имени жителей моего квартала положить конец подобному вандализму. Нужно сделать одно: обрезать сухие ветки, которые могут свалиться на голову прохожим, и сделать это должны обученные люди»^[446].

Курбе был слишком болен и встревожен, чтобы много работать, хотя и написал картину «Бычок», уже упомянутую нами в связи с легендой о том, как жена владельца бычка привела художника в ярость, отмыв животное от грязи и навоза. Но ни одно из полотен, написанных художником за последние восемь лет жизни, не шло в сравнение с вещами его «золотой поры» — двух десятилетий между 1849 и 1869 годами. Он еще не был стариком — в 1874 году ему исполнилось всего пятьдесят четыре, — но его творческие силы явно шли на убыль. Война, бури Коммуны, пытка судом и тюрьмой пошатнули его здоровье. К тому же он слишком безрассудно прожигал свою жизнь. Помимо физического упадка у Курбе началось то, что можно назвать и упадком нравственным, о чем свидетельствует его неудачное решение прибегнуть к помощи учеников, иными словами, подмастерий, чтобы удовлетворить спрос на картины, которые он не мог выполнить в одиночку. Еще лет за пять до этого Курбе издевательски отверг бы такую мысль: каковы бы ни были его недостатки и слабости, как художник он всегда оставался безупречно честен. Но несчастья заставили его поступиться своими принципами: теперь он был готов всучить ничего не подозревающим: покупателям вместо подлинных «Курбе» вещи, лишь частично принадлежащие его кисти. Степень его участия в создании той или иной картины была различна. Некоторые работы 1873 года и последующих лет целиком написаны его рукой, на других ею сделана лишь подпись. Разумеется, у Курбе были превосходные предшественники: Рубенс и многие художники Возрождения возглавляли, так сказать, художественные фабрики, используя труд учеников, писавших задний план и второстепенные фигуры. Надо также признать, что в это время искушение стало для Курбе особенно сильным. Он потерял много денег и знал, что ему грозит неминуемая опасность потерять еще больше; он расстался с большей частью того, что имел, а ему страшно нужны были свободные средства для оплаты побега в Швейцарию, который был уже им задуман на случай, если ему действительно предъявят счет за восстановление колонны.

Курбе выбрал трех помощников — Марселя Ординера, сына его старого друга доктора, Жана Жака Корню и Керубино Пата. Это были не бесталанные люди, и когда Курбе умер, Марсель Ординер и Пата продолжали писать приличные пейзажи, напоминающие работы покойного мастера, но более слабые по рисунку и обычно более грязные по цвету. О дальнейшей карьере Корню, если она у него вообще была, известно мало. Молодой Ординер, как и Курбе, учился в семинарии и — опять-таки подобно Курбе — отправился в Париж с намерением изучать право. Подбадриваемый Курбе и с одобрения родителей, он решил стать художником. Пата был швейцарцем, уроженцем италоязычного кантона Тичино. Согласно Гро-Косту, к чьим сведениям всегда следует относиться критически, Пата в двенадцать лет убежал из своей альпийской деревни и отправился в Локарно, где его не приняли в художественную школу, потому что он не мог платить десять франков за обучение. Затем он нашел приют в монастыре, где был монахом его брат, и пробыл там три года, расписывая стены и потолок церкви. Хитрый, энергичный, остроумный, легкомысленный, быть может, не совсем достойный доверия, но искренне преданный Курбе, он скоро стал необходим художнику не только в качестве подмастерья, но и как секретарь, управляющий и доверенный слуга.

В сотрудничестве с этими тремя энергичными помощниками Курбе цинично, но с выгодой для себя погрузился в лихорадочную суету массового производства. За четыре дня они делали десять картин для американских коллекционеров; за полтора месяца — сорок. «У нас бесконечное множество заказов, — писал Курбе сестрам 26 апреля. — Надо сделать сотню полотен. Коммуна хочет превратить меня в миллионера… Мы уже изготовили штук двадцать, столько же предстоит написать. Пата и Корню на хорошем ходу; Марсель вернулся и, надеюсь, тоже возьмется за работу, потому что я плачу им с каждой картины, которую они подготавливают. Пата и Корню уже получили 1800 франков. А вот отец пусть не приезжает: он будет их расхолаживать и вмешиваться в то, что его не касается и чего он не понимает… пусть занимается своими делами. Зарабатываем мы 20 тысяч франков ежемесячно»^[447].