Гюстав Курбе

Глава 7 Расцвет

Тысяча восемьсот сорок девятый год — веха, с которой начинается зрелость Курбе. Подготовительный этап пройден; теперь художник точно знает, какие картины хочет писать, и обрел необходимые технические навыки. Чуть ли не за одну ночь он стал если уж не знаменит, то известен. Отныне его творчество всегда в центре внимания критиков, которые пишут о нем бесконечное количество статей, одни — превознося его до небес, другие — низвергая его в самые недра художественной преисподней, а третьи — и таких большинство — помещая его где-то между этими крайностями. Вся остальная жизнь художника была достоянием гласности, и даже если эта гласность иногда носила скандальный характер, она неизменно льстила его тщеславию. Пресса уделяла необычайно много места и ему самому и его творчеству; знаменитейшие карикатуристы эпохи — Шан, Надар, Андре Жиль, Домье и многие другие — без устали рисовали искусные и часто злые шаржи на его картины, внешний облик и наиболее примечательные повадки, о нем сплетничали в парижских салонах, из-за него ссорились на террасах кафе, его пародировали на сцене.

Между концом 1848-го и серединой 1850 года Курбе, не считая второстепенных произведений, создал четыре своих самых крупных, лучших и памятных полотна: «Послеобеденное время в Орнане», «Дробильщики камня», «Похороны в Орнане» и «Возвращение с ярмарки».

Картина «Послеобеденное время в Орнане» почти наверняка была задумана и частично написана до 1849 года, во время одного из наездов художника в родной город, но окончательно завершена, видимо, в Париже. Франсис Вей вспоминает, что видел ее незаконченной, когда впервые посетил мастерскую Курбе на исходе 1848 года. Вей, филолог и автор романов, родился в 1812 году в Безансоне. Его друг Шанфлери, недавно открывший для себя Курбе и желавший поделиться с Веем своим восхищением перед молодым художником, привел того на улицу Отфёй, где их принял «высокий молодой человек с великолепными глазами, но тощий, бледный, желтый, костлявый… Он молча кивнул мне и вновь сел на табурет перед мольбертом, где стоял холст [„Послеобеденное время в Орнане“]… „Почему вы еще не стали знаменитым при таком редком, таком замечательном таланте? — воскликнул я. — Еще никто никогда не писал так, как вы!“ — „Верно! — отозвался художник с мужицким акцентом обитателя Франш-Конте. — Я пишу как бог!“»^[107].

Картина изображает группу людей перед огромным камином в кухне орнанского дома Курбе. Со стола убраны остатки еды, стоят лишь блюдо с фруктами, три бутылки вина и четыре наполовину выпитых бокала. Слева на стуле дремлет отец Курбе; напротив за столом сидит сам художник; следующий, Адольф Марле, написанный со спины, разжигает трубку головней из пылающего камина; справа Альфонс Промайе играет на скрипке. Под стулом Марле мирно спит крупный бульдог. Комната полна вечерними тенями; позы слушателей, расслабившихся после обильной еды, свидетельствуют о безмятежном наслаждении музыкой.

Курбе использовал отца, Марле и Промайе в качестве моделей и в других картинах, а примерно в 1851 году написал также второй портрет музыканта. Промайе приехал в Париж приблизительно в то же время, что и Курбе, и, подобно художнику, часто наезжал в родной город. В столице он зарабатывал себе на скудное существование игрой на скрипке в оркестрах цирка императрицы, Зимнего сада и ипподрома. Он остался безвестным бедняком, несмотря на все усилия Курбе, который «пытался найти для него работу и безуспешно лез из кожи, чтобы заставить восхищаться им, как восхищался он сам. Одной из причин неудачных усилий музыканта добиться признания была его чрезмерная обидчивость»^[108]. Когда Промайе сидел без работы, а следовательно без денег, он находил приют в мастерской Курбе на улице Отфёй и спал там в гамаке за ширмой. Он платил художнику за гостеприимство «такой преданностью, на какую способен лишь представитель семейства собачьих… Кто мог бы поверить, что Курбе давал ему уроки музыки?.. Между тем он каждое утро заставлял Промайе музицировать в покачивающемся гамаке, утверждая, что такие упражнения придадут легкость его исполнению, когда он будет спокойно сидеть на удобном стуле»^[109].

Салон 1849 года, открывшийся 15 июля, производил в сравнении с предыдущими впечатление свежести. В порядке опыта жюри было избрано не Академией изящных искусств, скованной традициями, а самими выставляющимися художниками. В число его двенадцати членов входили Поль Деларош, Александр-Габриэль Декан, Эжен Делакруа, Орас Верне, Жан-Огюст-Доминик Энгр, Робер Флери, Эжен Изабе, Эрнест Мейссонье и Камиль Коро. Курбе послал семь полотен, и все они были приняты. Четыре из них были пейзажи: «Сбор винограда в Орнане», «Долина реки Лу», «Вид на замок Сен-Дени» вблизи деревни Се-ан-Варе и «Общинное пастбище в Шассане». Три остальных полотна — «Марк Транаду, рассматривающий альбом с гравюрами»; автопортрет, которым, вероятно, был «Портрет художника, этюд в духе венецианцев» (более известный под названием «Человек с кожаным поясом»), изображающий Курбе в подпоясанной блузе и в несколько нарочитой позе — он подпер щеку рукой; и, наконец, «Послеобеденное время в Орнане».

Картина «Послеобеденное время в Орнане» произвела нечто вроде сенсации. Практически ни один критик не обошел ее молчанием, и хотя некоторые возражали против беспрецедентных размеров этой, в сущности, жанровой картины — фигуры были почти в натуральную величину, тогда как по традиции сцены в интерьере писались на маленьких холстах, — большинство нашли в полотне много достоинств и мало недостатков. Члены жюри присудили картине вторую золотую медаль — приз весьма полезный: он ставил награжденного hors concours^[110] и обеспечивал его картинам обязательный прием во все будущие Салоны, — обязательный теоретически, потому что на практике этим правилом подчас пренебрегали. Официальное признание последовало незамедлительно. Директор департамента изящных искусств Шарль План от имени французского правительства приобрел за 1500 франков «Послеобеденное время в Орнане» с намерением вывесить картину в Люксембургском музее, но решение было пересмотрено, и ее передали музею в Лилле.

Весной 1849 года Курбе часто предпринимал короткие вылазки в красивые сельские местности неподалеку от Парижа: в лес Марли к западу от Севра, в гостиницу около Оне-су-Буа к северо-востоку от столицы и прочие непритязательные и недорогие дачные места. В разное время он ездил туда с Бонвеном, Шанфлери, Бодлером, Промайе, Мюрже, Шанном. Обычно эти молодые люди — если не все, то большинство из них — брали с собой подруг, которые «менялись так часто, что остались безымянными»^[111].

Ранним летом Курбе навестил Франсиса Вея в Лувесьене, поблизости от Марли-ле-Руа. Хотя сперва художника пригласили только на обед, он прогостил в семье Вея почти два месяца, раз в неделю возвращаясь в Париж, чтобы сменить белье и переодеться. Перемена обстановки и воздуха оказалась для него благотворной; он страдал желудочным заболеванием, дававшим о себе знать через известные промежутки времени на протяжении всей жизни. «Он только-только начал оправляться от приступа холеры [европейской холеры, или энтерита], ему нужно было… набрать вес, — писал его хозяин. — Еще более тощий и бледный, чем обычно, он, впоследствии ставший толстяком, производил тогда жалкое впечатление, хотя аппетит уже вернулся к нему. Он был неистощимо разговорчив, но его подчеркнуто приземленным речам… недоставало мысли, зато он расцвечивал их такими неожиданными, такими оригинальными поворотами, что друзья и соседи из любопытства сходились послушать его, хотя мы предупреждали, что при встрече он с присущей ему любезностью может обозвать их кретинами. Курбе спасал положение лишь взрывами добродушного веселья. Он ни разу не поблагодарил нас за гостеприимство, на которое сам напросился, но даже это казалось нам совершенно естественным. Однажды, вернувшись из своей парижской мастерской, куда он отправился за кое-каким инструментом и чистым бельем, Курбе рассказал, что нашел в ней кучу приятелей, устроивших себе ложа из его мебели и постельных принадлежностей, чтобы не платить за ночлег в другом месте. Наши гневные рассуждения по этому поводу он прервал словами: „Для этого я им и оставил свой ключ“^[112].

В Лувесьене художник написал несколько маленьких пейзажей, а также портрет г-жи Вей. Однажды днем он отправился в лес Марли на этюды вместе с приехавшим к завтраку Коро. Коро никак не мог выбрать подходящее место и долго расхаживал, прежде чем нашел удовлетворивший его мотив. А Курбе устроился там, где остановился. „Мне безразлично, где стоять, — заявил он. — Меня устраивает любое место, лишь бы натура была перед глазами“^[113].

В октябре Курбе отправился в Орнан, куда уже дошла новость, о золотой медали и покупке его картины государством. Его встретили как героя и победителя. От Безансона он прошел оставшуюся часть пути пешком под эскортом целой толпы друзей, явившихся его встречать. Промайе устроил у него под окнами импровизированную серенаду: исполнялась музыка, которую он сочинил на слова Курбе. Художник ответил благодарственной речью и пригласил музыкантов в дом, где вся компания пила, ела и танцевала до пяти утра. „Можете себе представить, со сколькими людьми я перецеловался и сколько комплиментов получил от всего города, — словом, я, кажется, действительно прославил свой Орнан“^[114].

Курбе не терпелось взяться за большие картины, но для этого нужна была мастерская попросторней, чем помещение, которое ему мог предоставить родной дом. Мать его унаследовала от своего отца, скончавшегося год назад, два дома в Орнане: тот, где родился Курбе, и еще один, в квартале Иль-Сасс. Во втором доме было большое помещение, высотой в два этажа, служившее раньше сушилкой для белья. Художник убедил отдать ему это помещение под мастерскую. С северной стороны прорубили большое окно, стены Курбе выкрасил в зеленовато-желтый и темно-красный цвета, оконные ниши — в белый и, наконец, потолок, а также верхнюю часть стен — в небесно-голубой. На голубом фоне он написал ласточек в разные моменты полета; следы этой росписи заметны до сих пор.

Первой картиной, созданной в новой мастерской, были „Дробильщики камня“ — метр шестьдесят пять на два пятьдесят девять. В письме к Вею Курбе описывает полотно и рассказывает об обстоятельствах, породивших ее замысел: „Я ехал на нашей повозке в замок Сен-Дени [около Се-эн-Варе], неподалеку от Мезьера, и остановился посмотреть на двух человек — они представляли собой законченное олицетворение нищеты. Я тотчас же подумал, что передо мной сюжет новой картины, пригласил обоих к себе в мастерскую на следующее утро и с тех пор работаю над картиной… на одной стороне полотна изображен семидесятилетний старик; он согнулся над работой, молот его поднят вверх, кожа загорелая, голова затенена соломенной шляпой, штаны из грубой ткани все в заплатах, из когда-то голубых порванных носков и лопнувших снизу сабо торчат пятки. На другой стороне — молодой парень с пропыленной головой и смуглым лицом. Сквозь засаленную, изодранную рубаху видны голые бока и плечи, кожаные подтяжки поддерживают то, что некогда было штанами, на грязных кожаных башмаках со всех сторон зияют дыры. Старик стоит на коленях; парень тащит корзину со щебнем. Увы! Вот этак многие начинают и кончают жизнь“^[115]. В романе „Биез из Серина“, написанном вскоре после этого, Франсис Вей почти дословно использовал фразы из письма Курбе, описывая двух дробильщиков камня у обочины дороги.

Курбе писал каждую из своих моделей отдельно. Старик по имени Гажи провел всю жизнь, работая на дорогах вблизи Орнана. Картина очень понравилась орнанцам, и, по словам Прудона, кое-кто предлагал даже купить ее и повесить над алтарем приходской церкви, потому что она содержит мораль. Именно Прудон в 1864 году назвал Курбе первым подлинно социальным художником, а „Дробильщиков камня“ — первой социальной картиной: „Дробильщики камня“ — насмешка над нашей индустриализацией, которая ежедневно придумывает замечательные машины… для выполнения… самых разных работ… и не способна освободить человека от самого грубого физического труда…»^[116]. Но Прудон всегда видел в любой картине только социологический трактат, и нет оснований предполагать, что Курбе, задумывая и создавая «Дробильщиков камня», интересовался лишь социальным звучанием сюжета. Письмо к Вею указывает, что, хотя художник жалел несчастных тружеников и сознавал всю трагичность их безысходно тяжкого и нищего существования, его в той же мере привлекала чисто живописная сторона сцены. Позже, когда влияние Прудона на художника упрочилось, Курбе усвоил морализаторскую интерпретацию своего друга и временами умудрялся даже убеждать себя, что эта концепция с самого начала была его собственной. В 1866 году, когда Идвиль, друг и будущий биограф Курбе, спросил у него: «Разве вы намеревались выразить социальный протест фигурами двух этих людей, согнувшихся под бременем непосильного труда? Я, напротив, усматриваю в них кроткую покорность судьбе, и они вызывают во мне чувство жалости», художник ответил: «Эта жалость… проистекает от возмущения несправедливостью, и тем самым, даже не задаваясь такой целью, а просто изображая увиденное, я поднял вопрос, который они [реакционеры] именуют социальным вопросом»^[117].

Сразу после «Дробильщиков камня» Курбе взялся за осуществление еще более грандиозного замысла — за картину «Похороны в Орнане», которая заслуживает отдельной главы. Последние дни пребывания в Орнане он посвятил «Возвращению с ярмарки». На закате крестьяне держат путь к дому после ярмарки в Салене. Возглавляет процессию пара тощих быков, купленных сегодня фермером на откорм. За ними следуют двое верховых: один — это Режис Курбе, в цилиндре и с кнутом в руке; другой — молодой батрак. Следом идут две женщины: одна ведет за рога корову, вторая несет на голове корзину. Вдали смутно виднеются другие фигуры. Справа, на обочине, крестьянин с большим зонтом в руке и бочонком масла за плечами ведет поросенка за веревку, привязанную к ноге, или, вернее, поросенок тащит его за собой.

«Я по-прежнему работаю как каторжный, — писал Курбе Вею в марте 1850 года. — Я вкладываю в работу столько настойчивости и упорства, что испытываю теперь такую усталость, до какой никогда прежде не доводил себя; но больше всего меня выматывает то, что вот уже две недели, как установилось лето, и Вы представляете себе, как соблазнительно после нынешней суровой зимы побродить на лоне природы, особенно когда вы в родном краю, где вот уже двенадцать лет не было настоящей весны»^[118].

Седьмого мая он открыл выставку своих новых работ, показав «Похороны в Орнане», «Дробильщиков камня» и два пейзажа. Одним из них могли быть «Скалы в Орнане» — энергично написанное изображение характерных для Франш-Конте массивных скал, относящееся примерно к 1850 году. Выставка открылась на безансонском крытом рынке, в помещении, которое мэр предоставил художнику бесплатно. Курбе увешал заборы яркими объявлениями, и его затея, по тем временам очень смелая, — о персональных выставках еще не слыхивали даже в Париже — увенчалась успехом, несмотря на входную плату в пятьдесят сантимов. Курбе говорил Вею, что решил сделать вход платным, так как орнанцы сочли его дураком, когда чуть раньше, весной того же года, он пустил их бесплатно на такую же выставку в семинарской часовне Орнана, «что со всей очевидностью доказывает: великодушие — глупость, поскольку лишает вас средств к действию, не обогатив при этом ни душу, ни кошелек других. Человек хочет платить, чтобы чувствовать себя свободным и знать, что на его суждение не влияет признательность, и он нрав. Я жажду знать правду и с этой целью буду так бесцеремонен, что дам каждому возможность высказать мне в лицо самую жестокую истину»^[119]. Курбе был не очень искренен: когда — а это бывало частенько — ему приходилось слышать «самую жестокую истину», он огорчался и негодовал.

В связи с безансонской выставкой художник писал Максу Бюшону: «Переделывать тут нечего, к тому же я не склонен к переделкам, я вообще их противник»^[120]. Однако он нередко переделывал свои полотна, то переписывая фигуры и детали, то добавляя новые. «Я переписал „Возвращение с ярмарки“, — сообщает он Альфреду Брюйасу зимой 1853/54 года. — В картине многого недоставало, и была ошибка в перспективе. Я также увеличил ее на четверть»^[121]. Новая полоса холста была добавлена справа — на ней Курбе изобразил крестьянина с зонтом, который отсутствовал в первоначальном варианте. После увеличения картина достигла трех метров в высоту и семи в ширину.

Выставка тех же картин в Дижоне, в отличие от Безансона, не принесла успеха. К середине 1850 года в политической ситуации во Франции, неустойчивой с 1848 года, снова наступил кризис. Правительственные войска заняли общественные здания. Курбе не удалось получить подходящий зал, и он вынужден был арендовать за десять франков в день помещение в здании, в нижнем этаже которого находилось кафе. А так как Дижон разделился на два лагеря и владельцем кафе был радикал, ни один сторонник правительства не пожелал переступить порог здания; с другой стороны, инсургенты были слишком заняты, незаинтересованны или просто бедны, чтобы в достаточной мере возместить расходы художника. Подсчитав убытки, он закрыл выставку и в начале августа отбыл в Париж.

Из-за политической неразберихи Салон был открыт лишь 30 декабря 1850-го и продлен на весь 1851 год. Невзирая на усталость, Курбе, едва успев вернуться в Париж, взялся за портрет «апостола» Жана Журне — личности еще более эксцентричной, нежели Марк Транаду. Журне родился в 1799 году в Каркассонне, а в 1819-м уехал в Испанию, чтобы избежать кары за революционную деятельность, но вскоре вернулся и открыл аптеку в городке Лиму, неподалеку от места своего рождения. После женитьбы он стал последователем социальной философии Шарля Фурье и всю оставшуюся жизнь неутомимо и фанатично проповедовал во Франции и Бельгии веру в братство людей, попадая при этом в самые невероятные переделки. В марте 1851 года он перепугал светское общество, собравшееся в «Парижской опере» на представление «Роберта-Дьявола» Мейербера, засыпав публику фурьеристскими листовками, за что был на короткий срок посажен в тюрьму. Моральный кодекс его был пуритански строг, добродетель — неприступна. Как-то вечером в кафе «Мом» Мюрже и Шанфлери, шутки ради, уговорили одну из самых соблазнительных сирен испытать стойкость Журне, усевшись к нему на колени. Но добродетель восторжествовала: евангелист бесцеремонно сбросил обольстительницу на пол и сломя голову бежал из логова зла.

Литография Курбе, посвященная Журне и выполненная, вероятно, в том же году, более известна, чем живописный оригинал. Бородатый «апостол» в одежде пилигрима — тяжелой, подпоясанной веревкой рясе; перебросив через одно плечо котомку с пожитками и большущий мешок с памфлетами — через другое, величаво шествует с посохом и шляпой в руке по проселочной дороге, исполненный решимости выполнить свою евангелическую миссию. Литографию окружают стихи, сетующие на пороки, искоренению которых Журне посвятил жизнь. Первая строфа гласит:

Вероятно, в 1848 году Курбе написал небольшой портрет Фридерика Шопена, скончавшегося в Париже 17 октября 1849 года. Художника связывало с композитором лишь случайное знакомство: они могли встретиться в доме скульптора Жана-Батиста Клезенжера, уроженца Безансона, которого Курбе хорошо знал и который женился на Соланж Дюдеван, дочери бывшей возлюбленной Шопена — писательницы Жорж Санд. Осенью 1850 года он написал более значительный портрет другого композитора — Гектора Берлиоза, которого Франсис Вей уговорил позировать. Художник запечатлел строгое, почти суровое лицо Берлиоза — тонкие губы, впалые щеки, острый нос, глаза глубоко сидят под тяжелыми бровями; суровость его облика подчеркнута высоким воротничком и широким черным галстуком. Сеансы были для Берлиоза пыткой, потому что в присутствии композитора наивные музыкальные претензии Курбе расцвели пышным цветом, а это привело к пагубным последствиям. Вей вспоминает, что у художника «была привычка напевать простые песенки без рифм и ритма. Это была самая грубая, бессвязная проза, которая может присниться разве что пастуху. Эти-то несуразные речитативы он во время сеансов и горланил перед Берлиозом. Вначале последний думал, что над ним подшучивают: убедившись, что это не шутка, он решил, что художник — дурак и, ничего не смысля в живописи, дал своей жене (второй) [на самом деле она была тогда его любовницей: композитор женился на певице Марии Речо лишь после смерти своей первой жены, в 1854 году] убедить себя, что портрету грош цена: она, мол, лучше разбирается в этом, потому как рисует карандашом миниатюрные портреты такой тонкости, такой завершенности!.. Бедняги! Они кончили тем, что отказались от портрета, преподнесенного им от чистого сердца»^[122].

Курбе предложил портрет Вею, который искренне восхищался им, но щепетильность не позволила принять столь ценный подарок, и в конце концов картина была отдана художнику Полю-Жозефу Шенавару. Портрет, так пренебрежительно отвергнутый Берлиозом, — одна из лучших работ Курбе — висит теперь в Лувре. В знак признательности за множество любезностей, оказанных ему Веем, а также чтобы утешить друга за фиаско с Берлиозом, за которое Вей чувствовал себя в какой-то мере ответственным, Курбе написал его портрет, парный к уже выполненному им портрету г-жи Вей^[123].

Продленный Салон 1850/51 года имел два жюри: одно для приема картин, избранное выставлявшимися художниками; другое — для присуждения наград, которое состояло из тринадцати избранных членов и семнадцати назначенных министром внутренних дел. Курбе, шедший теперь вне конкурса, послал девять работ, и все они были приняты: два пейзажа — «Руины замка в Се-ан-Варе» и «Берега реки Лу у дороги в Мезьер»; портреты Журне, Берлиоза и Вея, а также «Человек с трубкой» и три новые картины — «Возвращение с ярмарки», «Дробильщики камня» и «Похороны в Орнане».