Гюстав Курбе

Глава 14 Франкфурт

Напряжение и суета 1855 года сменились относительно спокойным периодом. Весь 1856 год Курбе делил свое время между Парижем и Орнаном, но в обоих местах неутомимо писал. Год этот примечателен прежде всего экспериментами художника в новом жанре, который в течение десяти последующих лет занимал все больше и больше места в его творчестве; этот жанр — охотничьи сцены в горах Франш-Конте. Раньше охота для Курбе была только развлечением, единственным видом спорта, который он любил. Первыми его опытами в этой области стали «Лиса на снегу» и «Раненый олень», написанные, вероятно, зимой или ранней весной 1856 года в Орнане, хотя закончить он их мог и в своей парижской мастерской. Его натренированный глаз умел схватывать и запоминать движения быстро бегущих животных, гоняющихся за ними собак и скачущих лошадей. Чтобы освежить впечатление, он пользовался иногда беглыми набросками, сделанными на месте, а детали писал стоя перед тушей лани или иной дичи, предоставленных ему на время владельцем мясной лавки на улице Монторгёй, вблизи Центрального рынка.

В 1856 году он написал также с полдюжины пейзажей, в том числе два ландшафта в лесу Фонтенбло, а также «Женщину с перчаткой» (г-жа Мари Крок) и «Амазонку», женщину в платье для верховой езды, обычно отождествляемую с романисткой и поэтессой Луизой Коле, хотя это и сомнительно: у Луизы Коле были светлые вьющиеся волосы, тогда как шевелюра «Амазонки» (по крайней мере на ныне загрязненной картине) кажется очень темной. Луиза Коле приобрела известность не столько своими произведениями, сколько своими связями с выдающимися писателями — Виктором Кузеном, Абелем Вильменом, Альфонсом Карром и Гюставом Флобером. В 1854 году она познакомилась с Шанфлери и, возможно, прибавила его имя к списку своих любовников, но не исключено, что их отношения оставались платоническими. «Последние два года, — писал он в январе 1856 года Бюшону, — я был связан с белокурой Музой, высокой, полной жизни и сил, чьи любовные похождения вызывали своего рода сенсацию… Долгое время я избегал делать ей комплименты как насчет ее стихов, которые меня совершенно не интересовали, так и по поводу остатков ее красоты, которая меня не волновала»^[201]. Шанфлери собирался познакомить ее с Курбе, но мужчины не смогли прийти на свидание. Встречался Курбе с ней потом или нет, трудно сказать.

Восьмого февраля 1856 года в театре «Фоли-Нувель» состоялась премьера пантомимы «Черная рука», сочиненной Фернаном Денуайе — одним из завсегдатаев пивной Андлера. Курбе сделал афишу — фигуру Пьеро, испуганного огромной рукой, которая тянется к нему из-под земли, — весьма посредственную композицию, как почти все графические работы Курбе. Его первый натюрморт, «Ваза с цветами», и портреты Клемана Лорье и его жены также относятся к 1856 году, а возможно, и к концу 1855-го.

В 1856 году Курбе не выставлялся, зато в Салон 1857-го послал шесть полотен: «Берега реки Лу», два портрета — один «Господина А. П.» (вероятно, Альфонса Промайе), другой — певца Гемара в заглавной роли в опере Мейербера «Роберт-Дьявол»; две охотничьи сцены — «Добыча» и «Косуля на снегу»; и, наконец, «Девушек на берегу Сены». «Добыча» изображает конец дневной охоты в сосновом бору. Слева — оленья туша, подвешенная за ногу к дереву. Две голодные гончие нетерпеливо ожидают своей доли мяса; чуть дальше, в глубине, один охотник (сам Курбе) устало прислонился к дереву, а второй сидя трубит в рог. В «Косуле на снегу» загнанное животное упало на бегу, и только полные ужаса глаза говорят, что оно еще живо. Пять гончих наперегонки мчатся к нему, а вдалеке неторопливо идут два охотника. Это мрачная сцена: темное зимнее небо и необозримый снежный простор, на фоне которого виднеются лишь несколько облетевших кустов.

Некоторые критики сочли «Девушек на берегу Сены» шокирующе вульгарными и безнравственными. Это полотно написано в пандан «Деревенским барышням» или как продолжение той же темы, только здесь добродетельных сестер Курбе сменили богато одетые и, без сомнения, порочные куртизанки. Одна из потаскушек, брюнетка, спит на траве; ее белокурая подружка в большой шляпе оперлась на локоть и держит в другой руке только что собранный букетик полевых цветов. Женщины защищены от полуденного зноя густой листвой купы деревьев; слева — на голубой воде реки лениво покачивается привязанная лодка. Модели, хотя их тела уже начинают расплываться, все еще хороши собой; краски свежи и ярки. Для этой картины Курбе написал по меньшей мере два предварительных этюда — необычная процедура для художника, делавшего, как правило, наброски прямо на холсте и писавшего быстро, уверенно и ничего не меняя.

Картины, посланные Курбе в Салон, были в целом приняты хорошо. Жюри наградило его еще одной медалью, вроде той, что ему вручили еще в 1849 году, а большинство ведущих критиков отнеслись к нему с непривычным уважением. «Орнанский мастер… вел себя в этом году вполне благоразумно, — писал Теофиль Готье. — Не утверждал реализм в балагане, как шарлатан на ярмарке, он выставил… картины, которые, за исключением „Девушек на берегу Сены“, не слишком эксцентричны… Если г-н Курбе и не обладает артистическим складом ума, у него по крайней мере есть темперамент. Он прирожденный живописец… Никто в наше время не использует цвет, не накладывает краску и не владеет кистью с более убедительной простотой, но не ждите от него композиции, рисунка и стиля… „Девушки на берегу Сены“ относятся к тому экстравагантному жанру, которому художник обязан своей сомнительной славой. Это оглушительная дробь, выбиваемая на тамтаме рекламы, чтобы привлечь внимание безразличной толпы… Тем не менее следует отметить большие успехи…»^[202]. Эдмон Абу комментировал: «Насмехаться над живописью г-на Курбе было позволительно в те времена, когда он строил помосты, открывал балаганы и стрелял из окон, чтобы заманить публику к себе в мастерскую. Этот молодой художник, слишком озорной для своих лет, пугал матерей семейств, выводил из себя комиссаров полиции, вызывал недовольство почтенных людей и терроризировал Академию оскорбительными выставками вульгарной обыденщины. По-видимому, он наконец понял, что скандалы не способствуют признанию того единственного достоинства, которое его отличает. На этой выставке он не показывает ничего возмутительного… И теперь мы можем спокойно и трезво судить о таланте г-на Курбе… Он набрасывается на натуру, как обжора: отламывает огромные куски и глотает их непрожеванными с аппетитом страуса… Именно… в пейзажах талант его раскрывается наиболее полно. Он чувствует себя непринужденно только на лоне природы…»^[203].

В 1857 году обзор Салонов начал вести новый критик, Жюль Антуан Кастаньяри, которому суждено было стать наперсником и ближайшим другом Курбе. По мере того как слабело влияние Шанфлери, росло влияние Кастаньяри; его лояльность была чужда колебаний, и хотя критик ясно видел слабости Курбе, он до конца оставался преданным его защитником. Кастаньяри родился 11 апреля 1830 года и был на одиннадцать лет моложе Курбе. Он разделял республиканские и антиклерикальные взгляды художника, а также — в какой-то мере — его художественные концепции, уважал Прудона, хотя восставал против убеждения философа в том, что социальное содержание — цель искусства. В 1874 году Кастаньяри стал членом парижского муниципального совета, в 1879-м — государственным советником. В 1881 году он получил портфель в недолговечном кабинете Гамбетты, но оставил свой пост в январе 1882 года, когда это министерство пало. С 1887 года до смерти, последовавшей 11 мая 1888 года, он был директором Школы изящных искусств. Бóльшая часть его наследия состоит из статей о художниках и искусстве, опубликованных в различных периодических изданиях и впоследствии изданных в двух томах.

В 1883 году он выпустил небольшую книжку «Гюстав Курбе и Вандомская колонна», где защищал деятельность покойного друга в качестве члена Коммуны 1871 года. Кастаньяри готовил полную биографию художника, но работу над ней прервала смерть критика.

В обзоре Салона 1857 года Кастаньяри разбавил похвалы в адрес работ Курбе осторожными оговорками: «Курбе — скептик в искусстве. Глубокий скептик. А жаль, потому что он обладает очень хорошими и редкими качествами. Его манера мощная, цвет крепкий, моделировка иногда удивительная. Он схватывает внешний вид вещей… но он не идет дальше, потому что не верит в живопись… Курбе — добрый ремесленник в живописи, который, не понимая эстетики своего искусства, разбрасывает без пользы свои прекрасные и редкие качества. Как жанровый живописец, он мог раньше думать, что живопись должна иметь социальное назначение, но сейчас он больше не верит в это… Как пейзажист, он смотрит на природу только из окна трактира… На мой взгляд, он лучше всего представляет себя как портретист»^[204].

Шанфлери не опубликовал ни строчки о Салоне 1857 года, но в июле написал Бюшону: «Не могу сказать Вам, что я думаю о картинах Курбе: я о них ничего не думаю и, несмотря на Ваш восторг, ничего в них не вижу, кроме хорошей чисто материальной живописи. Что же касается „Девушек“ — это ужас! Ужас! Курбе, безусловно, ничего не понимает в женщинах. Вы сочтете, что я озлоблен. Но я всегда говорил Вам, что после „Похорон“ наш друг сбился с дороги. Он слишком прислушивается к мнению публики, хочет нравиться, но ему недостает необходимой гибкости. Курбе следовало оставаться крепким и честным уроженцем Франш-Конте»^[205].

В конце мая или начале июня Курбе, на этот раз в сопровождении Шанфлери, Шанна и Бонавантюра Суласа, вторично навестил Брюйаса в Монпелье. Чтобы воспользоваться скидкой на железнодорожные билеты, они отправились на юг вместе с большой и веселой группой ботаников. Шанфлери так описывает Бюшону эту поездку: «Несмотря на нездоровье, я поехал на юг, потащив за собой Курбе, Суласа и Шанна. Все мы путешествовали за счет Ботанического общества в компании трехсот ботаников, уплатив только четверть стоимости железнодорожных билетов. Из этих трехсот серьезными учеными были только человек двадцать, остальные кто перепился, кто гонялся за девушками. В Монпелье полиция начала с того, что отправила человек двенадцать в участок… В Монпелье для нас устраивали праздники, банкеты в честь реализма, роскошные обеды… Брюйас исполнял обязанности хозяина. Помещение было украшено нашими портретами. Тосты, перепалки. Север и юг лицом к лицу. Шанн и Курбе перепились. Из окон вниз летят статуи»^[206].

Гости пробыли в Монпелье недолго, и Курбе, видимо, очень мало или вообще не писал. Он был целиком поглощен едой, питьем и встречами с друзьями, которых он там завел три года тому назад. Однако увеселительная поездка неожиданно возымела весьма печальные последствия. По возвращении в Париж Шанфлери опубликовал в «Ревю де Дё Монд» за 15 августа 1857 года короткий очерк под заглавием «История г-на Т.» — эпизод из серии «Сенсации Жокена». Прототипом г-на Т. явно был Брюйас, и его нелестный, легкоузнаваемый портрет у Шанфлери был плохим ответом на недавнее гостеприимство мецената. Рассказ велся от лица «Жокена»: «Когда я проезжал через небольшой городок С., мне посоветовали посетить картинную галерею молодого Т., чья деятельность была предметом пересудов во всей округе… Страстью молодого Т. было коллекционирование исключительно своих собственных портретов»^[207]. Когда Жокена впустили в дом, он застал хозяина с томным видом возлежащим на диване. «Я взглянул на г-на Т., и у меня сложилось впечатление, что он не выздоравливает, а, напротив, хронически болен… В его внешности было нечто от хорошенькой скучающей женщины, от мистика, впавшего в экстаз, и обессилевшего сластолюбца… Он почитал себя красивейшим из смертных и никак не мог найти достаточно искусного художника, чья кисть сумела бы достойно запечатлеть его черты»^[208]. После того как посетитель посмотрел ряд подробно описанных автором портретов, хозяин благоговейно раздернул занавес богато убранной молельни и показал еще одно полотно, потрясшее и ужаснувшее Жокена: «Это был портрет Христа, Христа в терновом венце!.. Г-н Т. заказал художнику свой портрет в образе Христа!»^[209] Жокен не выдержал: «Я поспешил покинуть эту галерею, где почувствовал себя неловко»^[210].

Хотя, сочиняя этот пасквиль, Шанфлери мог и не питать дурных намерений, он проявил весьма сомнительный вкус. Глубоко задетый, Брюйас поначалу склонен был предполагать, что Курбе помогал или по крайней мере побуждал Шанфлери написать эту историю. Когда Курбе, который не только не читал очерка, но и услышал о нем от Фажона, а не от самого Брюйаса, узнал о подозрениях своего друга, он поспешил заявить о том, что невиновен: «Прежде чем ответить на Ваше письмо, я хотел бы прочесть „Ревю де Дё Монд“ и понять, что произошло. Но даже не зная этого, скажу, что, если г-н Шанфлери хоть как-то задел моего друга Брюйаса, я сурово осуждаю его и глубоко огорчен тем, что кто-то мог вообразить, будто я причастен к этому. Мой дорогой друг Брюйас — самый воспитанный, честный и приятный человек, какого я встречал в своей жизни, к тому же он один из самых блестящих умов Монпелье, и я не верю, что ему хоть на секунду могло прийти в голову поставить под сомнение мою дружбу, равно как искренность моих чувств. Все наше прежнее знакомство могло убедить его в противном. Вы сами, дорогой Фажон, можете подтвердить мои слова: Вам известно ведь, что моя искренняя дружба и преданность нашему дорогому другу никогда не ослабевали… Г-н Шанфлери волен делать что ему угодно, только без моего участия… Тем не менее на основании Вашего письма я потребовал, чтобы он объяснил свой поступок. Шанфлери ответил, что очерк был написан до того, как мы побывали в Монпелье, и послан в „Ревю де Дё Монд“ много раньше нашей поездки на юг. Короче, дорогой Фажон, Вам следует помнить, что я в ответе лишь за свои произведения и мне нет дела до того, что думают другие. Будьте добры сообщить нашему дорогому другу, а также тем, кого это может заинтересовать, все, что я вам здесь написал… потому что я, к чести своей, здесь ни при чем: не могу быть даже источником сведений»^[211].

Бюшон тоже, видимо, обвинял Шанфлери в дурном вкусе, потому что нераскаявшийся автор яростно защищается: «„История г-на Т.“ пришлась Вам не по душе, Ваше мнение разделят многие. Я знал, что так случится, но мне-то что до этого? Я долгое время был одержим этой историей; она непроизвольно вылилась у меня из-под пера, и мне было так приятно писать ее, что фразы складывались сами собой. Существовало, правда, много обстоятельств, которые могли бы остановить меня [в особенности], сердечность и гостеприимство г-на Б[рюйаса], но искусство выше таких соображений»^[212]. Брюйас принял уверения Курбе в непричастности к делу, а заодно простил, видимо, и автора, потому что, по слухам, его вскоре видели вместе с Шанфлери на Елисейских полях, где они рука об руку направлялись на концерт. А вот Курбе оказался не так снисходителен и не забыл оскорбления, нанесенного его другу, так что этот инцидент заметно расширил трещину в его отношениях с Шанфлери.

В сентябре открылась выставка работ Курбе в Брюсселе. «Через десять дней уезжаю в Брюссель, — сообщал он Фажону. — Мои картины пользуются огромным успехом и привлекают толпы народа. Теперь они в Бельгии, где производят такое же впечатление»^[213]. Работа, выставки и поездки занимали все время Курбе на протяжении 1858 года. Он создает, в частности, «Польскую изгнанницу» — портрет г-жи де Брейе. Ему удалось вновь побывать в Монпелье, судя по тому, что его «Вид Средиземного моря в Магелоне» датирован 1858 годом, хотя не исключено, что Курбе написал его годом раньше и не ездил на юг в третий раз. Он выставлялся в Бордо, Гавре, Дижоне и Безансоне. В конце лета он снова отправился в Брюссель, а оттуда — во Франкфурт, где пробыл с сентября 1858-го по февраль 1859 года.

Во Франкфурте местные художники накачивали его вином, закармливали обедами, осыпали похвалами и всячески баловали. «Я разъезжаю по чужим странам, чтобы обрести столь необходимую мне духовную независимость и отдохнуть от французского правительства, у которого, как вы знаете, я не в чести, — писал он родным. — Мое отсутствие пошло мне очень на пользу: мои акции в Париже повышаются. Мне и моим друзьям отовсюду пишут, что число моих сторонников более чем удвоилось и что в конце концов поле битвы останется за мной. Думаю, что этот год будет решающим. Тут дело не в том, что мне нужен успех. Те, кто добиваются его с первых же шагов, ломятся в открытую дверь. Здесь, во Франкфурте, я нашел множество молодых людей, исповедующих мою веру…»^[214].

Он продал «Косулю на снегу» и другую охотничью сцену одному франкфуртскому коллекционеру, который, кроме того, заказал ему пейзаж. За зиму, проведенную в Германии, Курбе написал по меньшей мере пять картин: портреты г-жи Эрлангер, жены местного банкира, и Жюля Изаака Лунтеншютца; «Даму из Франкфурта» — женщину в сером платье, сидящую в кресле перед чайным столиком на террасе на фоне сосен и маленького озера; и две охотничьи сцены — «Олень у воды» и «Битва оленей». Лунтеншютц, родившийся в 1822 году в Безансоне или в его окрестностях, был учеником Флажуло — бывшего учителя Курбе. После нескольких лет учения в парижской Школе изящных искусств он поселился во Франкфурте, где приобрел известность как художник своими декоративными стенными росписями и портретами, в том числе несколькими портретами своего друга философа Шопенгауэра.

«Битва оленей», известная также под названием «Время весенней случки», изображает смертельную схватку двух самцов на лесной прогалине, тогда как третий, раненный ударами рогов, ревет от боли. «Я видел такие сражения в охотничьих заповедниках Гамбурга [вероятно, Хомбург под Франкфуртом] и Висбадене, — писал Курбе Франсису Вею. — Полгода, всю зиму, я вместе с немцами охотился во Франкфурте, пока не убил оленя, который послужил мне моделью для этой картины, равно как и те, которых убили мои друзья. Уверен, что хорошо знаю повадки этих животных. У них нет ни одного отчетливо выступающего мускула; схватка безжалостна, ярость непримирима, удары страшны, а кажется, будто они и не касаются друг друга. Это легко понять, когда видишь их грозные рога. Кровь у них темная, как чернила, а мышцы настолько могучи, что они одним прыжком, без усилия преодолевают более десяти метров — я это сам видел. У того, которого я убил, было двенадцать рогов (тринадцать лет) по немецкому счету или десять — по французскому. Я угодил ему пулей в плечо (она пробила легкие и сердце) и со второго выстрела шестью дробинами в бедро, что не помешало ему пробежать еще полтораста метров. Судите сами о его силе»^[215].

Родителям Курбе сообщил о забавном эпизоде из своих охотничьих похождений, который произошел 31 декабря: «Он [олень] — самый крупный из всех убитых в Германии за последние двадцать пять лет… Это возбудило зависть в Германии. Великий герцог Дармштадский сказал, что отдал бы тысячу флоринов, чтобы этого не произошло. Некий богатый франкфуртский фабрикант пытался приписать мою добычу себе, но все местные жители… встали на мою сторону. Общество охотников составило петицию, подписанную… сорока главными, то есть самыми богатыми, охотниками, с требованием вернуть мне оленя. Началась великолепная суматоха, весь город целый месяц бурлил. Газеты только об этом и писали. Вернуть всего оленя не удалось: по недосмотру он был продан Обществом и съеден. Но мне отдали зубы и рога, а председатель Общества преподнес мне очень хорошую шкуру — правда, меньшего размера, — чтобы загладить их ошибку. Мне подарили также фотографию убитого оленя, на котором видны отверстия от моих пуль. После этого один из охотников дал обед, где было выпито семьсот кружек баварского пива; обед продолжался до утра. На охоту я ездил раз десять. Убил этого великолепного оленя, с полдюжины косуль, штук тридцать зайцев… Поохотившись в Германии, не захочешь больше охотиться во Флаже»^[216].

Первоначально Курбе использовал для пейзажного фона лес за рекой Майн, напротив Франкфурта, но, возвратясь в феврале в Орнан, заменил этот пейзаж лесом Левье возле деревни Флаже, потому что, как он объяснил Вею, было «начало весны… когда все, что растет у самой земли, уже зеленеет, к вершинам больших деревьев поднимаются соки, и только дубы, которые всегда запаздывают, еще сохраняют сухую зимнюю листву. Сюжет картины требовал показать именно это время, но чтобы не заполнять холст нагими деревьями, какими они бывают в такие дни [в Германии], я предпочел изобразить нашу родную Юру… Я вписал пейзаж… лес наполовину голый, наполовину вечнозеленый»^[217]. Курбе всегда умел остро наблюдать природу, описания его отличаются живостью и точностью. Здесь ему не приходилось подыскивать слова, как при попытках излагать абстрактные и философские идеи.