Не померкнет никогда…

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Ночью погода изменилась. Подул ветер. Сначала слабый, чуть заметный, потом порывистый, сердитый. По листве, укрывавшей бойцов, с мягким шумом ударил дождь. Барбашов почувствовал, что его начало знобить. Он лежал на подстилке из веток ольхи, зябко кутаясь в шинель, предоставленную ему заботливым Клочковым. Хотелось спать, но сон не приходил. Мозг сверлили назойливые мысли: что делать, куда идти? Барбашов был уверен в том, что колонна, которую они встретили вчера на дороге, была лишь какой-то отдельной, вырвавшейся вперед частью, что фронт по-прежнему еще там, на западе. Но невольно встал вопрос: а есть ли сейчас вообще фронт в том виде, в каком о нем было принято говорить? Существует ли эта гибкая огнедышащая линия ощетинившихся штыков, пулеметных очередей и орудийных залпов? И если да, то где же тогда дивизия, где соседи, где их тылы? Барбашов знал: будь он сам по себе, он, несмотря на все эти неясности, упорно продолжал бы искать встречи со своими на западе. Но под гимнастеркой у него хранилось Знамя, при котором весь их отряд состоял лишь охраной и рисковать которым он не мог, да и не имел права. Знал Барбашов и другое: какой бы великой кровью ни заплатила дивизия в боях с врагом, какие бы славные победы ни одержали ее полки, но, окажись она без Знамени, ее с позором расформируют. А под спасенным Знаменем, когда и где бы оно ни было вынесено с поля боя, вновь и вновь соберутся батальоны.

Часто в эти дни вспоминал Барбашов жену. Временами, особенно после коротких минут забытья, во сне или, точнее, в дремоте, ему начинало казаться, что она его ждет дома, что все это дьявольское наваждение вот-вот кончится, прозвучит команда «Отбой» и он повернет свой отряд в городок. Но стоило ему хоть немного прийти в себя, и от этих мыслей не оставалось и следа. Он сразу начинал думать о людях, которые лежали сейчас рядом с ним, о том, чем их кормить, что отвечать на вопросы, куда их вести и как в конце концов самому разобраться во всей этой обстановке. Под утро эти мысли измучили его так, будто он вовсе и не лежал всю ночь в овраге, а шагал по самому что ни на есть размытому и разъезженному проселку. С рассветом он почувствовал себя совершенно разбитым и даже обрадовался, когда прохрапевший до утра Ханыга вскочил вдруг как ванька-встанька и поднял на ноги весь отряд. В одном лишь отношении эта ночь не прошла для Барбашова даром. Десяток раз прикинув все «за» и «против», он в конце концов пришел к выводу, что продолжать поиски дивизии при создавшейся неясной обстановке нет смысла, и твердо решил идти на восток, чтобы в этом направлении искать встречи со своими войсками.

Оглядев бойцов, Барбашов понял, что ночью все они спали. Даже Клочков, судя по его свежему виду, умудрился отдохнуть, хотя за ночь ему несколько раз пришлось подниматься со своего места и менять охранение. Теперь он первым делом приказал бойцам скатать шинели и привести себя в полный порядок.

— Какая дальше будет задача? — спросил он командира.

— Задача у нас одна, — ответил Барбашов. — Найти своих. Теперь, конечно, уже не дивизию, а вообще своих. Пойдем на восток, в тыл. Я думаю, встретим какую-нибудь часть.

— Перекусить бы перед дорогой, — предложил Клочков. — Дневки-то у нас не часто бывают…

— Обязательно, — кивнул головой Барбашов. — Только вот что: надо нам в рационе порядок навести. Съедим все за день, а потом запевай лазаря. Черт знает сколько еще идти придется. Давайте-ка посмотрим, что у нас есть.

— Это мы сейчас, — с готовностью ответил Клочков. Выбрав на поляне место почище, он подал команду. Бойцы быстро развязали вещмешки и выложили на траву хлеб, копченую рыбу, сахар. Кто-то добавил ко всему этому увесистый ломоть сала, нашлось и несколько банок мясных консервов. Только у Кунанбаева не оказалось ничего.

Клочков смерил его с головы до ног вопросительным взглядом.

— Мешок пропал, — смущенно проговорил Кунанбаев.

Клочков укоризненно покачал головой.

— Скажи лучше, что в машине его оставил. Я, еще как только выехали, заметил, что ты его снял и бросил под скамейку.

— Жарко очень было, — еще больше смутился Кунанбаев.

— Ну вот и щелкай теперь зубами! — категорически отрезал Клочков. — И что это значит «жарко»? Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты подтянулся?! Ну подожди, придем в часть…

— Ладно, — остановил Барбашов расходившегося сержанта. — Ну что ж, товарищи, тут харчей дня на три. Но, я думаю, нам надо выделить энзе. Раздели-ка, Клочков, все это на шесть частей. Так будет правильно.

Клочков быстро раскинул на траве свою шинель и принялся за дележку. Бойцы помогали ему кто как мог. Барбашов молча наблюдал за ними минуту-другую, потом сел в стороне и положил голову на руки. Боль в висках у него почти прошла, и только ушибленное место отдавало тупой ломотой, если он ненароком задевал его. Слабости он тоже не чувствовал. Его лишь знобило. Но это, пожалуй, было оттого, что он просто не выспался. Солнце поднялось над лесом довольно высоко. Но сюда, на дно оврага, оно еще не заглянуло. И потому всё вокруг: и трава, и листья, и ветки, и даже стволы деревьев — было затянуто матовой пленкой осевшего тумана. Откуда-то сверху доносилось ласковое воркованье голубей и оживленный перезвон синиц. Барбашов бездумно слушал эти лесные звуки.

Случайно его взгляд наткнулся на мешки красноармейцев, рядком разложенные на траве. Бойцы вместе с продуктами вытащили из них и свои вещи. Почти у всех содержимое было одинаковым: обмундирование, полотенца, перевязанные бечевкой письма, боеприпасы. Только рядом с мешком Чиночкина на траве лежали две книги — «Теория относительности» Эйнштейна и маленький потрепанный томик стихов Эдуарда Багрицкого. Теорию относительности Барбашов не знал. Но стихи Багрицкого любил и, увидев их, сразу обрадовался. С необычайной легкостью вспомнилось:

— Чиночкин, это ваш Багрицкий? — спросил Барбашов.

Чиночкин поднял с земли томик и подошел к командиру.

— Мой.

— А вы слышали, как Качалов читает «Думу про Опанаса»? Говорят, здорово. Особенно то место, когда Когана расстреливали.

— Нет, не слыхал, — признался Чиночкин. — Вы, я вижу, тоже неравнодушны к Багрицкому?

— Замечательный поэт, — с восхищением проговорил Барбашов. — Помните? Как это здорово:

— По звездам, а не по птицам, — поправил Чиночкин. — Вы спрашиваете о Качалове. Разве он читает Багрицкого?

— Говорят, что читает, — не очень уверенно ответил Барбашов. — Как-то раз был я проездом в Москве. Увидел афишу «Качалов читает стихи русских и советских поэтов». Еле я тогда нашел этот клуб, где он выступал. Сейчас уж даже не помню, в каком это районе было. Ехал куда-то на метро, потом на трамвае добирался. Одним словом, клуб разыскал и билет достал. Слушал Пушкина, Блока. А Багрицкого он так и не прочитал. А жаль. Очень хотелось послушать.

— Я, пока служу, почти весь томик наизусть выучил, — снова улыбнулся Чиночкин. — Можно сказать, последние стихи добиваю. Удивительный был поэт. И человек, говорят, тоже был замечательный.

— А я учил его стихи в госпитале, когда лежал после ранения, — вспомнил Барбашов. — Времени тогда свободного было хоть отбавляй…

Их разговор прервал Клочков.

— Ваше приказание выполнено. Разделил на шесть долей, — доложил он.

Барбашов поднялся со своего места.

— Мы еще потолкуем на эту тему. Вы далеко стихи не прячьте, — попросил он Чиночкина.

Барбашов осмотрел «доли» и, прежде чем что-либо сказать, поскреб пальцами заросший подбородок. Доли были явно малы.

— Ну что ж, будем жить тем, что имеем. Пять порций — в мешок. А одну разбросай на восемь частей. Это и будет наш хлеб насущный. Н-да…

Клочков проворно выполнил и это приказание. Бойцы принялись за еду. Потом Барбашов проверил оружие. Оказалось, что отряд имел один пулемет, один автомат, пять винтовок, десяток гранат и один пистолет ТТ.

— Не очень, конечно, мы богаты, — вздохнул Барбашов, — но голыми руками нас все же не возьмешь!

После этого из оврага можно было уходить. Но Барбашов медлил. Теперь, когда он впервые по-настоящему стал знакомиться со своим отрядом, не поговорить с людьми он уже просто не мог.

Барбашов подозвал Клочкова. Сержант, хотя они уже разговаривали в это утро раз десять, подошел к нему, отдал честь и коротко доложил:

— По вашему приказанию…

— Садись, — указал Барбашов ему место рядом с собой на траве. — Ты людей наших хорошо знаешь?

— Так я же их командир, — удивленно посмотрев на старшего политрука, ответил сержант.

— А я вот их почти не знаю, — посетовал Барбашов. — Не всех, конечно. С Ханыгой, например, мы старые друзья, вместе в финскую мерзли. Да и потом не раз сталкивались по разным делам. Чиночкин мне тоже известен. Кунанбаева знаю, а остальных так, в лицо, не больше. А задача у нас, сам понимаешь: надо бы, как говорится, ответственнее — да не бывает.

— Остальные тоже ребята толковые, — поспешил охарактеризовать своих подчиненных Клочков.

— Ну вот и давай их сюда, — распорядился Барбашов.

Клочков проворно встал и подозвал бойцов. Трое молодых красноармейцев подошли к командиру и по его приглашению сели на траву.

— Поговорить надо. Топать нам вместе не день, не два. Вот и хотелось контакт покороче установить, — объяснил Барбашов бойцам цель беседы.

Красноармейцы молчали.

— С товарищем Косматых мы уже познакомились, — продолжал Барбашов. — Вы комсомолец?

— На Ростсельмаше принимали, — ответил пулеметчик вставая.

— Сиди, сиди, — остановил его Барбашов. — Помнится мне, вроде о тебе разговор в политотделе был. Будто ты в партию вступать хотел.

— И сейчас хочу, — подтвердил пулеметчик.

— А чего же тянул?

— Да так, хотел в лагерях стрельбу провести. Без хороших результатов в учебе как-то стыдно было на парткомиссию идти. Одним словом, ждал стрельб. А тут, сами видите, что началось. Заявление у меня в кармане.

— А рекомендации?

— Только две.

— Кто дал?

— Одну с завода прислали. Другую — сержант Клочков.

— Дельно, — одобрил Барбашов. — Это очень даже хорошо, что тебя командир рекомендует. Так что не затягивай дело. Вынесем Знамя — подавай заявление. Третью рекомендацию я дам. Ну а вы, ребята, откуда? — обратился он к остальным двум бойцам.

Тот, что был ближе к нему, быстро встал.

— Красноармеец Рощин, — доложил он. — Мы из Москвы. Земляки, так сказать.

— Оба?

— Так точно! — бойко ответил красноармеец. — Я на Арбате вырос, в Староконюшенном переулке. А он — на Каланчевке.

— Первый год служите?

— Так точно.

— Кто же твои родители?

— Отец — повар, — несколько смутился боец, но тут же нашелся: — Он по вторым блюдам специалист. В «Праге» работает. Может, знаете, ресторан такой в Москве есть? А мать дома. Сестренки у меня две.

— А твои родители кто? — спросил Барбашов чернявого красноармейца.

— Не знаю, — непринужденно усмехнулся тот. — Беспризорник я.

— А фамилия как?

— Ремизов.

— Цыган?

— Наверно.

— Учился?

— Малость было, — так же непринужденно ответил красноармеец. — Хотя, конечно, больше работал. На Метрострое. Откатчиком. Всю первую очередь от начала до конца в туннеле был.

— Комсомолец?

— Пока нет.

— Что так? — удивился Барбашов. — Такая, можно сказать, ответственная, на всю страну известная стройка — и не комсомолец. Или пороху не хватило?

— Нет, порох в норме, — сразу стал серьезным Ремизов. — Вкалывали мы там по первое число. Не в порохе дело. Сказали, что вроде бы недостоин я. Грехов моих старых начальство испугалось.

— Ого! Выходит, из молодых, да ранний! — в свою очередь усмехнулся Барбашов. — Какие же у тебя грехи? Надеюсь, не очень страшные?

Ремизов вприщур посмотрел на приклад своей винтовки, словно на нем была написана покаянная, и так же серьезно продолжал:

— Сами знаете, товарищ старший политрук, в жизни беспризорника всякое было. Детство на вокзалах прошло, по дорогам, в теплушках, в телятниках. Кому погадаешь, кому попляшешь, а у кого и так сидор вычистишь. Ну, конечно, ловили. Отправляли в колонии. Убегал. Не воровать убегал, на волю. А есть-то надо? И опять за свое принимался. Снова ловили. Потом надоело все это хуже чесотки — пошел работать на шахту. А оттуда и на подземку попал. Настоящей жизни узнать захотелось.

— Правильно сделал! — похвалил бойца Барбашов. — И особо молодец, что за серьезное дело взялся, в шахту спустился. С рабочим классом не пропадешь. Это, брат, самый что ни на есть верный народ.

— Вот и я так думал, — вздохнул Ремизов. — А они меня все перевоспитывать старались. А зачем это — спрашивается в задачке? Со старым я покончил и узел замочил. На работу пошел сам. По две нормы давал. Одним словом, дошло дело до комсомола. Подал заявление. Вот тут-то мне начальство и наступило лаптем на пятки: «Осади малость! Еще не перевоспитался!» И давай меня утюжить, и давай мутузить! В кружки всякие потянули, нагрузок подкинули, какие-то тети шефство надо мной взяли. Смотрел я, смотрел на все это, а потом решил: жил цыган без вашей грамоты и дальше проживет. Взял расчет и в армию подался. Баста! — рубанул Ремизов ладонью воздух.

— А когда же ты в летное училище поступал? — спросил Барбашов.

— Еще до подземки, — вздохнул Ремизов.

— Не огорчайся. Поступишь, — поспешил успокоить его Барбашов. — Авиация стоит того, чтобы за нее побороться. Видали, как летчики воюют? На всю жизнь запомните тот таран, товарищи. А тебе я посоветую выдержки побольше иметь, — снова обратился он к Ремизову. — Горячий ты парень. Как думаешь, Клочков?

— Кипяток там, где не надо! — буркнул в ответ Клочков и грозно взглянул на Ремизова. — В летчики захотел… Ты лучше расскажи товарищу старшему политруку, как коменданта на заборе петухом сидеть заставил!

Барбашов непонимающе посмотрел на сержанта.

— Точно! — сказал Клочков. — Старшину Сосипатова знаете? С ним это он отчудил. Старшина, значит, хотел проверить, как он службу на посту несет. И для внезапности, что ли, решил нагрянуть через забор. Ну а он его на заборе-то и прихватил. Патрон в патронник — и на мушку. «Не шевелись! — командует. — А то стрелять буду». Старшина так и прилип к тесине. С час, наверно, просидел. Посинел весь от натуги, — без тени улыбки подтвердил Клочков.

Барбашов ухмыльнулся.

Ремизов сначала с укоризной смотрел на сержанта, потом, заразившись непринужденностью командира, сам засиял довольной улыбкой. Клочков заметил это и снова насупил брови:

— Смешно?

Ремизов неопределенно пожал плечами.

— Так ведь вы изображаете, будто на самом деле… — начал было он.

Но Клочков перебил его:

— А то не на самом деле. Выдумал я это все. А может, еще рассказать старшему политруку, как ты каптерщику в классе наговор устроил? Помнишь? Когда к инспекторской готовились?

— Как это? — не понял Барбашов.

— Просто, — усмехнулся Клочков. — Спать тот был здоров. Вот как-то на занятиях и случилось. Тот задремал, а этот давай ему на ухо шептать: «У-рр-а! У-рр-а!» Не знаю, уж чего каптерщику померещилось, только он вдруг вскочил, как дурной, и на весь класс: «Ура!»

— Да не так это все. Не я это! — взмолился Ремизов. — Вот вы говорите…

— Ну да, не ты! — не стал слушать его сержант. — Могу и еще кое-что вспомнить…

— Разрешите доложить? — обратился Ремизов к командиру. — Если хотите знать…

Барбашов махнул рукой.

— Ясно, мне все ясно… Ну что ж, товарищи, надо двигаться. Разбирайте свои вещи, и пошли. Теперь у нас дорога одна — на восток.

Ремизов вздохнул и сердито надвинул каску по самый нос. Все встали.

— Еще не воевали, а уже отступать собираемся, — ни на кого не глядя, проговорил Косматых.

Барбашов посмотрел на него долгим, испытующим взглядом. В голосе пулеметчика было столько тоски, что Барбашову сразу стало как-то не по себе. И хотя Косматых ни о чем его не спрашивал, он все же посчитал необходимым ему ответить.

— Мы не отступаем, дорогой казак. Мы несем Знамя, — начал было он. Но его перебил Ханыга:

— Одним словом, вперед на восток, где солнце всходит! — на полном серьезе проговорил он и, забросив на спину вещмешок, побрел навстречу разгорающемуся светилу.