Не померкнет никогда…

В ЗЕМЛЯНКЕ

— Так она и сказала: убегли все, а нам теперь подыхать? — покачав головой, переспросил Барбашов.

— Слово в слово, — подтвердил Ханыга. — Да что с нее взять? Бабка исключительно дореволюционная. Сплошная темнота…

— Нет, Степан, не в том дело, — остановил его Барбашов. — Не оправдали мы доверия своего народа.

Бойцы понурились. Даже ужин, впервые за много дней пути приготовленный так щедро, ни у кого не вызвал радости. Напрасно Клочков приправил картошку яйцами, напрасно накрошил в нее лук и прочую зелень. Бойцы не заметили его кулинарных способностей, ели молча, насупившись, сосредоточенно о чем-то думая. Барбашов внимательно оглядел людей. Бойцы заметно сдали, потеряв тот бравый вид, который так старательно поддерживали у них в период службы командиры всех степеней и рангов. Чиночкина трепала малярия. Он страшно осунулся. У Кунанбаева шея покрылась фурункулами. Он заматывал ее полотенцем, но это не облегчало его мучений. У Косматых губы обметала лихорадка. «Тают силы, — с болью в сердце подумал Барбашов. — Впрочем, как тут выстоишь: спим, точно звери, на земле, едим на ходу. А тут еще, словно нарочно, дождь принесло».

После полудня небо действительно неожиданно затянули тучи. Начало накрапывать. К вечеру землю размочило. Под ногами захлюпала грязь. Ветер подул сильнее. В лесу сразу стало холодно. В сумерки дождь достиг такой силы, что было трудно идти. Косые, упругие струи ливня секли и хлестали людей с беспощадным упорством. Отряд остановился. Бойцы спустились в овраг и там спрятались под кручей. В ожидании затишья поужинали. Но небо не прояснялось.

— Костерчик бы хоть развести, — предложил Ханыга.

Барбашов разрешил:

— Можно. Только выкопайте нишу. Чтобы огня не видно было.

Ханыга поручил эту работу Кунанбаеву, а сам ушел за хворостом. Минут через десять он вернулся, весь измазанный глиной, сияющий от радости.

— Землянку нашел! — сообщил он.

Бойцы вскочили со своих мест.

— Где?

— В ельнике, полсотни шагов отсюда.

— Чья она? — спросил Барбашов.

— Брошенная. Косари, наверно, жили. Тут луг большой за оврагом, — ответил Ханыга.

— Идем посмотрим, — согласился Барбашов.

Ханыга подвел всех к невысокому, заваленному ветками холмику и скрылся в темном лазе. Бойцы, ежась от холода, с нетерпением стали ждать его возвращения. Скоро он высунулся наружу.

— Хлопцы, там сухо! — торжественно произнес он. — Очень сухо! И вроде даже печка есть…

Бойцы проворно один за одним полезли в узкий проход. Последним протиснулся Барбашов. Уже пробираясь под низким бревенчатым настилом, он неожиданно подумал о том, что в такой норе отряд очень нетрудно захватить голыми руками и что никогда еще за все время похода они не занимали более невыгодного для себя положения. На какой-то момент ему даже стало страшно от этой мысли. Но он быстро взял себя в руки. Лишить бойцов возможности хоть раз отоспаться в сухом месте было бы слишком бесчеловечно. Он понял это и ни единым словом не выразил своего беспокойства.

В землянке действительно было сухо. Пахло гарью, пересохшим сеном, мышами и еще чем-то, чего сразу нельзя было определить. И было очень темно. Так темно, что двигаться можно было только на ощупь.

— Федор Васильевич, где твой огнемет? — спросил Барбашов.

— Сейчас ударим, — с готовностью ответил сержант.

Он достал из кармана гладкий, как куриное яйцо, кремень, осколок от снаряда, гильзу, в которой всегда хранил сухой трут и немного бересты, и высек искру. Разожгли огонь. Косматое пламя вырвало из черноты закопченные стены, кое-где одетые ветками, низкие земляные нары и маленький пузатый железный бочонок, приспособленный под печку.

— Гляди-ка, точно, «буржуйка»! — обрадованно протянул Косматых и дружелюбно хлопнул Ханыгу по плечу. — А я, грешным делом, думал, шутишь ты, как всегда.

— Фортуна вспомнила о нас, — заметил Чиночкин.

— И не говори! — усмехнулся Клочков. — Не иначе тоже под дождь попала, сердешная. А кто у нас нынче в карауле должен стоять?

Бойцы переглянулись.

— Стоит ли, сержант, в такой ливень дежурить? — выразил общее мнение Ханыга. — Немец-то, што он, или враг себе? Поди, тоже дождя не любит…

— Ну, это мне досконально не известно, — не стал слушать его Клочков. — Ты еще на ромашке погадай, чего он любит, чего нет. Эко выдумал! А вдруг любит? Кто утром стоял последним?

— Я, — доложил Кунанбаев.

— Вот и хорошо. Значит, товарищу Косматых собираться, — распорядился Клочков.

— Не надо, Федор Васильевич, назначать дежурных, — остановил сержанта Барбашов. — Сегодня я буду часовым.

Огонек в руках Клочкова потух. В землянке опять стало непроглядно темно.

— Этого еще не хватало, товарищ старший политрук, — сдерживая негодование, возразил Клочков. — Вы будете дежурить, а они зады греть. Да сейчас отсюдова враз все кубарем полетят!

Барбашов невольно улыбнулся.

— Ты меня не понял, Федор Васильевич. Это мое решение, — успокоил он сержанта. — Я постою. Так надо. А ты постарайся растопить печь и проследи за тем, чтобы все хорошенько обсушились. Дневального, вероятно, придется выделить…

Клочков и на этот раз ответил не сразу. В действиях командира было что-то для него непонятное, и потому он сказал скорее себе, нежели Барбашову:

— Ежели надо, тогда конешно. А насчет сушки чего беспокоиться? К утру суше пороха сделаю.

— Сменять меня на посту не следует. Я сам сменюсь, — распорядился Барбашов.

— Вы хоть шинель мою возьмите, — предложил Клочков.

— Это, пожалуй, будет кстати. — Барбашов принял из рук сержанта шинель и вышел из землянки.

Лес вокруг гудел и стонал от бушующего ливня, клокочущих сердито ручьев, от частых и злых порывов ветра, настойчиво прорывавшихся в чащу. Надо было найти укромное место. Барбашов пристально оглядел опушку и скоро высмотрел метрах в пятидесяти от землянки густую, развесистую ель. На темном фоне неба она чернела высоким шатром. Он подошел к ней, протиснулся сквозь сучки и прижался к стволу, пахнущему смолой и прелым мхом. Капли дождя сюда действительно не долетали. Зато с верхних веток обильно струились целые потоки. Один из них растекся у Барбашова по плечу. Другой звонко ударил по каске. От этих потоков спасения не было нигде. Барбашов понял это и, зябко втянув голову в плечи и плотнее прижавшись к елке, подумал: «Не долго бы выстоял я тут без шинели. Золотое все же сердце у нашего сержанта».

Скоро над землянкой взвилась крохотная искра, и ветер занес под ель теплый дым. «По-домашнему расположились, — довольно подумал о бойцах Барбашов и вспомнил о жене: — Где-то она сейчас?» Они расстались за несколько дней до начала войны. Степанида поехала в Житомир и не вернулась. Он мог только предполагать, что она, вероятно, работает теперь в каком-нибудь госпитале. Но где, в каком именно — не знал.

Когда она уезжала в Житомир, он даже не смог проводить ее на вокзал: в политотделе в тот день проводили семинар молодых коммунистов, и ему неудобно было отпрашиваться. Конечно, батальонный комиссар Корпяк наверняка отпустил бы его. Но он не пошел и не отпросился. Уезжала-то она всего на несколько дней. А дело вой как обернулось.

Не раз расставались они за годы совместной жизни. То в командировки, то на учения провожала его Степанида. Уезжал от нее и на финскую войну зимой сорокового года. Собирался уехать и в академию. И всегда, расставаясь, он увозил с собой частицу ее тепла. Всегда увозил. А на этот раз — не увез. И может, потому мерз теперь в лесу, под хмурым июльским небом. Знал он, что и ей сейчас горько одной, где бы она ни была. Но никак и ничем не мог ей помочь.

Так, перебирая в памяти события их совместной жизни, Барбашов простоял под елкой почти до рассвета. Дождь за это время заметно ослаб, и в воздухе, еще недавно сплошь затканном косыми струями, теперь висела лишь густая пелена сырости. За всю ночь он не услышал в лесу ни одного живого звука. Темнота вокруг казалась необитаемой. Бойцов не тревожили. Они выспались в тепле и, хорошенько подкрепившись харчами, снова могли шагать вперед от зари до зари. А это было особенно важно, так как накануне бойцы отчетливо слышали орудийную пальбу. Барбашов решил сегодня изменить порядок движения, не делать днем остановок, а продолжать идти в направлении стрельбы до тех пор, пока позволит местность. Ему так не терпелось встретить своих или хотя бы напасть на их след, что он даже забыл о том, что сам уже больше суток на ногах и ему тоже не мешает вздремнуть хотя бы часок. Но думать об отдыхе было решительно некогда, и он поспешил поднять отряд.

Барбашов подошел к землянке и ловко протиснулся внутрь ее. В лицо ему дохнуло теплом. Глаза уперлись в непроницаемую тьму. Барбашов остановился и присел на корточки. До него донесся чей-то взволнованный шепот.

Барбашов прислушался. Говорил Чиночкин:

— Это не воля, а слепое упрямство. «Вперед!», «Вперед!». А почему только так? Зачем? В основе всякого действия должен лежать логический смысл. Изменилась обстановка, и действовать надо по-новому.

— Да она еще сто раз изменится, эта твоя обстановка, — ответил ему другой голос, по которому Барбашов сразу узнал Ханыгу. — Ты давай короче. Что, по-твоему, нам надо делать?

— Воевать надо. Надо попробовать сколотить партизанский отряд… Связь мы можем рвать? Засады на дорогах можем устраивать? Немцы ходят рядом с нами, как у себя дома. Да их надо бить, пока еще у нас есть силы!

— А Знамя?

— Что — Знамя?

— Кто его потащит?

— Не надо его никуда нести! Оно с нами будет!

— Ну да, нас перебьют и в придачу еще Знамя получат.

— Хорошо, — не стал спорить Чиночкин. — Если ты считаешь, что нас обязательно перебьют, не будем его носить. Можем выбрать какое-нибудь укромное место и до поры сохранить его там.

Наступила пауза. Барбашов почувствовал, как у него от напряжения под каской взмок лоб. Разговор, невольным свидетелем которого он стал, принудил его остановиться. Бойцы говорили об очень важном для них деле, и он хотел знать решительно все.

— Химик ты, химик! Сидеть бы тебе дома да выводить свои синусы! — хмыкнул вдруг Ханыга. — Выдумал тоже: схоронить Знамя.

— Во-первых, я не химик, — явно обиделся Чиночкин. — И, во-вторых, я сказал не схоронить, а сохранить. В этом, я думаю, разница есть…

— Один бис… Не вмер Данила, так болячка задавила.

— Смеешься, — еще больше обиделся Чиночкин, — А я с тобой серьезно.

— И я серьезно, — холодно проговорил Ханыга. — Думаешь, ты один такой герой, что воевать хочешь? А старший политрук, он так, от страха по кустам жмется? Да ты еще цыпленок, чтобы так думать. Ты еще пороху не нюхал. А он хлебнул огонька дай бог! Я видел, как он в финскую воевал.

— При чем тут Барбашов? И вообще, зачем ты переходишь на личности? — возмутился Чиночкин. — Разговор идет вообще и, кстати, о Знамени. Ну я понимаю, что Знамя — это символ, что его надо беречь как зеницу ока. Но в нашем положении, при данной ситуации: кто под ним идет? Кого оно вдохновляет? Оно нас по рукам связывает, вот его основная функция в данный момент.

— Тебя послушать — гладко получается, — проговорил Ханыга. — Ты человек грамотный. Ты все можешь объяснить. Для тебя, видишь, Знамя — символ. А я вот, хоть истолки меня, не понимаю, что это такое. Для меня Знамя — это вера. И для Волощенко оно тоже было верой. И для Антона, и для Рощина, и для Ремизова оно служило верой в наше дело. Потому они и смерти не боялись, что верили. А ты говоришь, заховать его надо.

— Так ведь временно, чудак человек. И потом: символ, вера — мы говорим об одном и том же…

— Ну да, говорим об одном, а получается разное. Да у нас вся жизнь на вере построена. Людям плохо, а они верят, что будет лучше, и работают как черти. Колхозы понастроили, заводы, города. И все потому, что верят в будущее. И дальше так будет. Разве можно нам без веры жить? А ты ее припрятать хочешь… Да я это Знамя потащу, если надо, до самого океана, в воду по ноздри зайду, назад вернусь через всю Россию, а до своих дойду и Знамя им передам.

— Ну а если не дойдем? Если сил не хватит? — заговорил вдруг Косматых.

— Не хватит сил идти — поползу. Ужом поползу промеж кочек, по лесам, по канавам. И доползу, — уверенно ответил Ханыга.

— Слепой ты, — дрогнул у Чиночкина голос. — Мы все больные. Посмотри, что от нас осталось. Но пока мы идем. А если завтра кто-нибудь из нас свалится? Что прикажешь с ним делать: бросать? Или нести на себе? Представляю, сколько мы тогда еще будем ползти до своих. Да и где эти свои? Гоняемся, как за жар-птицей…

— А бой слышал?

— Мы давно уже слышим стрельбу. И видим только мертвых. А у меня уже нервы не выдерживают!

В землянке снова стало тихо. Только где-то монотонно падали капли. Разговаривающие не шевелились. И потому казалось, что они куда-то ушли. У Барбашова от неудобного сидения затекли ноги. Но он тоже не шевелился, так как не хотел выдать себя. Он ждал, что разговор возобновится, что будет сказано еще что-то очень важное, что, может быть, не смог бы сказать и разъяснить бойцам даже он сам, и он терпел, весь превратившись в слух.

Разговор действительно скоро возобновился, и он услышал приглушенный голос Кунанбаева:

— Ты так говоришь, будто один ты все знаешь, а больше никто не знает. А я тебе скажу, Чинкин не хуже тебя все понимает. Я вот тоже думаю: зачем мы идем, куда идем, раз обстановка неизвестна?

«И этот не верит», — подумал Барбашов.

— Идем мы на восток, — категорично пробасил Ханыга. — Или, говоря по-военному, в тыл. И идем не к теще на блины, а выносим из окружения Знамя.

— Сколько же его еще выносить?

— Уже одному долдону объяснял, — начал сердиться Ханыга. — До тех пор, пока не выйдем на советскую землю. Должна же она быть где-нибудь?!

— Вроде бы должна, — вздохнул Кунанбаев.

— Как это «вроде»? — повысил голос Ханыга. — Что же, по-твоему, немец до Урала уже дошел?

— Что это значит — «до Урала»? — неожиданно раздался еще более возмущенный голос Клочкова. — А за Уралом, по-твоему, не наша земля? Или ты думаешь, что там Советская власть сама рухнет? Ошибаешься, милок. Там и земли пол-России и людей хватит, которые за нее постоять могут.

Спор мигом затих. Даже Ханыга не сразу нашелся, что сказать, и вместо слов вдруг тонко и протяжно засвистел.

Клочков тоже помолчал. Потом, как показалось Барбашову, с обидой заметил:

— А свистунов у нас, промежду прочим, завсегда в сени выпроваживали…

— Это я так, для разрядки, — признался Ханыга. — Вы же, кажись, спать собирались.

— Да ну, какой с вами сон, — так же откровенно ответил Клочков. — Как только товарищ Чиночкин рот раскрыл, с меня все сны будто рукой сняло. Слушаю я вас, ребята, и думаю: и дело вы говорите, и не дело. Конечно, могли бы мы эту болотину не месить и дальше никуда, скажем, не топать, а окопаться тут, как жуки, и по ночам постреливать. И, может быть, прихлопнули бы десяток — полтора немцев. Ну а дальше что? Возьмите вы в толк. Кончится у нас боеприпас, и передавят нас всех, как слепых котят. И опять же не в этом суть. Я так понимаю, что нам отступать приходится для того, чтобы вместе собраться. Думается мне, течет сейчас наша армия малыми ручьями по лесам и перелескам, чтобы собраться в большую воду и уж потом хлынуть в нужном направлении. Никак я тоже не могу поверить, чтобы истребили ее всю дочиста. По всем статьям не должно этого случиться. Вот и выходит, что хоть и неясна обстановка, а нам надо выполнять приказ нашего командира и по своему руслу к той большой воде проистекать. А насчет Знамени, — Клочков на минуту замолчал, — тут вообще всякие разговоры лишние. За это Знамя вся дивизия не раз костьми ложилась. И нам тоже лучше пять раз умереть, чем без него к своим выйти. Потому как нам без этого Знамени на всей нашей большой земле места нет. А посему какую мысль товарищ Чиночкин высказал — считать вредной. Я так понимаю этот вопрос.

В спор с Клочковым вступать никто не решался. Да он, по всей вероятности, и не ждал никаких возражений. Потому что, закончив свою короткую речь, сразу же погрузился в хозяйственные заботы.

— Что-то командир наш отдыхать не приходит, — первым делом заметил он. — Всю ночь простоял, ведь это надо же так.

— Так ведь он сам себя назначил, — словно оправдываясь, пробубнил Ханыга.

— Ему от этого не теплее. Вот простудится да заболеет, тогда будет «сам», — озабоченно проговорил Клочков и снова сосредоточился на хозяйственных делах: — Давай-ка, Кунанбаев, отправляйся за дровами. Завтрак пора готовить. Какое у нас сегодня число?

— Двадцать восьмое июня.

— Какой же это, стало быть, день?

— Суббота!

— Сегодня старшина сказал бы: «Можно постричься, побриться и к девкам явиться», — вспомнил Ханыга.

— Только сначала заставил бы пол в казарме выдраить, — заметил Косматых.

— И тумбочкам, как водится, смотр устроил бы, — добавил Кунанбаев.

— Да, было такое, — подтвердил Клочков. — Однако что же получается? Хоть командир и не велел себя менять, а совесть все-таки иметь надо. Отправляйтесь-ка, товарищ Чиночкин, на пост. А ты, Степан, посчитай, сколько у нас картошки, и в точности доложи мне.

Бойцы зашевелились. Барбашов воспользовался этим и встал. «Снова все уперлось в обстановку, — с досадой подумал он. — Неужели и сегодня ничего не прояснится? Бой-то рядом шел!»

Он нарочито громко откашлялся.

— Вы здесь, товарищ старший политрук? — удивился Клочков.

— Да, — просто ответил Барбашов и сам спросил: — Как отдохнули?

— Отлично! — за всех ответил Клочков.

— Обсушились?

— Вполне. Даже сапоги малость подсохли.

— В таком случае быстро завтракаем, — распорядился Барбашов. — Хорошо бы и на обед картошки испечь, чтобы потом с костром не возиться. Как думаешь, Федор Васильевич?

— Враз сделаем, — ответил Клочков. — Принес дров, Кунанбаев? Да што ж ты стоишь?

Кунанбаев мигом выскочил из землянки.

— А ваше, товарищ Чиночкин, где место? На посту? Шагом марш! Остальным быстро собрать вещи.

Отряд сразу пришел в движение.