Не померкнет никогда…

ПЛЕННЫЙ ЗАГОВОРИЛ

Пленным оказался фельдфебель Шиммель. Это удалось установить по его документам. Отвечать на какие-либо вопросы Шиммель категорически отказался. Напрасно Чиночкин подбирал слова и выражения, губы фельдфебеля, застывшие в нагловатой гримасе, не разжимались. Шиммель стоял, скрестив на груди руки, глядя в холодное серое небо бесцветными, немигающими глазами.

— Где ваш полк? — в десятый раз спрашивал Чиночкин. — Какую задачу вы получили? Откуда вы следовали на мотоцикле?

Унтер-фельдфебель молчал.

— Ты говори помедленнее. Может, он не понимает, — высказал предположение Косматых.

— Чего ж тут непонятного? — обиделся Чиночкин. — Не на китайском же я с ним изъясняюсь. — И продолжал ставить пленному вопросы:

— Какую задачу вы получили от своего командования?

— Дать бы ему разок прикладом, сразу бы заговорил, — посоветовал Ханыга, но, встретив сердитый взгляд Барбашова, смутился. — А что, товарищ старший политрук, разве они стали бы с нашим братом так цацкаться?

— Они — фашисты. Нам с них пример нечего брать, — заметил Барбашов. — Спросите унтера, где фронт.

Чиночкин перевел вопрос командира, терпеливо повторив его несколько раз. Шиммель повернул голову налево и стал смотреть куда-то сквозь деревья.

— Вот стерва! — не выдержал Ханыга. — Да он смеется над нами.

— Задайте этот вопрос как-нибудь иначе, — терпеливо продолжал Барбашов.

— До какого рубежа продвинулись ваши передовые части? — спросил Чиночкин и, не дождавшись ответа, спросил еще раз: — Где проходит передний край ваших войск?

И тут на худых скулах Шиммеля пятнами выступил румянец. Шея вытянулась еще больше, в глазах появился свет.

— Das hat keine Bedeutung[1], — скривив губы, проговорил он.

Чиночкин перевел.

— А что же имеет? — спокойно спросил Барбашов.

— То, что через две недели немецкие войска возьмут Москву. И в Москве состоится парад немецкой армии, который будет принимать сам фюрер. А еще через месяц Россия будет уничтожена. Война закончится, — слово в слово повторил вслед за Шиммелем Чиночкин.

— Кто вам это сказал?

— Das hat der Führer gesagt[2], — взметнув белесые брови, выпалил Шиммель.

— Это сказано в приказе генерала Гудериана.

— О каком корпусе идет речь?

Шиммель выслушал Чиночкина и снова устремил свой взгляд в серые тучи. Весь вид его теперь как бы говорил, что дальнейший разговор он считает бессмыслицей, так как уже сказал русскому все, что нужно было сказать. Барбашов понял это и грустно усмехнулся.

— Не хочет отвечать? Ну что ж, тогда пусть слушает, — решительно проговорил он. — Передай ему, выродку, что Россию уничтожить нельзя, как нельзя погасить солнце, как невозможно остановить тучи. И что бы ни говорили его бесноватый фюрер и вся свора этих генералов, Россия будет жить вечно. Короткая у них, у собак, память. Прежде чем раскрыть пасти, лучше бы вспомнили, сколько раз мы им били зубы. И еще передай, — продолжал Барбашов, понизив голос, — что, если этот Шиммель хочет дожить до вечера, пусть он точно отвечает на все мои вопросы. Иначе я прикажу прихлопнуть его штыком, как самую гнусную гадину.

Чиночкин очень старательно перевел все сказанное командиром. Для убедительности он даже указал унтер-фельдфебелю на штык своей винтовки. Но Шиммель только отвернулся.

— Где фронт? — тряхнув Шиммеля за борт мундира, прохрипел Барбашов.

Шиммель качнулся, мотнул головой, словно хотел отделаться от назойливой мухи, и снова упер свой взгляд в небо.

— Отвечай, где фронт? — вконец обозлился Барбашов. — Отвечай ясно! Не то убью, гад!

И вдруг губы Шиммеля расползлись в улыбочке.

— Toten sie! Anders geht es nicht. Sie sind doch Kommunisten![3] — проговорил он и переступил с ноги на ногу, хотя до этого неизменно стоял в одной позе.

Чиночкин перевел.

Барбашов опешил. «Да как ты смеешь так говорить!» — чуть не сорвалось у него с языка. Но он сдержался. Мелькнула догадка: «Куражится? Ну что ж, посмотрим, надолго ли его хватит?»

Барбашов медленно расстегнул кобуру и так же медленно достал пистолет.

— Снимай сапоги! — приказал он Шиммелю.

Чиночкин перевел. Шиммель сжал губы.

— Снимай сапоги! — повторил Барбашов и взвел курок.

— Das ist Raub![4] — пролепетал Шиммель.

— Нет, это не мародерство, — спокойно ответил Барбашов. — Ты еще живой. Но я не хочу тебя убивать, как солдата. Я убью тебя, как вора, который украдкой пробирался в чужой дом! Понял ли ты это, подлый фашист?

Шиммель не пошевельнулся. Только на щеках у него выступили серые пятна.

— Снять с него сапоги! — приказал Барбашов бойцам.

Косматых ловко схватил Шиммеля за ногу, рванул сапог на себя… И в тот же момент из сапога на траву выпал аккуратно сложенный бумажный квадрат. В глазах у Шиммеля метнулся испуг. Он потянулся к квадрату руками, но Ханыга, который словно только того и ждал, проворно опередил фельдфебеля. Квадрат развернули. Это была карта.

Барбашов поспешно сунул пистолет в кобуру и взял карту в руки. То, что увидел он в следующий момент, сразу заставило его забыть и Шиммеля, и все то, что происходило на поляне. На карте яснее ясного были нанесены все части и соединения наступающей группировки немецкой армии. Причем сделано это было с исключительной четкостью. Барбашов невольно почувствовал в этом определенную систему все делать добротно, не спеша, обстоятельно. С особой точностью на карте были обозначены фронт, линии телефонной и телеграфной связи, как советские, доставшиеся немцам в качестве трофеев, так и немецкие, проложенные на только что оккупированной территории. Карта давала полнейшую возможность ориентироваться в тактической обстановке и на местности. А это в прифронтовой полосе для отряда было особенно необходимо. Карта была отпечатана в Берлине. Однако все дороги, реки, населенные пункты, хутора, мосты и даже отдельные сараи, тут и там разбросанные по многочисленным покосам, были нанесены на ней так, будто топографы имели возможность обмерить и снять их точно с натуры. Даже тропы были оттиснуты на ней четким пунктиром. «Что и говорить, готовились основательно», — подумал Барбашов и, поглядев на бойцов, сказал:

— Мы почти у цели, товарищи. До фронта осталось всего восемьдесят километров. Еще несколько ночей, и мы выполним приказ комдива…

На лицах бойцов мелькнули улыбки.

— Мы находимся километрах в трех от Днепра. Ведь это здорово!..

— Клочков глаза открыл, — сообщил неожиданно Кунанбаев.

Барбашов сразу же встал и подошел к сержанту. Того нельзя было узнать. Он страшно осунулся. Глаза и щеки у него ввалились, губы обескровились и посинели.

Пленного захватили около двух часов ночи. Теперь было уже утро. За это время отряд, опасаясь преследования, углубился в лес на добрый десяток километров. И весь этот путь Клочков проделал самостоятельно. На первых порах он отказывался от помощи товарищей. Даже захваченный трофейный автомат не отдавал никому и нес сам. Но на восходе солнца силы стали его покидать. От потери крови кружилась голова. Клочков то и дело пил. Однако это мало помогало. В глазах у него начало темнеть, и он лег. Тогда его подняли, и Ханыга, подставив ему свое плечо, повел его дальше. Наконец, забравшись в глухой лес, Барбашов остановил отряд. Клочкова положили на мягкий подстил из веток. Барбашов осмотрел его рану и обмыл холодной ручейной водой. Клочкова потянуло в сон. Он забылся. Барбашов, видя это, сразу же занялся допросом «языка». Но как только Клочков пришел в себя, немедленно вернулся к нему.

— Правильно мы идем, Федор Васильевич, — обрадованно сообщил он сержанту. — До своих осталось три-четыре перехода.

Клочков приподнялся навстречу командиру, хотел что-то сказать, но вместо слов вдруг виновато улыбнулся. У Барбашова от этой робкой улыбки больно сжалось сердце.

— Болит? — поспешил он изменить тему разговора.

— Терпеть можно.

— Дорогой ты мой Федор Васильевич, — обрадовался Барбашов. — Фрица ты достал хорошего. Только знал бы наперед, что за него такой ценой расплачиваться придется, в жисть бы я тебя никуда не посылал. Рана у тебя глубокая, но внутренние органы вроде бы не задеты. Чиночкин, вы понимаете что-нибудь в медицине?

— Только в самых общих чертах, — ответил тот. — Но мне тоже кажется, что все обойдется, Придем к своим, врачи сделают операцию, и сержант снова встанет в строй. Медицина сейчас делает чудеса…

— Сала бы мне медвежьего, — снова улыбнулся Клочков, — или барсучьего. Хоть бы с полфунта. Вот и вся медицина.

— Вся не вся, а дальше ты не ходок. Понесем тебя на носилках, — строго сказал Барбашов и снова обратился к бойцам: — Наконец-то мы снова прозрели. У меня такое чувство, будто с глаз моих повязку сняли. Вслепую ведь шли! По солнышку, по звездам ориентировались и то правильного курса не потеряли. А теперь… теперь мы под самым носом у немцев пролезем. Армия наша цела! Вот корпуса. Вот дивизии. Все на карту нанесены. И недалеко они!

— А нашей Железной нет там? — спросил Косматых.

— Нашей не видно, — вздохнул Барбашов. — Может, она еще не вышла из окружения. А может, и вышла где-нибудь в стороне. Но другие-то дивизии есть. Значит, еще повоюем, черт возьми!

— Вы-то да. А я, видно, уж нет… — слабым голосом проговорил Клочков.

Все моментально обернулись к нему. Клочков тяжело дышал. Одной рукой он держался за раненый бок, другая безжизненно вытянулась на траве. Барбашов опустился возле него на колени. Попробовал посчитать у сержанта пульс. Пульса почти не было. Но Барбашов сказал уверенно:

— Потерпи, Федор Васильевич, малость. Еще сам за себя отомстишь.

Клочков не дал ему договорить. Он попытался взять Барбашова за руку, но не смог и болезненно поморщился.

— Нет, точно, отвоевался я. Кончаюсь, должно. Света не вижу. Крепко саданул меня фриц проклятый… И как это я недоглядел…

— Чаю бы ему крепкого с сахаром, — вздохнул Чиночкин.

— Что чаю! Водки стакан, — возразил Ханыга. — Или спирту… А то чай…

— Может, он есть хочет. У меня одна картошина осталась, — предложил Кунанбаев. Но ему никто не ответил.

Глаза у Клочкова закрылись. Он снова потерял сознание.

Барбашов встал.

— За дело, товарищи, — строго сказал он. — Косматых и Кунанбаев, готовьте носилки. А ты, Степан, отправляйся на разведку к реке. Выбери место для переправы и возвращайся обратно.