Не померкнет никогда…

ЕЩЕ ОДНА ПЕРЕПРАВА

Над Днепром гулял шалый ветер. Он поднимал на реке сердитые волны, с шумом выплескивал их на песок, залетал под деревья, высокой стеной поднявшиеся на берегу. С реки тянуло сыростью. И хотя Ханыга уверял, что берег отлог и бродом можно зайти метров на пятьдесят, ему почему-то упрямо никто не хотел верить. Вода под ногами была черная, непроглядная. Уже в двух шагах от берега мерещился обрыв с ледяными ключами на дне и водоворотами на стремнине. Ночь ухала басовитыми раскатами орудий пальбы, искрилась разноцветьем далеких и близких ракет, билась пунктирами трасс. То там, то тут темноту вспарывали синие щупальца прожекторов. Все это взвинчивало нервы и невольно настораживало. Вспомнилась переправа через Березину, когда на маленьком заросшем островке отряд чуть было не попал в ловушку. Но тогда война была непонятно где. А теперь она гремела рядом, и бойцы, слыша канонаду, радовались тому, что немцам не везде открыта дорога. Эту радость было трудно сдержать. Ханыга ткнул локтем Шиммеля в бок.

— Сдается, што ваша не пляшет там, — кивнул он в сторону багрового зарева.

— Ich verstehe nicht[5], — мрачно ответил унтер-фельдфебель.

— И на биса мы его с собой тянем? — пожал плечами Ханыга. — Только рожу корчит. Да я б из него за сержанта уже давно душу вышиб…

— Хватит болтать, — перебил его Барбашов. — Лучше подумай, на чем будем переправляться? Как Клочкова доставить на тот берег? Есть тут что-нибудь?

— Видел я бревна у воды, — вспомнил Ханыга. — Но где? Бис их душу разберет в такой темноте.

— Оставьте Чиночкина для охраны пленного и отправляйтесь в лес за валежником, — распорядился Барбашов и посмотрел вверх. Заглушая далекую канонаду и шум ветра, из темной вышины несся мерный гул моторов. Это летели немецкие самолеты. Летели в сторону Могилева, над рекой, используя ее как ориентир.

— Крепко, должно быть, там дерутся. Уже четвертая партия идет на бомбежку, — заметил Барбашов и вздохнул: — Эх, наших хоть бы парочку!

— А вчера, забыли? Девятка наших прошла, — напомнил Чиночкин.

— Ну как забыл, — живо откликнулся Барбашов. — Разве можно забыть такое! Веришь ли, так и подмывало выбежать на поляну и помахать им рукой. Хоть бы заметили, черти, и то, кажется, легче бы стало…

— Пи-ить, — застонал вдруг Клочков. — Пить охота. Дайте воды.

Барбашов сейчас же подошел к нему.

— Пить охота. Нутро горит, товарищ старший политрук, — хрипло повторил Клочков.

Барбашов подал ему свою фляжку. Клочков сделал несколько глотков и остановился.

— Где мы?

— Днепр сейчас форсировать будем.

— Ой, не надо! Не мучайте, братцы. Оставьте меня тут, — взмолился он.

— Мы для тебя плот соорудили, — успокоил его Барбашов.

— Не надо меня тащить. Братцы, родненькие, вы не знаете, как болит. Мочи нет дольше терпеть. Огнем жжет по всему нутру. Оставьте меня…

— Не можем мы так поступить, опомнись, Федор Васильевич, — мягко проговорил Барбашов. — Крепись. Осталось два-три дня…

Но Клочков не слушал его. Фляжка выпала у него из рук. Голова свалилась набок. Он забормотал что-то невнятное и тихо застонал. Потом жадно глотнул ртом воздух и снова зашептал: «Не надо! Оставьте! Милые! Родненькие! Не мучайте зря! Горит! Под сердцем горит! Огонь там!» Потом начался бред. Из всего сказанного Барбашов разобрал только два слова: «Нюра, Нюрушка». И вдруг Клочков очнулся снова. И даже приподнялся на локте. Барбашов сейчас же нагнулся к нему ближе.

— Чуть не запамятовал, — хрипло заговорил Клочков до не узнаваемости не своим, каким-то глухим голосом. — В мешке у меня две банки консервов. Я их из пайки своей приберег. Вы тоже их не трогайте. До самого тяжелого момента несите. Это по-нашему… Пусть их тот возьмет, кто самым последним останется…

Замолчал Клочков так же неожиданно, как и начал говорить. Оборвал на слове и затих. Барбашов подождал еще некоторое время, поднялся и отошел в сторону. На душе у него стало так тяжело, как, казалось, не было еще ни разу за все время похода. Ему вдруг захотелось реветь от досады на свою беспомощность, от невозможности помочь товарищу. И еще хотелось упасть перед Клочковым на колени и крикнуть так, чтобы он услыхал. И чтобы все услыхали: «Милый! Дорогой ты человек! Настоящий ты человек! Не сдавайся! Продержись еще малость!» В горле у него защипало. Но он сдержался и растерянно огляделся по сторонам, словно надеялся встретить чью-нибудь помощь или поддержку, и совершенно некстати наткнулся взглядом на сухощавую фигуру Шиммеля.

Унтер-фельдфебель заметно волновался.

— У, гад! — в секунду взорвался Барбашов. У него руки затряслись от желания схватить за горло этого долговязого выродка Шиммеля и всех других шиммелей, ворвавшихся в нашу тишину, и мстить, мстить каждому из них за сожженную деревню у дороги, за десятки других деревень, на месте которых остались лишь закопченные трубы, за обездоленных людей и особо — за синеглазого парнишку, встреча с которым врезалась в память Барбашову на всю жизнь, за растоптанные поля, за исковерканную, обезображенную снарядами и бомбами землю, за бойцов отряда, отдавших свою жизнь ради спасения Знамени, мстить за каждую каплю крови Клочкова. И он сделал шаг к этому Шиммелю… но вовремя остановился, подумав: «Пленный!» И, чувствуя жар стыда на щеках, круто свернул к реке.

Чтобы поскорее успокоиться, Барбашов зашел в воду, и, зачерпнув пригоршню, ополоснул лицо. Потом вернулся в кусты и принялся наблюдать за противоположным берегом. Наблюдения подсказали ему, что прямо перед ними, за рекой, никого нет. Лес мрачно чернел там в угрюмом одиночестве. Зато чуть выше по течению отчетливо было видно оживление. Очевидно, там размещались позиции зенитчиков, потому что оттуда во все стороны то и дело тянулись лучи прожекторов. Они старательно обшаривали каждое облачко, ненадолго замирали, упершись в одну точку, снова скользили по серому, удивительно плоскому облачному небу, опять замирали, собравшись вместе, и, вдруг нырнув вниз, стремительно проносились над лесом, выхватывая из темноты причудливые в своих сплетениях верхушки деревьев. Раза два лучи низко повисали над рекой, и тогда очень хорошо было видно, как в их синем свете клубится пар, поднимающийся с воды. В такие моменты в вышине снова раздавался гул мотора, и над рекой пролетал невидимый наблюдатель.

— А не заметят они нас, когда мы поплывем? — осторожно спросил Чиночкин.

— Не знаю! — буркнул в ответ Барбашов. — Ну что там с плотом? Долго будете возиться?

— Связывать нечем, — объяснил Ханыга причину задержки.

— А ремни?

— А штаны?

Барбашов плюнул.

— Тогда попробуйте лыка надрать.

— Так и сделали. Только хлипко получается, — доложил Ханыга.

Потом вместе с Косматых он поднял носилки с Клочковым и осторожно понес их к реке. Барбашов шел следом за ним. У самой воды он остановился и осмотрел то, что соорудили бойцы. Только обладая большой фантазией, можно было назвать плотом кучу суковатых валежин, плавающих в воде. Но Барбашов знал, что ничего другого в потемках без топора и ножей сделать нельзя, и потому лишь спросил:

— Выдержит?

— Одного да, — ответил Ханыга. — Еще оружие можно будет сложить…

— А как же остальные?

— Остальным тоже принесли по коряге. От берега отчалим, а там будет видно, кого больше бог любит.

— В таком случае оружие каждому иметь при себе, — распорядился Барбашов и первым ступил в воду.

— Herr Offizier! Ich kann nicht schwimmen![6] — раздался неожиданно за спиной у него голос Шиммеля.

— Что еще?

— Утонуть боится, — объяснил Чиночкин.

Барбашов оглянулся. Шиммель стоял на коленях.

— Ich habe niemals geschwommen![7] — лепетал он, прижимая руки к груди.

— Надо было научиться. В Европе много рек, — процедил сквозь зубы Барбашов.

— У него дома остались дети. Он единственный сын у своих стариков. Если господин офицер сохранит ему жизнь, он, Шиммель, даст ему любое объяснение о положении немецких войск, — переводил Чиночкин мольбы пленного.

— Ишь как заговорил! — усмехнулся Барбашов. — А что же он так куражился на допросе?

— Коммунисты всегда были гуманны, — продолжал переводить Чиночкин. — Он, Шиммель, всегда чувствовал к ним симпатию.

— Если хочет жить, пусть плывет, — оборвал Шиммеля Барбашов и шагнул к воде.

— Retten Sie mich, Herr Offizier![8] — завыл Шиммель.

Барбашов оглянулся снова. Совершенно обезумев, Шиммель полез за ним на четвереньках. В его голосе, в позе, в том, как он схватил Барбашова за сапоги, было столько животного страха, что Барбашов не вытерпел.

— Отдайте ему мой поплавок, — приказал он и добавил: — А ты, Степан, подстрахуй его для порядка.

— Та што он мне, сват? Буду я его страховать… — зашипел Ханыга. — Пусть его раки страхуют.

Барбашов ничего ему не ответил. Толкнув впереди себя суковатый кряж, он, не оглядываясь, пошел в глубину и скоро слился с темнотой. Ханыга посмотрел ему вслед и дернул Шиммеля к воде. Унтер-фельдфебель замотал головой и уперся, как лошадь, которую тянут через огонь. Тогда Ханыга, отчаянно ругаясь, дал ему пинка. Чиночкин подтолкнул Шиммеля прикладом и что-то сказал ему по-немецки. Шиммель завыл и, стуча зубами, ступил в воду. В это время к берегу вернулся Барбашов.

— Тут действительно мелко, — сообщил он и подошел к плоту, на котором уже лежал Клочков.

— Ну как? — нагнувшись к сержанту, спросил Барбашов.

Клочков молчал.

— В себе он?

— Нет, — ответил Косматых.

— Плохо. А делать нечего. Поплывем так. Смотрите за ним в оба. Захлебнется — с тебя с первого спрошу, — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, предупредил Барбашов.

Косматых ничего не ответил. Молча толкнул плот и вместе с Кунанбаевым погнал его к противоположному берегу.

Брод был песчаный, и идти по дну оказалось не так трудно. Но на плаву все сразу изменилось. Шиммель, лихорадочно вцепившись в свой кряж, замолотил как одержимый по воде ногами. От него во все стороны полетели брызги. Начался шум.

— Тихо, холера! Утоплю! — выходил из себя Ханыга.

Но Шиммель ничего не желал слышать. От страха глаза у него совершенно выкатились из орбит. Казалось, они вот-вот упадут в воду. Он жадно хватал ртом воздух.

Течение разнесло бойцов по реке. Плот с Клочковым, Косматых и Кунанбаевым оказался в стороне. Где-то неподалеку от него плыл Барбашов. Выше него барахтались Шиммель, Чиночкин и Ханыга. Отряд с трудом достиг середины Днепра. И тут случилось то, чего с самого начала больше всего опасался Барбашов. Синий луч прожектора, прочертив над лесом дугу, опустился вниз и лег на воду. Вдоль Днепра протянулась блестящая полоса, похожая на выпущенную из домны сталь. В глаза бойцам ударил обжигающий свет. От него нельзя было защититься. Он давил на нервы даже через плотно сомкнутые веки. Даже черные тени от этого света слепили своей непроницаемостью.

Берега пропали, словно спустились в бездну. Их не стало видно. Бойцы сразу потеряли ориентировку и беспомощно заметались в воде. Но куда бы они ни поворачивались, отовсюду в глаза им бил беспощадный свет. Он заполнял над рекой все пространство. От синего луча светился воздух, блестели волны, искрились брызги. Даже головы, плечи и руки бойцов вспыхивали вдруг ослепительным синим светом, если луч попадал на них. Но хуже этого оказалось другое. Прошло не более двух минут, и над головами бойцов снова зарокотал мотор. Очевидно, немцы держали Днепр под постоянным наблюдением, и появление на воде даже маленькой группы было замечено с воздуха.

Гул мотора усилился и скоро перерос в нудный, тянущий за душу вой.

— Расплывайтесь в стороны! — во все горло крикнул Барбашов и, глотнув ртом воздух, скрылся под водой.

Предчувствие не обмануло его. Спикировав, немец бросил бомбу. Она разорвалась с ужасающим грохотом, обдав все вокруг бледно-желтым светом.

Барбашову показалось, что его выкинуло из воды. В ушах резануло так, словно в них сунули по раскаленной спице. Не выдержав, он вскрикнул, но успел набрать полные легкие воздуха и снова нырнул. Так повторял до тех пор, пока не заметил, что синего луча уже нет. То ли прожектористы не имели с воздушным наблюдателем надежной связи, то ли им попалась более важная цель, только над Днепром опять сомкнулась непроглядная ночь, а луч снова уперся в плоскую крышу туч. Самолета Барбашов тоже больше не слышал. В ушах у него по-прежнему неистово звенело, и этот внутренний шум заглушал все вокруг. Коряга, за которую он держался в начале переправы, где-то потерялась. Но за себя он не страшился. «Как люди? Целы ли?» — пронзила его мысль, едва он перевел дух. Он оглянулся назад, осмотрелся по сторонам. Кругом было черно. Тогда он поплыл назад. Но тоже никого не увидел и лишь почувствовал, что начинает захлебываться. Знамя, словно путы, сковывало все его движения. Сапоги и обмундирование немилосердно тянули вниз. Барбашов еще раз развернулся и, напрягая силы, поплыл под темную кромку берега.

Через несколько минут ноги его коснулись мягкого ила. Он сделал еще несколько взмахов руками и в полном изнеможении опустился на дно. Перед глазами плыли разноцветные круги. Не хватало дыхания. Сердце бешено колотилось. Но Днепр был уже позади.

Барбашов вылез на берег и, шатаясь, пошел по течению. Шагов через пятьдесят он наткнулся на Кунанбаева. Боец, опираясь спиной о сосну, выливал из сапог воду.

— Жив? — обрадовался Барбашов.

— Мало-мало, — еле ворочая языком, ответил Кунанбаев. — Очень там темно, на дне. А то бы утонул.

— А где остальные?

Кунанбаев сунул ноги в сапоги и встал:

— Должны быть здесь…

— Ты видел кого-нибудь?

— Нет.

Барбашов пошел дальше. Скоро он заметил большую черную тень. Это Косматых и Ханыга выносили из воды Клочкова. Чуть ниже них на берег вылез Чиночкин.

— Все целы? — не поверил своим глазам Барбашов. — Ну и молодцы!

— Унтер пропал, — тяжело отдуваясь, доложил Ханыга. — Нырнул — и привет!

— Ну и черт с ним, туда ему и дорога! — облегченно вздохнул Барбашов. — Выливайте-ка воду из сапог, да и пошли отсюда быстрее. Как бы тот гад, что над нами кружил, не накликал сюда свою свору.