Не померкнет никогда…

ПРОЩАЙ, ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ!

— Товарищ старший политрук, сержант Клочков кончился, — услышал Барбашов сквозь дрему чей-то приглушенный голос.

Барбашов открыл глаза и быстро приподнялся на локтях. Перед ним на коленях стоял Кунанбаев. Лицо его было растерянным. Глаза необычно округлены.

— Что случилось? — переспросил Барбашов, хотя совершенно ясно слышал, о чем ему говорил Кунанбаев. — Что значит кончился?

— Клочков умер, — повторил Кунанбаев и повернулся в сторону сержанта.

— Когда? — снова спросил Барбашов и встал.

— Не знаю, — пожал плечами Кунанбаев. — Пошел дождь. Все спят. Я думал, он тоже спит. Хотел закрыть его шинелью, а он не дышит.

Барбашов подошел к Клочкову и опустился возле него на землю. Клочков был мертв. Глаза у него ввалились, и в них собрались маленькие лужицы дождевой воды. Барбашов достал из кармана носовой платок и промокнул им воду. Потом осторожно вытер лицо сержанта.

— Поднимай людей, — приказал он Кунанбаеву и только теперь по-настоящему ощутил всю горечь утраты. Погиб верный помощник, который даже в их маленьком отряде, даже в тех условиях, когда казалось, что сама жизнь и обстановка, в которой им пришлось действовать, сковали их крепко-накрепко, служил надежнейшим мостом между ним — командиром — и бойцами.

Подошел Ханыга, подошел Косматых, на четвереньках подполз Чиночкин.

— Жил по-людски и помер человеком, — вздохнул Ханыга. — Вместе с ним служить начинали. Все он скучал по своей Сибири.

— Я хотел его накрыть, а он неживой, — словно оправдываясь, проговорил Кунанбаев.

Бойцы молчали.

— Каких людей потеряли! — ни к кому не обращаясь, сказал Барбашов. — Кровью платим за каждый свой шаг, за это вот Знамя. И силы уже на исходе. А идти надо! Надо! И мы пойдем.

Он расстегнул на груди у Клочкова карман, достал из него партийный билет, служебную книжку красноармейца и маленькое, сложенное треугольником письмо, адресованное в далекую Сибирь. Молча переложил все это к себе в гимнастерку, поднялся и взял в руки чью-то винтовку. Потом он отошел к высокой развесистой сосне и так же молча ковырнул под ней штыком землю. Насквозь пропоенная дождями, она послушно поддалась и мягко отвалилась пластом. К Барбашову подошел Ханыга, очертил вокруг лунки, выдолбленной командиром, борозду и тоже начал копать. К ним присоединился Косматых и стал пригоршнями выбрасывать из ямы взрыхленную землю. Так втроем они проработали около часа. Когда могила была готова, ее выстелили хвоей, опустили в нее Клочкова.

— Прощай, Федор Васильевич, — сказал за всех Барбашов. — Мы за тебя отомстим.

— А нас побьют — и за нас отплатят, — добавил Ханыга и спросил: — А што с часами делать?

— Оставь их у себя, на память, — разрешил Барбашов.

Над поляной стало необычно тихо.

Кунанбаев накрыл сержанта шинелью, могилу засыпали и сверху на холм положили каску, звездой на восток, туда, куда шел и не дошел бывалый солдат Федор Клочков.

Выступать в путь было рано, сумерки еще только начали сгущаться, и бойцы снова расположились на облюбованных ими местах.

Барбашов попытался уснуть. Но сон не шел. Он думал о Клочкове. Но вспоминал почему-то при этом все время свою Степаниду и те неожиданно ставшие такими далекими дни, когда и Клочков, и Степанида, и сам он, Барбашов, и сотни его сослуживцев жили спокойно и мирно, каждый делая свое дело, и даже не представляли себе, какими крепкими, хотя и невидимыми нитями связаны они друг с другом. Люди его поколения так уж воспитаны, что хотя каждый из них силен по-своему, но непобедимыми они становятся только тогда, когда каждый чувствует рядом плечо товарища. Барбашов знал об этом, конечно, и раньше. Но с каждой потерей в отряде это ощущение становилось острее и острее.

Мысли его неожиданно прервал приглушенный голос Кунанбаева.

— Вот ты мне, пожалуйста, скажи: ты бешбармак ел? — спрашивал он кого-то.

— Может, ел. А что это такое? — нехотя проговорил Косматых.

— Значит, не ел. Если бы ел, знал, — решил Кунанбаев. — Слушай, расскажу. Бывало так, мы садимся на кошму и выпиваем немножко водки. Потом нам подают кок-чай и сливки…

— Не тяни, Асхат, — вмешался в их разговор Чиночкин. — За душу тянешь своими воспоминаниями.

— Я не тяну. Такой порядок, — спокойно объяснил Кунанбаев. — Потом приносят вот такой тостаган, и там лежит один барашка. Маленький, чистенький, без всякой шкурки, один барашка.

— Ой, — не выдержал Ханыга. — Дался ему этот баран. Разве нельзя балакать про комбайн, сенокосилку, про черта, про дьявола, лишь бы есть нельзя было!

— Да не мешай ты ему! — обозлился Косматых. — Не хочешь слушать, заткни уши. Асхат, а ты кем дома был, поваром? Очень уж здорово ты про все это рассказываешь.

— Зачем поваром? — удивился Кунанбаев. — Я был начальником. Я землю мерил. В колхозе мерил. В совхозе мерил. По всему Казахстану мерил. А знаешь, сколько у нас земли? Табун коней загонишь, а весь Казахстан не обскачешь.

— Ну ладно. Знаю, что земли много. Ты лучше давай про свой бешбармак. И рубали вы его? — снова перевел разговор на желанную тему Косматых.

— Конешно, рубали, — согласился Кунанбаев и обернулся к Ханыге: — Ты вот всегда шумишь. Помнишь Ремизова? Вот был человек. Я ему каждый день про наш плов рассказывал. Он каждый раз слушал.

— Ну, Ремизов насчет поесть тоже был вроде тебя, — добродушно усмехнулся Ханыга.

В разговоре наступила пауза. «До чего очерствели люди, — подумал Барбашов. — Только что похоронили товарища и уже на уме совсем-совсем другое». И вдруг он поймал себя на том, что сам тоже слушал этот разговор с большим интересом. «Просто все мы зверски оголодали», — решил он в конце концов, разглядывая бойцов. В синих сумерках надвигающейся ночи они выглядели как тени. Заросшие щетиной, серые от грязи и смертельной усталости, они лишь отдаленно напоминали людей. В их позах, движениях виделось что-то призрачное. И все-таки это были люди. Настоящие люди, упорные, смелые, несгибаемые. До сих пор ни от одного из них Барбашов не слыхал ни единой, даже самой маленькой, жалобы. Они таяли и гибли. А у того, кто еще продолжал держать оружие в руках, стремление выполнить приказ с каждым новым испытанием становилось все сильнее.

— Слушай, а в Москве можно приготовить такое блюдо? — прервал молчание Чиночкин. — Вот так бы собрать всю нашу кафедру во главе с профессором, усадить всех на пол и подать этакое блюдо.

— Зачем блюдо? — встрепенулся Кунанбаев. — Вот такая кастрюля нужна…

— До Москвы еще далеко, — вслух заметил Барбашов. — Надо подумать, что мы будем есть в ближайшие два дня. В прифронтовой полосе грибы собирать не дадут. Да и на деревни рассчитывать не приходится. Так что, прежде чем двигаться, надо обеспечить себя харчем.

Бойцы сразу придвинулись поближе к командиру.

— От моего НП до деревни рукой подать было, — доложил Косматых. — Я подходы изучил. Как стемнеет, можно попытать счастья. Во всяком случае, разной снеди на огородах без особого труда наберем.

— Немцев в деревне видел? — спросил Барбашов.

— Людей видел. А кто они — без бинокля не разглядел.

— Конешно, немцы там есть. Што они, в лесу будут жить? — рассудил Ханыга. — Так ведь мы ж не до немцев пойдем. А до своих.

— Ты прав, — согласился Барбашов. — И все-таки затея рискованная.

— Вот меня и пошлите, — попросился Ханыга.

— Нет, — категорически отказал Барбашов. — Ты теперь от Знамени ни на шаг. Косматых деревню разведал, он и пойдет. А вместе с ним пусть идет товарищ Чиночкин.