Не померкнет никогда…

У НЕЙТРАЛЬНОЙ ПОЛОСЫ

Фронт обозначился неожиданно близко. Барбашов предполагал, что до него по крайней мере еще один переход. Но отгремела гроза, и бойцы отчетливо услышали ружейно-пулеметную перестрелку. А это значило, что от обороняющихся передовых частей Красной Армии группу Барбашова отделяла лишь полоса в 2—3 километра. Ее можно было преодолеть за час. Но Барбашов не хотел рисковать напрасно. Эти последние километры пути, стоившие им таких мучений и крови, таили в себе особую опасность. Именно здесь, в непосредственной близости от своих, когда за каждым кустом уже мерещился свой секрет или своя поисковая группа, легче всего было наткнуться на немецкую засаду, на минное поле, а то и просто попасть под пули своих же снайперов. Правда, Барбашов не думал, что фронт на участке перехода их группы остановился и что линия обороны советских войск проходит здесь четкой полосой. Но как бы там ни было, фронт был фронтом, и коль наступление немцев захлебнулось, значит, появились и два передних края и нейтральная полоса, за которой бдительно, днем и ночью наблюдают сотни глаз. Ночь кончилась, стало светло, а это тоже создавало на пути отряда дополнительные трудности. И бойцы залегли в перелеске, там, где застали их неяркие лучи восходящего солнца.

Барбашов первым делом организовал круговое наблюдение. В целях маскировки решено было весь день лежать неподвижно, харч никакой не добывать и не говорить, друг к другу обращаться только в случае самой крайней необходимости. Но прежде чем занять в кустах свое место, Барбашов все же подполз к Ханыге.

— Ты на меня, Степан, не сердись, — мягко сказал он ему. — Это ведь я вынужден был тебя…

Ханыга неожиданно густо покраснел и уставился в землю.

— Спасибо вам за все, товарищ старший политрук, — дрогнувшим голосом проговорил он. — Если бы не вы, давно бы нас уже мухи жрали. Только бить меня надо было так, шоб зубы повылетали. Я-то ведь думал — все, конец. Ногой пошевелить не мог. Я вас, как батьку родного, до гроба помнить буду.

— Сдали мы все, долго идем, — вздохнул Барбашов. — А ведь хуже бывало, помнишь, в финскую, когда из окружения выходили? Снег по пояс, лыж нет, а идти надо. Я, хоть верь, хоть нет, из собственной шкуры рад был выскочить, лишь бы в снегу не вязнуть. А ведь вышли. И раненых еще вынесли. Тебя ведь, кажется, за тот бой наградили?

— За другой, — добродушно усмехнулся Ханыга. — Я тогда плиту от миномета на себе нес. Так верите, до сих пор на это оружие без страха смотреть не могу… Тащу, а она, проклятая, с каждым шагом меня в снег все глубже и глубже всаживает.

Барбашов беззвучно рассмеялся и, хлопнув Ханыгу по плечу, пополз в кусты. Там он раскрыл полевую сумку и достал из нее карту. Болото и дождь превратили этот бесценный трофей Клочкова в бумажное месиво. Но кое-что рассмотреть можно было. Отряд залег в излучине Сожа, неподалеку от каких-то деревень. Название одной из них Барбашов определил — Чериков. Другие определить не удалось. Барбашов сразу же наметил путь обхода деревень, чтобы ночью не выйти ко дворам и не поднять собак. Потом он стал подбирать наиболее удобное место для форсирования. Сож у Черикова был неширок. Ханыга и Кунанбаев переплыли бы его легко. В себе Барбашов тоже был вполне уверен. Но волновало другое. Как дать знать своим, чтобы не шарахнули из пулемета, чтобы не перебили людей и не утопили Знамя? За рекой наверняка велось усиленное наблюдение. И рассчитывать на то, что бойцам удастся переправиться на противоположный берег незамеченными — не приходилось.

Барбашов обдумал десяток вариантов, прикинул в уме все, что можно было предпринять для безопасной переправы, и ничего толкового не мог выдумать. В конце концов остановился на следующем варианте: реку форсировать засветло, в трех направлениях. В случае если наши откроют огонь, кричать во все горло. Правда, для осуществления этого варианта надо было твердо знать наперед, насколько сильно немцы охраняют правый берег на участке перед Чериковом.

Барбашов подозвал к себе Ханыгу и Кунанбаева и рассказал им о своем плане.

— Што до меня, так я хоть сейчас готов бежать, куда прикажете, — выслушав командира, откровенно признался Ханыга. — Никоей мочи терпеть больше нема. Столько шли. А дошли и лежим загораем на самой, можно сказать, нейтралке. Ведь до своих рукой подать.

— Я тоже. На животе ползти буду к своим. Целый день ползти буду, — поддержал Ханыгу Кунанбаев. — Доползем незаметно. Зачем ночи ждать? Ночью и мы ничего видеть не будем.

Барбашов невольно улыбнулся. Настроение бойцов было ему больше чем понятно.

— Не в нас дело, братцы, — сочувственно проговорил он. — Я погибну, вы погибнете, этого, пожалуй, даже никто и не заметит. А вот если Железная не дождется своего Знамени — прощай навек вся ее слава. Не о себе думать сейчас надо. С нами Знамя, и мы должны вынести его из окружения! Нам надо действовать только наверняка. Иначе мы просто не имеем права.

— Так што делать? Приказывайте, — нетерпеливо сказал Ханыга.

— Надо точно знать, есть в деревне немцы или нет? И если есть, то что они там вытворяют? Где у них посты? В какое время меняется караул?

— А если опять собаки?

— Если опять собаки? — переспросил Барбашов, — Если опять собаки, надо будет их уничтожить. Бежать отсюда нам уже некуда. Тому, кто напорется на собак, очевидно, надо принимать бой.

— Мне разрешите? Я пойду, — попросился Ханыга. — Я не отступлю, можете мне верить.

— Зачем ты? — остановил его Кунанбаев. — Командир сказал, ты должен быть у Знамени. Я пойду… Я маленький. Меня не заметят. И устал я меньше. И граната у меня есть…

— Иди, Асхат, — разрешил Барбашов. — Возьми мой автомат и иди.

Кунанбаев скрылся в кустах. И почти в то же время на опушке леса показались два немца с катушками кабеля. Сзади них шагал старший. Он так был похож на Шиммеля, что Барбашов даже приподнялся, чтобы разглядеть его получше.

— Связь тянут, — сразу забеспокоился Ханыга. — Как бы они на Асхата не напоролись.

— Да это, никак, наш Шиммель? — толкнул в бок Ханыгу Барбашов.

— Не, — усмехнулся Ханыга. — Наш не может быть. Наш раков кормит.

— Шоб меня украли, — поклялся Ханыга и снова прижался к траве, так как вслед за связистами на опушке с мотком колючей проволоки появились саперы. Быстро осмотревшись, они размотали моток, подтянули проволоку к деревьям, навесили ее на стволы и сучья и снова скрылись в кустах.

— К обороне переходят, выдохлись гады, — сверкнув глазами, проговорил Ханыга и на всякий случай поближе подтянул к себе свой автомат. — Чует мое сердце, напорется на них Асхат. Горячий он. Сунется куда не надо. И зачем только вы его послали?

— Ничего. Он парень толковый.

— Молод еще, — стоял на своем Ханыга. — И дела толком не сделает, и назад не вернется. А у него невеста есть, батька, мать…

— А у тебя?

— Я другое. Меня так просто на мушку не возьмешь. Я знаю, почем фунт лиха.

— Вот потому ты и оставлен у Знамени, — серьезно ответил Барбашов. — Асхат об этом скорее твоего догадался.

— А я думал, просто вы мне теперь не доверяете, — честно признался Ханыга.

Барбашов смутился. Ему захотелось сказать Ханыге, что это не так. Что он как раз наоборот: всегда доверял ему больше, чем другим, потому что воевал вместе с ним уже вторую войну и что между ними уже был разговор на эту тему. Но сказал вдруг совсем другое.

— Дорогой ты мой солдат! — само собой вырвалось у него тепло и просто. — Если бы я всем сейчас верил так, как тебе, я, наверно, был бы самым счастливым человеком на свете. В моем доверии ты еще сто раз убедишься. Дай только к своим прийти. Твои сомнения рассеять легко. А вот мои кто рассеет? Кто скажет правду, как докатились мы до жизни такой, что за полтора месяца сдали врагу всю Белоруссию?

Ханыга с удивлением поглядел на командира и ничего не ответил. Ему хотелось сказать многое. Гораздо больше, чем спрашивал командир. Он мог бы говорить на эту тему долго. Но фронт был рядом. И он промолчал. Барбашов, казалось, понял это и нахмурился.

— Молчишь? — переспросил он. — Ну что ж, ладно, перейдем фронт, во всем разберемся.