Обстановка за рекой оказалась гораздо сложнее, чем предполагал Барбашов. На карте Шиммеля на левом берегу Днепра были нанесены позиции лишь трех зенитных батарей и нескольких подразделений, занимавших оборону в прибрежной полосе. Но уже первые километры пути по лесу показали, что немецких войск здесь гораздо больше. Все время с юга слышался тяжелый гул танков. На севере не переставая ухала артиллерия. Небо каждые полчаса-час во всех направлениях пересекали самолеты. Иногда они летели группами, но чаще в одиночку. Немцы вели непрерывную разведку, не ослабляя ее даже ночью. Встречались при переходе через дорогу и колонны моторизованной пехоты. А перед самым рассветом отряд чуть не наткнулся на кавалерийское подразделение, рысью передвигавшееся куда-то на восток. Встреча произошла так неожиданно, что Барбашов решил остановиться. Двигаться дальше было не безопасно. Близость фронта давала о себе знать.
Залегли в низине между небольшими высотками. Небо только лишь начинало светлеть, и над землей серым настоем густился туман. Было холодно. Бойцов знобило. Мокрую одежду насквозь продувало ветром, и от этого люди коченели. Хотелось забыть обо всем на свете, развести костер и хоть на минуту встать вплотную к жаркому, слепящему пламени. Но Барбашов нашел в себе силы и не поддался искушению. Едва Косматых и Ханыга поставили на землю носилки с сержантом, он тотчас же подозвал их к себе.
— Устали?
Бойцы, тяжело отдуваясь, переглянулись.
— Устали, — просто ответил Косматых.
— Здорово устали, — добавил Ханыга.
— Ничего. Скоро отдохнем, — заверил бойцов Барбашов. — А пока нельзя нам, товарищи, терять ни минуты. Не можем мы переходить фронт с пустыми руками. Все, что есть у немцев между Днепром и Сожем, нам надо знать назубок. Отправляйтесь на высоты. Запоминайте все, что увидите. Все до последней мелочи. Там, за линией фронта, все пригодится! Сбор здесь, в два пополудни.
— А сейчас сколько? — спросил Ханыга, прикладывая к уху свои часы.
— На моих четыре, — ответил Барбашов.
— А на моих три. Только не этого, а еще того месяца, — вздохнул Ханыга. — Встали, нихай их бис…
— Обращаешься с ними плохо, вот и встали, — заметил Барбашов. — Я вижу, уже и ремень потерял. Какие же часы без подвески.
— Та не потерял, — кисло улыбнулся Ханыга.
— А куда же он делся?
— Сапог перевязал. Подметка того…
— Тогда другое дело. Тогда возьми часы у Клочкова, — распорядился Барбашов. — И отправляйтесь. На рассвете у немцев самое движение.
Бойцы ушли. Барбашов проводил их усталым взглядом и отозвал в сторону Кунанбаева.
— Я тоже уйду на разведку, — объявил он. — Ты останешься старшим. Подумай, чем накормить людей.
Кунанбаев невесело улыбнулся.
— Зачем думать? Чинкин нарвет крапивы, я сварю суп.
Барбашов поморщился. Одного упоминания о супе, который собирался варить Кунанбаев, хватило для того, чтобы вызвать у него приступ тошноты. Уже неделю бойцы ели только этот суп, зеленую бурду из крапивы, березовых листьев, щавеля и корней тростника, которую украдкой варили в касках на малом огне где-нибудь на дне оврага или в непролазной чаще. Бурда была до ужаса пресной. Но ничего другого в рационе отряда не было, и люди, морщась, наполняли себя безвкусным горячим варевом.
— Черт с ним, с твоим супом, вари, — согласился наконец Барбашов. — Может, вынесет утроба. Да, еще постарайся не будить Клочкова. Пусть спит. Во сне лучше сохраняются силы.
— Может, открыть одну банку консервов, пожарить сержанту мяса? — предложил Кунанбаев.
Барбашов задумался. «Берегите до самого тяжелого момента. Это последнему, кто останется», — вспомнил он слова Клочкова и сказал:
— Открой. Возьми полбанки и свари сержанту суп. Чтобы бульон был. Понимаешь? Жареное ему нельзя. А в банку потом положи крапивы. Чтоб остальное не испортилось. Когда-то, помню, мы рыбу так сохраняли…
Кунанбаев кивнул головой.
— Костра большого не разводи, — напомнил Барбашов.
Кунанбаев снова понимающе кивнул головой.
Когда все распоряжения были отданы, Барбашов отправился к перекрестку дорог, до которого, как приблизительно ему удалось определить по карте, было километров пять. Точного направления на перекресток он не знал и надеялся лишь на то, что услышит шум машин. Эта надежда скоро оправдалась. Едва он миновал мокрый от росы орешник, сквозь который с трудом пробивался даже ветер, до слуха его донесся тяжелый гул многих моторов. Барбашов прибавил шагу. Орешник надежно скрывал его от чужих глаз, и он безбоязненно шел в ту сторону, откуда слышались сопение, вой и надрывный, щемящий душу гул. Наконец впереди показался просвет. Барбашов лег на траву и ужом пополз к дороге. Ему хотелось увидеть как можно больше: номера машин, калибры орудий — решительно все, что можно было удержать в памяти, и он полз вперед, пока в нос ему не ударил горьковатый бензиновый дух, надежно устоявшийся в придорожных кустах. Тогда он замаскировался и терпеливо стал ждать очередную колонну. Земля под ним была сухая, щедро покрытая багульником. Лежать на ней было приятно, и, если бы не близость дороги, на которой вот-вот должны были появиться немцы, он наверняка бы уснул, потому что уже совершенно обессилел и назябся. Его трясло, и он невольно подумал о солнце.
Наступающий день обещал быть жарким. Ветер стих. Деревья, кусты, молодые побеги поднимающегося к свету подлеска и даже листья — замерли. Лес ждал солнца. А оно, будто нарочно, не торопилось опускаться на землю, обласкало верхушки трех исполинских сосен, величаво поднимавшихся прямо у дороги, и, казалось, недвижимо повисло в дрожащем предутреннем мареве. Барбашову пришлось самому согревать себя, резко напрягая сразу все мышцы тела и так же быстро потом расслабляя их. Теплее от этого, конечно, не становилось, но озноб проходил, и уже было приятно. Этому способу он научился еще в детстве, когда ловил с приятелями раков, которых потом сбывали в пивную на базаре. За корзину усатых, копошащихся и больно щиплющихся за пальцы раков, только что добытых со дна реки, буфетчик платил им ровно столько, сколько требовалось всей компании на билеты в цирк, размещавшийся тут же, на базарной площади. Представление в цирке продолжалось всего два часа. А нырять за раками приходилось целый день. Но тогда это считалось очень выгодным занятием. Теперь Барбашов, невольно глотая слюну, подумал о том, что не отдал бы и десятка раков за все представления в мире. Но раков не было…
Приближение очередной колонны он услыхал еще издали. За время похода он так ловко научился определять технику по шуму работающих моторов, что совершенно точно узнавал танки, автомашины, броневики. Гул, нарастая, катился с востока.
«В тыл пятятся», — решил Барбашов и плотнее вжался в багульник.
В просвете кустов показался тупорылый тягач. За ним на буксире тащился обгорелый танк с белым крестом на борту. Ствол его орудия был перебит снарядом, лобовая броня и башня густо исклеваны осколками. За танком, также на буксире, протянули самоходное орудие, снова два танка, потом опять самоходку, и так не менее часа тащили немцы в тыл свою битую, обгорелую технику.
Барбашов следил затаив дыхание. Зрелище было настолько радостным, что он, забыв о голоде и холоде, готов был лежать у дороги весь день, лишь бы видеть перед собой вот эти исковерканные машины. Но радость оказалась непродолжительной. Навстречу эвакуаторам с шумом понеслись два мотоцикла. Эвакуаторы свернули на обочину, а по дороге навстречу восходящему солнцу двинулась артиллерия. Такие же тупорылые тягачи, как и те, что ползли на запад, вздымая из-под гусениц осклизлую грязь, спешили теперь на восток.
Барбашов насчитал пятьдесят орудий разных калибров и опустил голову на руки. Вместе с тягачами двигались машины с боеприпасами, расчетами, аппаратурой связи, ремонтными мастерскими. Все это фыркало, гудело, поскрипывало на ухабах, плевало в хвойный настой солнечного утра копотью и сизым бензиновым дымом и, сотрясая землю, катило на восток, туда, где, как твердо теперь знал Барбашов, без этой техники немцу и думать было нечего прорывать наш фронт и где все эти немецкие орудия и танки наши артиллеристы встречали мощным заградительным огнем.
«И откуда у Гитлера такая силища? — невольно подумал Барбашов. — Когда и где наковала Германия столько брони?»
А артиллерия все шла, и казалось, дорога никогда не освободится от серых, забрызганных грязью машин, орудий и повозок. Но конец колонны все-таки обозначился. Прогромыхало еще несколько самоходок, и дорога снова опустела. И тогда в наступившей тишине Барбашов вдруг услышал мычание коров и блеяние овец. Вначале он не поверил собственным ушам. Как могло очутиться здесь стадо? Но мычание раздавалось все сильней. Послышались сердитые окрики, и вскоре сквозь листву замелькали пестрые бока коров. А рядом верхом на лошадях ехали немцы и, без устали работая палками, торопили на запад всех этих буренок, любушек и пеструх. Вместе с коровами гнали овец. За овцами — свиней. Потом дорогу запрудили кони, сытые и холеные колхозные кони: буланые, вороные, каурые, тяжеловозы и скакуны — все скопом на запад.
Коней немцы не били. Погонщики только покрикивали на них. И Барбашову сразу вспомнилась колонна пленных красноармейцев. Особенно тот раненый боец, которого конвоиры поднимали ударами сапог.
— Скотина вам дороже человека, — сквозь зубы проговорил Барбашов, не отрывая взгляда от погонщиков. — Грабите, подлюги! Так вот в чем ваша сила! Ну подождите, выйдет вам это боком! Подавитесь нашим добром! Дай только фронт перейти. До смерти твердить не устану всем и каждому, как вы хозяйничаете на нашей земле! Какие тут наводите порядки! Мне-то поверят. Я все своими глазами видел!
Потом по дороге опять ползли тягачи. Двигалась мотопехота. Барбашов проводил ее полным ненависти взглядом. И только когда последний тягач с эмблемой, изображающей разъяренного буйвола, скрылся за поворотом, он пополз обратно в лес, к своему отряду.