Не померкнет никогда…

ПЫЛЬ НАД ДОРОГОЙ

Барбашов торопился. Он был уверен в том, что уже завтра днем отряд встретит какую-нибудь свою часть, или выдвинувшееся вперед боевое охранение, или просто разведку, и двигался так быстро, насколько позволяла незаметно опустившаяся на землю сумеречная темнота душноватой ночи. Эта уверенность подкреплялась тем, что сегодня впервые бойцы почти в течение часа могли отчетливо слышать доносившийся с юга тяжелый гул канонады. Было и еще одно доказательство того, что война идет неподалеку. Раза три или четыре за ночь небо начинало вдруг розоветь от зарева.

Не желая сталкиваться с немцами, Барбашов вел отряд по самым глухим дебрям, избегая дорог, обходя стороной деревни, поляны и пастбища. Но теперь большой лес кончился, и отряду волей-неволей пришлось выходить почти на открытую местность. Вот и сейчас шли неуютной, потной луговиной, пробираясь от перелеска к перелеску. В воздухе плотно висела гудящая мошкара, пролетали ночные бабочки, и вслед за ними бесшумно и мягко, неожиданно появляясь и исчезая, над землей носились козодои, летучие мыши.

Барбашов знал, что люди устали, что надо бы сделать привал. У него самого ноги гудели. Но он боялся упустить драгоценное темное время и без остановки шагал дальше.

А. В. Барбашов.

Между тем светлая полоса зари все шире и шире расползалась над горизонтом сизым подтеком, и скоро мутную мглу предутренних сумерек пробил первый луч солнца.

— Однако ночь кончилась, — поравнявшись с командиром, заметил Клочков.

— К сожалению, да, — согласился Барбашов. — Эх, не хватило нам еще часиков трех. Чувствует мое сердце, наткнулись бы на своих.

— А теперь как же?

— А теперь придется отсиживаться где-нибудь в кустах. Ну да ладно, по крайней мере, приведем себя в порядок. Оружие опять же надо почистить.

— Вздремнуть бы малость, товарищ старший политрук, — мечтательно произнес Ханыга и посмотрел на командира.

— Не знаю. Как удастся, — сухо ответил Барбашов. — Давайте искать место для привала.

После короткого совещания выбрали один из густо поросших кустарником холмов. Подступы к нему надежно прикрывало торфяное болото. Забрались на вершину. Выбор оказался очень удачным. На холме было сухо, и вся лежавшая вокруг местность просматривалась как на ладони. Клочков сразу же учел выгоды этой позиции и выставил на сей раз в охранение только одного Кунанбаева.

Устали все так, что даже не вспомнили и о еде. Барбашов махнул рукой, что означало «располагайтесь», и бойцы повалились на землю. Легли там, где кто стоял. Далее скатки никто не стал разматывать. Бросили их под головы и, крепко сжав винтовки, уснули. Барбашов тоже свалился под куст и быстро уснул. Проснулся он, когда солнце взошло уже высоко. Дул ароматный ветер, шелестела листва, и слышался спокойный говорок Клочкова.

— Все по болоту лезли. Только все чистые, а ты… И што значит эта дыра на рукаве? Где у тебя иголка? — отчитывал кого-то сержант. Он сделал паузу и продолжал дальше: — И вы, товарищ Чиночкин, тоже, можно сказать, плохо за собой следите. Человек вы интеллигентный, а лопатка ваша где?

— Не знаю, сержант, — честно признался Чиночкин. — Вероятно, при переправе потерял.

— Вот то-то и оно, что при переправе. А сколько их еще будет, этих переправ? — наседал Клочков.

Барбашов оглянулся. Бойцы, усевшись полукругом на маленькой, с пятачок, полянке, приводили себя в порядок.

— Придем к своим, а вы, как тот Махно волосатый, позарастали все. И что о вас подумают люди! И как это, интересно, товарищ старший политрук будет докладывать командованию, что вы есть бойцы двадцать четвертой Железной дивизии? — словно шмель, гудел Клочков.

— Федор Васильевич! — добродушно улыбнулся Барбашов. — Как обстановка?

— Тихо, товарищ старший политрук, — доложил Клочков, — на рассвете постреливали.

— Где?

Клочков показал на юг и восток.

— А кто — бог его знает. Только перестрелки не было. Так, дали несколько очередей. Ну и самолетов ихних пролетело не меньше сотни…

— А наших?

— Наших не видно.

— Вы ели?

— Нет, ждали вас.

Барбашову сразу стало как-то неловко. Он проворно сел и, не глядя на сержанта, сказал:

— Меня в таких случаях ждать не надо. Это во всех отношениях неправильно. Обстановка может неожиданно измениться, придется идти, а люди голодные. Из-за одного человека коллектив страдать не должен. Это не по-партийному.

— А я думал, поменьше съедим — побольше останется, — простосердечно признался Клочков.

— Не к чему нам экономить, — не стал слушать его Барбашов. — Не сегодня-завтра встретим своих. От немцев мы оторвались, это точно. И топчемся в предполье. Вы сами подумайте. Мы сейчас где-то у Белыничей. Ну куда наши могли деваться?

Бойцы молчали. Никто из них не посмотрел ему в глаза. Они, как показалось Барбашову, еще сосредоточеннее занялись своим делом. Кунанбаев штопал гимнастерку. Ханыга чистил винтовку и так старательно глядел в ствол, что можно было подумать, будто хотел найти в нем ответ на вопрос командира. Даже Чиночкин не поднял головы и очень внимательно разглядывал руки. Только Клочков не прятал глаз. Он хмуро смотрел под корни развесистой ивы, но, как только почувствовал на себе взгляд командира, склонился над мешком.

Барбашов насторожился. «Что они? Не верят мне?» — впервые подумал он. Но вопрос этот так и остался невыясненным. Кусты раздвинулись, и на поляне появился Косматых.

— Пыль над перелеском стоит. Должно быть, дорога там, — доложил он Барбашову.

Барбашов снова взглянул на бойцов. Но тех уже словно подменили. Теперь они сидели настороженные, вопросительно поглядывая то на пулеметчика, то на командира. Барбашов, радуясь тому, что разговор оборвался сам по себе, быстро поднялся и шагнул навстречу Косматых. Бойцы тоже встали со своих мест.

— Где вы видели пыль?

Косматых провел отряд на самую вершину холма. Тут в густом обрамлении ольшаника росли четыре березы. Пулеметчик ловко вскарабкался на одну из них и жестом пригласил за собой Барбашова. Барбашов тоже влез на дерево. Все было точно так, как докладывал Косматых. Километрах в двух от холма белесой пеленой висела пыль. Ветер раздувал ее над низиной, но она опять упрямо поднималась в голубую высь. На какой-то миг Барбашова охватила буйная радость. Ему показалось, что там, за перелеском, по невидимой с холма дороге движение идет им навстречу, на запад. Ему даже захотелось крикнуть: «Так это же наши!» Но он промолчал и никак не выдал своего волнения. Слишком много всяких неожиданностей претерпел отряд за эти дни.

— Там действительно есть какой-то путь, — продолжая разглядывать пелену пыли, проговорил Барбашов. — Но днем к нему не подойти. Придется ждать ночи. Разве вот кого-нибудь одного половчее на разведку послать?

— А может, болотцем все пролезем? — не очень уверенно предложил Косматых. — Я долго наблюдал. Низинка эта тихая, до самого перелеска тянется. Где ползком, где короткими перебежками, я думаю, проскочим.

— Опять в воду лезть? — буркнул Ханыга.

— Это не имеет значения! — обрезал Барбашов и, чувствуя, что ждать ночи у него самого не хватит терпения, пристально оглядел болото.

Через несколько минут отряд цепочкой потянулся с холма. Низину сплошь покрывал камыш, и идти по ней оказалось почти безопасно. Барбашов вновь почувствовал прилив волнения.

С каждым шагом шум за перелеском слышался все сильнее, и все чаще билось от этого шума в груди у него сердце, звоном отдавало в ушах и ломило виски. После удара о дерево всякое, даже незначительное, волнение вызывало теперь у него приступы острой головной боли. Боль эта неожиданно начиналась в затылке и быстро разливалась по всей голове. Правда, очень скоро Барбашов научился чувствовать ее появление заранее и всячески старался поскорее успокоиться. Но сейчас обуздать расходившиеся нервы он не мог. Волновались и бойцы. Даже Ханыга изменился. Он весь подобрался, а никогда не покидавшее его лицо кислое выражение сменилось настороженностью.

Когда до перелеска осталось метров триста, Барбашов пополз. И следом за ним поползли бойцы. Гул, доносившийся издали, теперь четко разделялся на вой моторов, скрип, скрежет и лязганье. Не будь ветра, вероятно, можно было бы различить и людские голоса. Но ветер уносил их в сторону. Проползли еще метров двести и залегли. Рядом с Барбашовым оказалась воронка, выбитая снарядом на месте муравейника. Дно воронки было песчаное, сухое, хорошо прогретое солнцем. Барбашов заметил это и с удовольствием заполз в воронку.

Дорога неожиданно опустела. Барбашов воспользовался этим и начал пристально наблюдать за секундной стрелкой своих часов. Обычно это скоро успокаивало и боль отпускала. Но сегодня не помогал и этот испытанный прием. Желание услышать человеческий голос было так велико, что он, сам того не замечая, то и дело приподнимался на руках, жадно вслушивался в лесные шорохи.

Новая волна надвигающихся звуков заставила Барбашова насторожиться. Она доносилась с запада и быстро приближалась к перелеску. Скоро впереди, за кустами, проехала машина. За ней вторая, третья. Потом прошел танк. Потом опять потянулись машины. И вдруг сквозь вой моторов в перелесок ворвалась веселая мелодия губных гармошек. Чужие голоса подхватили ее с беззаботным весельем, и над дорогой грянул хор, услыхав который, Барбашов почувствовал, как на лбу и на спине у него выступил холодный пот. Орали по меньшей мере сотни две голосов. Колонна растянулась, и тот куплет, который только что пропели впереди отряда, подхватывался и повторялся несколько раз снова и снова уже слева. А может быть, это были совсем другие куплеты, из совсем других песен? Только все они пелись в полный голос на чужом, непонятном языке.

Это было так неожиданно, что Барбашов растерялся. Сколько идти и опять догнать немцев! Это не укладывалось в сознании. Но не только сама встреча с врагом потрясла его сейчас. Было в той встрече нечто более страшное, чем танки, пушки, бронеавтомобили. Немцы двигались открыто, нагло горланя на весь лес. Они двигались так, будто под колеса и гусеницы их машин ложилась не чужая, а своя, изъезженная вдоль и поперек, знакомая до самой крохотной выбоины земля. И вот эта спокойная уверенность врага была ужасна. Она поразила Барбашова как гром, придавила доселе неведомой тяжестью, в момент омрачила душу.

Он смотрел на танки — и не видел их. По дороге двигалось что-то серое, грязное, грохочущее. Он прислушивался к шуму работающих двигателей, но слышал только веселый напев плывущих друг на друге куплетов. Он, наконец, попытался ощутить самого себя, свои мышцы, руки, ноги, и ничего не ощутил, кроме тупого давления в висках. Боль непрерывно нарастала. Чтобы избавиться от нее, ему вдруг захотелось сделаться маленьким, крохотным, как песчинка, чтобы затеряться среди опавшей хвои и хотя бы на минуту ни о чем не думать. И еще ему очень хотелось обернуться и посмотреть на своих бойцов, увидеть их глаза, найти в них поддержку. И если бы кто-нибудь из них в эту минуту сказал хоть самое простое слово, он, кажется, был бы счастлив. Потому что оставаться наедине с самим собой у него уже не было сил.

Грузовики на дороге сменялись танками, танки — артиллерийскими тягачами, тягачи — повозками, за повозками опять ползли танки, а Барбашов, рассеянным взглядом наблюдавший за ними сквозь кусты, никак не мог отделаться от мысли, что отряд бредет в глубоком тылу врага и сколько еще идти до своих — неизвестно. Во всяком случае, не день и не два, как думал он, может, месяц, а то и больше. И где эти свои, в каком краю их искать — тоже неведомо.

Дорога по-прежнему фыркала и гудела, но Барбашов смотрел только прямо перед собой. В полуметре от него высилась огромная сосна. Местами кора на сосне была сорвана осколками, и в ссадинах, словно кровь, запеклась медовая смола. Когда ветер качал ветки сосны, на смолу падали солнечные блики. И она от этого светилась изнутри, как янтарь. По стволу вверх и вниз сновали большие красные муравьи. Они суетились, бегали, что-то таскали, куда-то спешили, на миг останавливались, шевелили усиками, бросали добычу и спешили дальше. Куда? Барбашов не знал. Да и сами-то муравьи вряд ли знали, куда они спешат. На месте их дома зияла просторная яма. И муравьи, как показалось Барбашову, вспомнив об этом, начинали метаться.

Распространяя по перелеску запах варева, проехала кухня, протарахтели мотоциклы, и снова завыли машины. Никто уже не считал, сколько прошло их по дороге: двадцать… сорок… пятьдесят? Неожиданно одна из них остановилась. Четверо дюжих немцев спрыгнули на землю и, оживленно переговариваясь, зашли под деревья. Барбашов замер. Немцы остановились шахах в пятнадцати от него. Он видел через листву мелькание серо-зеленых мундиров, темные ремни, металлический блеск оружия и чувствовал, как в груди у него начинает закипать. Растерянность, еще минуту назад пеленой застилавшая ему глаза, из цепких лап которой он, по существу, не мог вырваться еще с момента первой встречи с немцами на дороге под Воложином, сменилась вдруг такой накатившейся откуда-то из-под самого сердца злобой, что, забреди эти четверо глубже в лес хоть на самую малость, он не задумываясь бросился бы на них. У него даже руки задрожали от нестерпимого желания схватить винтовку и дубасить прикладом по серым приплюснутым каскам до тех пор, пока все они не превратятся в грязное месиво.

Но немцы в лес не пошли. Справив нужду, они не торопясь вернулись к машине и покатили догонять колонну.

— Мы еще встретимся! — прошептал Барбашов. — Хоть на краю света, а найду своих! На брюхе доползу до них! Землю есть буду, а вынесу Знамя! А потом встретимся! И тогда от вас, точно, останется только пыль! Запомните это! — поклялся он.