Не померкнет никогда…

КОЛЬЦО СУЖАЕТСЯ

Солнце поднялось над деревьями нежаркое, тусклое, словно еще не успело накалиться, и сейчас же лес наполнился десятками далеких и близких, больших и малых голосов. Прошелестев листьями, мягко упала в осоку срезанная бобрами осина, прокатился басовитый раскат орудийного выстрела, и тотчас все это утонуло в нарастающем, напористом гуле, несущемся с неба. Бойцы останавливались и, заглядывая в просветы между деревьями, с любопытством смотрели в синеющую высоту. Гул несся с востока.

— Вроде наши летят, — высказал предположение Кунанбаев.

— Не вроде, а точно, три этих, как их, дьявол, ну, самые здоровые, во все поле, — подтвердил Ханыга, что-то высмотрев в шелестящей листве.

Бойцы, вытягивая шеи, стали смотреть туда, куда указал Ханыга. Барбашов тоже отыскал подходящий просвет между деревьями. Над лесом в тесном строю треугольником летели три тяжелых бомбардировщика. Чуть выше и правее их — истребитель.

— Под охраной идут, — заметил Клочков.

— Вот бы глянули, где наша двадцать четвертая. Сверху, небось, как на ладони все разобрать можно, — улыбаясь во весь рот, сказал Косматых.

— А повыше залететь, так и немца было бы видно, — уверенно сказал незнакомый Барбашову чернявый боец с озорным взглядом больших карих глаз.

— Видно-то видно, только непонятно, чего видно, — хмыкнул Ханыга.

— А ты откуда знаешь?

— Все оттуда, — многозначительно проговорил Ханыга. — В финскую я как-то летал. Ранило меня малость в одном бою. Вот и повезли нас по воздуху в госпиталь. Только взлетели, а один друг как заорет: «Братцы! Нас не в ту сторону везут. Я за линию фронта в разведку ходил, там точно такие же поляны!»

Бойцы засмеялись.

— Он, наверно, не раненый, а контуженый был, этот твой друг, — заметил чернявый.

— Говорю точно, что слышал.

— А куда это истребитель нырнул? — неожиданно забеспокоился Кунанбаев.

В вышине тонко завыл мотор, и вдруг одна за другой две пулеметные очереди на какой-то момент заглушили общий гул. Они прозвучали так отрывисто и так резко, что казалось, будто кто-то большой и сильный разорвал небо.

Строй бомбардировщиков дрогнул и начал медленно, словно нехотя, разваливаться. Ведущий самолет клюнул носом. Из-под его левого крыла выбилась бледная струйка дыма. Два других бомбардировщика неуклюже поползли от ведущего в разные стороны.

Бойцы застыли в полном недоумении. Они словно оцепенели при виде того, что творилось в небе. Прозвучала еще одна очередь. Косматых, не выдержав, бросился на поляну. Бойцы, натыкаясь на деревья, словно слепые, побежали за ним. Но прежде чем кто-либо из них достиг опушки, над лесом со свистом, от которого невозможно было не пригнуться, промелькнул истребитель. Тот самый, что прикрывал строй. И все ясно увидели на его крыльях большие черные кресты.

— Да ведь это фашист! — вырвалось сразу у нескольких.

— От солнца зашел!

— В хвост пристроился!

С поляны отчетливо было видно, как подбитый бомбардировщик быстро теряет высоту. Густой шлейф черного дыма выбивался у него из-под брюха. Вот он коснулся колесами верхушек берез и вдруг с чудовищным грохотом взорвался над лесом.

— На своих же бомбах… — только и проговорил Барбашов и пошел обратно в чащу. В небе стало пусто, смотреть больше было не на что.

— Да, уж и служба у этих летчиков! — вздохнул Клочков и, подумав, добавил: — И то сказать, кому чего нравится.

— Это верно, — согласился Ханыга. — Помню, один летчик говорил: мне лучше есть неделю не давай, дай только полетать. Ведь надо же так?!

— И я три заявления в авиационное училище подавал, — сказал неожиданно все тот же чернявый боец. — И кабы взяли, и сейчас, не задумываясь, пошел бы.

— А почему же не взяли? — удивился Кунанбаев.

— Запятые подвели, — сокрушенно вздохнул боец. — Медицинскую комиссию, физподготовку — это все запросто проходил. А как до диктанта дойдет — кол. И зачем летчикам такая грамота нужна?

Чернявому никто не успел ответить. Барбашов остановился и начал сверять карту с местностью. Потом он убрал карту в планшет и сказал:

— Я знаю, вы все устали. Я тоже устал. Но до шоссе осталось не так уж много. Надо выйти к вечеру на дорогу, и мы наверняка встретим какую-нибудь часть.

Солнце медленно поднималось над лесом. И так же медленно, набирая жар, согревало деревья, воздух, землю. Поначалу оно светило бойцам сбоку. Потом повисло над ними впереди и немилосердно слепило глаза. Каски нагрелись. Стало жарко. Барбашов почувствовал, как голова у него снова потихоньку начала наливаться свинцом. Давило виски, давило горло. Сердце билось тяжело. Каждый его удар отдавался в ушах, и от этого голову ломило еще сильней. Он пытался ни о чем не думать. Но это не получалось. Тогда он стал считать попадавшиеся под ноги цветы. Лес пестрел, как ковер. Чаще встречались полевые васильки и нежные лесные колокольчики. Мелькали белые головки дикого клевера, а по низинам и мокрым лугам золотой россыпью желтел лютик. На первых порах это помогло. И Барбашов даже испытал некоторое облегчение. Но к вечеру голову ломило уже, как в тисках. Тогда он стал думать о том, как встретит своих и на первом же попавшемся медпункте опустошит всю аптеку. Дорога была где-то совсем недалеко. Он чувствовал это и шел, крепко стиснув зубы. Каждый шаг отдавался в висках тупой болью. «Так можно и сознание потерять», — невольно подумал Барбашов и неожиданно ощутил чье-то прикосновение.

Он оглянулся. Рядом с ним, приподняв каску и напряженно прислушиваясь к тишине, стоял Ханыга. Чуть поодаль с полуоткрытым ртом застыл Кунанбаев. Лица красноармейцев были сосредоточенны.

Барбашов тоже прислушался. Но ничего не услышал. В ушах стоял звон, и все лесные звуки, сливаясь с ним, путались и мешались.

— Что? — спросил он.

— Едут! — хрипло ответил Ханыга.

— Где? — не поверил Барбашов и снова прислушался. — Совершенно оглох.

— Недалеко отсюда. За кустами, — указал на заросли орешника Ханыга.

— А если это немцы? — насторожился Чиночкин.

Барбашов осуждающе взглянул на бойца.

«Так глубоко в нашем тылу? Да еще с техникой?» — чуть было не сорвалось у него с языка. Но он вспомнил засаду под Воложином, деревню, сожженную десантом, и сказал: — Осторожность, конечно, не мешает. Иди, Ханыга, посмотри. Мы тебя здесь обождем.

Ханыга привычным движением поправил каску и нырнул в кусты. Барбашов почувствовал, как у него от волнения дрожат руки. Ему очень хотелось верить в то, что впереди движутся свои. Но прошло несколько минут, и в кустах снова появился Ханыга. Пригибаясь к земле, Барбашов шагнул ему навстречу. Нетерпеливо спросил:

— Что там?

— Немцы! — отдуваясь, выпалил Ханыга. — Шпарят на броневиках. Только пыль летит.

— Да ты не понял чего-нибудь! — не поверил ему Барбашов.

— А вон они, рядом, — махнул рукой Ханыга на кусты.

Барбашов не стал спорить и решительно шагнул в сторону дороги. За ним поднялся весь отряд. Густой орешник, надежно скрывая людей, дал им возможность подойти к самой опушке. Но еще задолго до того, как Барбашов что-либо увидел, он отчетливо и ясно услышал тяжелый гул многих машин; дрожал воздух, дрожали листья на деревьях, и тонкой, словно паутина, волной рябило воду в заросшей желтыми кувшинками небольшой бочажине.

У опушки все снова залегли. И снова от волнения на лбу у Барбашова густо выступил пот. Горячие соленые капли мутными подтеками расползались по лицу, заливали глаза. Барбашов проворно сунул руку в карман, вытащил платок и протер глаза. Вместе с платком в руке у него очутилась какая-то розовенькая бумажка. Но он не обратил на нее внимания. Шум на дороге неожиданно усилился. Барбашов раздвинул кусты малины и нетерпеливо подался вперед. Ханыга говорил правду. По дороге мелкими группами двигались немецкие танки и бронетранспортеры. Часть машин, очевидно выделенных в походное охранение или дозоры, уже ушла далеко вперед. С опушки их не было видно. Но о том, что они прошли, красноречиво говорил дымчатый султан пыли, высоко поднявшийся над дорогой.

Основные силы немцев только еще подтягивались к лесу. Барбашов без труда разглядел короткоствольные пушки тяжелых «панцирников» и черные кресты на грязно-зеленой броне автомобилей. Машины двигались с закрытыми люками, с развернутыми в сторону леса орудиями. Двигались медленно, соблюдая интервалы и, как показалось Барбашову, внимательно разглядывая каждую лощину, каждый выступ кустов, попадавшиеся им на пути. Пехоты не было видно. Но Барбашов знал, что она где-то сзади.

За танками ползли тяжелые тягачи и тащили за собой на прицепе орудия большой мощности. За орудиями двигались бензозаправщики с огромными баками, пестро раскрашенными серо-зеленой маскировочной краской.

Барбашов вдруг понял, что дальше идти некуда. Впереди, куда вел он свой маленький отряд, было все чужое… Гул моторов еще долго стоял у него в ушах, но он уже не думал ни о немцах, ни о войне. Гнетущая нечеловеческая усталость разлилась по всему его телу, и он как-то сразу занемог. Ему захотелось есть. Он опустил голову и только теперь разглядел розовую бумажку, крепко зажатую в руке вместе с платком. Это были билеты на стадион, купленные им в клубе дивизии за неделю до начала войны. В тот день футболисты Железной играли с городской командой. Барбашов собрался на матч с женой. Но неожиданно к ним ввалился сосед, заядлый рыбак, и утащил их к себе, соблазнив двойной ухой и жареной налимьей печенкой. Барбашову не хотелось обижать товарища, и билеты пропали.

Печенку жарили в масле на большой сковороде. Сковорода шипела и стреляла во все стороны колючими, как иголки, брызгами. Когда печенка была готова, ее переложили на блюдо, а на сковородке затрещал лук, нарезанный большими кругами. А от ухи густо, аппетитно пахло лавровым листом и перцем…

Воспоминание было так живо, что Барбашов невольно проглотил слюну. И тотчас иллюзия пропала. В уши снова ударил шум колонны. Барбашов медленно поднял голову, увидел сквозь листву ослепительно горячий диск солнца, низко повисший над лесом, и неторопливо пополз назад.

В километре от дороги, на дне оврага, под охраной двух дозорных, которых отныне Барбашов приказал выставлять при любой обстановке, бойцы расположились на отдых.