Семен Пахарев

9

Прежний директор был на редкость добрым человеком, очень любил детей, но он не являлся педагогом ни по профессии, ни по призванию, и вел дело так, чтобы школьники были им вполне довольны. Ученики, когда хотели, тогда и приходили на занятия или уходили с урока, а учителей, которые им не потакали в дурных привычках, открыто третировали.

Учителя проверяли только тех учеников, которые были на это согласны.

Все делали вид, что в школе, которая считается трудовой и применяет самые современные методы обучения, не может быть отстающих учеников. Тех учителей, которые пытались упорного лентяя принудить второгодничеством к труду или даже только припугнуть, коллеги рассматривали как потенциального недруга. Даже на школьном совете ни один учитель не решался поднимать какие-нибудь вопросы, связанные с повышением требовательности к ученикам. Притом же, если учителя в целом и захотели бы что-нибудь предпринять в этом отношении, все равно это потерпело бы неудачу, потому что вопросы наказания или перевода из класса в класс требовали санкции школьного совета, а в школьном совете большинство принадлежало ученикам.

Само прилежание ученика третировалось как «зубрежка», и отличники учебы (а такие были, потому что во многих семьях не придерживались взглядов Ивана Дмитриевича) окружены были и в товарищеской среде недоброжелательством, подвергались насмешкам и клеймились прозвищем «зубрилки». Некоторые ученики, превосходно начитанные, даровитые и проницательные, нарочно старались скрывать свои знания, чтобы не дать повода над ними глумиться. Вырабатывался тип ученика, стыдящегося своей развитости.

В школе установилась привычка: все, что не нравилось ученикам (вернее, большинству их), третировать как старорежимную рутину, «пережиток», «мещанство», «обывательщину», «мелкобуржуазную отрыжку» и т. д. Много было пущено в ход и бытовало новомодных слов для дискредитации тех, кто пробовал взывать к дисциплине, нормальному усвоению знаний и хорошему поведению.

Ученики ленивые, развязные, с ложно понятой революционностью, надо прямо сказать, обожали Ивана Дмитриевича и считали, что это и есть тот «новый директор», который теперь нужен, а те учителя, что взывали к учебе, классной дисциплине, к систематическому труду, те — безнадежно отсталые люди.

Посещаемость на бумаге была безукоризненной, хотя в классе редко наличествовал полный состав учеников. На уроках Шереметьевой, например, всегда сидело меньше половины, да и они ничего не учили, и если каждый знал несколько немецких слов, и это учительница считала уже за находку. Были и такие ученики, которые не знали даже немецкого алфавита, их учительница и в глаза не видала, но они в конце года получали удовлетворительную отметку. А Афонского, с его необъятной эрудицией, и вовсе мало посещали.

Когда Иван Дмитриевич ввел Дальтон-план, о котором он не имел никакого понятия, тогда и вовсе воцарился в школе тарарам, та желанная для учеников свобода, при которой каждый мешал всем и все каждому. В школе не стало единого метода преподавания, а каждый учитель вел занятия на свой манер. Сперва этот Дальтон-план ученикам очень нравился, ведь всяк учился так, как ему хотелось, но потом даже самым отъявленным шалопаям это стало надоедать: хаос в конце концов утомляет, порождает раздражительность и неудовлетворенность. И все стали рассматривать школу как место мертвящей скуки и ненаказуемого озорства.

Пахарев все это быстро узнал и понял, что он брошен на тот участок работы, где неподнятая целина, где легко сломать голову. Но разве молодость когда-нибудь считалась с этим?! Кроме того, убегать с трудного поста он полагал позорным дезертирством. Поэтому начал с простого, но твердого решения: во что бы то ни стало водворить сперва дисциплину и порядок в школе, напомнить об обязанностях учеников в отношении школы в целом, а там двигаться дальше.

Прежде всего Пахарев решил проверить, надобен ли в школе так называемый бригадно-лабораторный метод, который везде расхваливали, рекламировали, которым тогда бредили все, особенно те, что пытались прославиться новаторством в педагогическом деле, и который так отстаивали Шереметьева, Петеркин, Анна Васильевна и другие. Все тут было для Пахарева подозрительным. И то, что за этот метод заступались самые незадачливые учителя, и то, что при этом методе самые пассивные и малоспособные ученики имели высокие оценки в учебе, и то, что целыми неделями ученики шатались, где хотели, безнадзорно, оправдываясь, что они выполняли «ответственные задания».

Еще в институте Пахарев ознакомился с главными идеями многих направлений профессионального и педагогического образования. Профессор Беллюстин, преподававший педагогику и методику, заставил студентов как следует проштудировать все самоновейшие методы обучения, которые пропагандировались за рубежом.

По поводу бригадного метода профессор говорил:

— Этот метод великолепен, он предполагает наибольшую активизацию всех учащихся. Чего еще желать лучше? Но на практике, как я заметил, он порождает наибольшее разгильдяйство и является защитой самых отчаянных лодырей.

— Почему так? — спрашивали его студенты.

— Нет такой идеи, — отвечал он, — даже самой прекрасной и плодотворной, которую не извратили бы люди, берущиеся проводить ее в жизнь не вовремя, неумело и бессовестно.

Пахарев интуитивно угадывал глубокий смысл этой сентенции. Когда бригада предоставлена сама себе на целый месяц, естественно, она может подвергнуться стихийной трансформации: в ней выделятся наиболее активные и любознательные — элита бригады — и зато пребудут в абсолютном бездействии те, которые по природе своей и условиям жизни неинициативны. Таким образом, вместо благородной цели — заставить всех работать — получается обратное: наиболее предприимчивые станут еще предприимчивее, а пассивные приобретут полное отвращение и атрофию к учебе.

Бригадный метод был распространен на производстве. Ревностные и неистовые педагоги начали переносить его в классы, которые стали поэтому называться уж не классами, а лабораториями по примеру заводских, хотя в этих школьных «лабораториях» ничего лабораторного и не было, а по-прежнему стояли ряды изрезанных карманными ножами парт или столов да висели продырявленные географические карты на обшарпанных стенах. И как это ни странно, отцом этого метода был американский так называемый Дальтон-план, Дальтон-план строился на началах индивидуальной учебы, советские педагоги придали ему коллективный характер, взяв от Дальтон-плана его прием учебного задания на неделю, на две, иногда на целый месяц.

Во главе школьной бригады тоже ставился бригадир, как это делалось и в цехе. Он распределял задания и должен был контролировать выполнение их. Но, переведенный на язык родных осин, этот заокеанский метод дал совершенно обратные ожидаемым результаты. И Пахарев, став директором, решил, как говорится, взять быка за рога — самому проверить эффективность этого прославившегося и модного метода. Он взял журналы и увидел, что каждый из учебной бригады имел отметку высокую, отстающих не было. Он проверил не тех, кого наметила учительница, а других. И оказалось, что при своих высоких оценках они решительно ничего не знали по заданной теме.

— За что же вы получили «большую удочку», коли ничего не смыслите в этом? — спросил он девочку.

Девочка не растерялась, настолько она все находила вполне естественным.

— Я-то не знаю, да бригада знает.

— Но вы-то лично за себя отвечаете или нет?

— А у нас отчет бригадный. Кто-нибудь да ответит обязательно. Коллективизм.

Девочка даже обиделась и возмущенно пожала плечами.

А в другом классе еще проще смотрели на назначение нового метода. Ученица прямо призналась:

— Я этого не учила.

— Почему же?

— Бригада не велела…

Пахарев показал отметку в журнале:

— Однако за эту тему вам поставили «отлично».

— А я и не знала, что отличница. Значит, кто-то из наших за всех отвечал. А когда — я не помню. Я в ту пору сама готовила другую тему за всю бригаду.

— То есть вы отвечали урок, а товарищам поставили отметки?

— На то он и называется бригадный метод, — не моргнув глазом, сказала ученица. — Все за одного, один за всех.

Пахарев вспомнил пророческие сентенции профессора Беллюстина и невольно усмехнулся. Девочка приняла это на свой счет и продолжала в обидном тоне:

— Вот вы насмехаетесь надо мной, а в газетах пишут, что так и надо — отвечать одному за всех… Это самый передовой метод. И не только у нас, но и в других странах и во всех наших школах. И везде, везде…

— Нет, не во всех школах так учатся, — сказал Пахарев. — В школе имени Маркса этого метода не придерживаются.

— Так ведь эта школа отсталая, — возразила девочка. — Ихнего директора все время прорабатывают. Это всем известно. Он ужасно отстает… ужасно… ужасно…

— От чего же он отстает?

— От прогресса.

— А что оно такое — прогресс?

— Движение все вперед и вперед, — бойко затараторила девочка, — и как можно скорее…

— И всегда это нужно?

— Всегда. Вперед, только вперед… Все так думают, кто верит в прогресс…

— Вот вы быстро прошли вперед. Отхватили кусок программы по обществоведению… за месяц. Но ни одной темы не усвоили. Так какой же результат от этого — вперед и вперед?

Ученики с мрачной напряженностью слушали и с недоумением переглядывались и недовольно пожимали плечами. Пахарев все это видел.

— Мы учимся, — продолжал он в том же дружеском и спокойном тоне, — вовсе не для того, чтобы получить фальшивый документ об окончании средней школы, который называется аттестатом зрелости. Мы учимся, чтобы знать, уметь и потом заменить собою состарившиеся поколения на всех постах… А как же это можно сделать, когда вы будете только бежать все вперед, вперед, ничего не усваивая. Нет уж, пожалуйста, давайте не бежать «вперед, вперед» для того только, чтобы плодить бумажных отличников… А это пустое, бессмысленное занятие, хуже нет… Называется оно русским словом «показуха», да еще синоним есть — «очковтирательство». Ведь если ученик поступит на практическую работу и спасует в том или ином случае, ему нельзя будет этим оправдаться: я, мол, этого не знаю, бригада это знает. Нет, уж пожалуйста, каждый отвечай за себя…

Стояло непривычное молчание, и проводили Пахарева тоже молчанием. Когда он вышел из класса, то за спиной услышал взрыв негодования и крики:

— Индивидуализм!

— Апология зубрежки.

— Классическая гимназия.

После уроков Пахарев собрал учителей, применявших новый метод, и потребовал, чтобы никто из учеников и никогда не отвечал за всю бригаду. Учителя угрюмо молчали.

— Есть ли вопросы ко мне? — спросил Пахарев.

— Значит, бригадный метод отменяется? — спросила Шереметьева. — Мы за составлением этих заданий ночей недосыпали.

— Можно называть свой метод обучения бригадным, каким угодно, но только чтобы ученики знали, умели и отвечали каждый за себя…

— Тогда это уже не будет бригадный метод.

Учителя стояли понуро, растерянные. Наконец Шереметьева вымолвила:

— Ученики не пойдут на это. Сами убедитесь.

— А разве вы делаете все так, как хочется ученикам?

— У них самоуправление… Так будешь делать, как им хочется.

— Их самоуправление не распространяется на учителей… У учителей есть педагогический совет.

— Так-то так, да ведь они считают, что учком выше педсовета.

— А на что вы? Вот и есть случай вам разъяснить, что это не так. Вот сегодня же и займитесь этим разъяснением: учитель учит, ученик учится. Учитель воспитывает, ученик воспитывается им.

— Они говорят, что учителя и ученики — один коллектив.

— Извините, вы семейная?

— Я одиночка. Мать-одиночка, — поправилась Шереметьева.

— Тогда спросите у настоящих семейных, кто в семье воспитывает: старшие ли младших или младшие старших. А школа — та же семья, только большая…

Учителя молчали, отводя глаза в сторону.

— Придет время, — продолжал он, пытаясь поймать хоть один сочувственный взгляд, — и вспомянут люди, как много мы пренебрегали делом воспитания и как много страдали от этой небрежности. Воспитание для многих кажется простым делом и легким, стоит только накричать или выпороть. Мир отрочества противоречив, и из людей, воспитанных в детстве в атмосфере дубинки и жестокости, вырастают недисциплинированные, нравственно жестокие люди. Но и атмосфера потакания всем их желаниям рождает людей капризных, безвольных, неуравновешенных. Человек воспитывает дитя на основании своей собственной душевной жизни. Вот почему педагогические совершенствования совершаются чрезвычайно медленно.

Учителя выслушали все это молча, и никто из них не задал ему ни одного вопроса и не сделал ни одного возражения. «Какая ужасающая рутина может царить под эгидой красивых и высоких слов и суперреволюционных форм жизни», — думал Пахарев, вспоминая, какими отчужденными глазами смотрели на него учителя.