Семен Пахарев

21

Семен Иваныч рассказывал на уроке о декабристах и надумал показать нам портреты тех из них, которых Николай повесил. Он подошел к шкафу с обществоведческими книжками и тихонько потряс замок. Замок открывался без ключа, если его тряхнуть, и это все, конечно, знали. Семен Иваныч рылся долго, потом расстроенным голосом произнес:

— Видно, книга в другом месте…

Он продолжал рассказывать о предательстве князя Трубецкого, но все мы так насторожились, что уж и не слышали ничего, потому что сразу смекнули: книгу сперли. В перемену я подошла к нему и сказала:

— Семен Иваныч, книгу слямзили. Учком вора найдет, даю голову на отсечение, найдет. Нам это не впервинку. Еще не совсем перевелся буржуазный элемент в школах.

— Неужели воровство? — спрашивает он и потом добавляет тихо: — А знаете ли, Тоня, там недостает еще антирелигиозного атласа профессора Никольского. Видно, взяли из-за картинок, много их там, картинок: первобытных людей, питекантропусов.

— Замок надо побольше, — говорю. — На стопроцентную сознательность рассчитывать, Семен Иваныч, пока не приходится. Если хотите, я вам замок с фокусами выпрошу у папы. Никто, даже при наличии ключа, отпереть его не сумеет, не зная секрета.

— Не в замке дело, Тоня. Ученикам не следует лазить по шкафам, если шкафы даже и открыты. А если видеть спасение только в запорах, тогда до того докатимся, что и на карманы ваших шуб в раздевалках замки будем вешать. Это не выход.

— А мы в карманах ничего и не оставляем, — отвечаю. — Сразу выгрузят.

Тогда он вовсе убрал замок со шкафа.

— Интересно, — говорит, — чем все-таки это дело кончится.

Вся наша группа возмутилась. Стали проверять книжки друг у дружки и обшарили у младшеклассников все парты и ранцы. Прискорбно было то, что именно в обществоведческом кабинете случилась эта петрушка. Тетрадки, линейки, чернила, карандаши и раньше пропадали, но тогда, до Семена Иваныча, это не так волновало. С этим тогда свыклись. Но воровать из обществоведческого кабинета, да еще у Семена Иваныча! Нам показалось это верхом кощунства и бесчестия. Слезы душили меня, потому что он мог подумать: «Куда смотрит учком. Чем занимается эта Светлова?»

После уроков он задержал меня и все расспрашивал о постановке дела в пионерских звеньях. Я вышла от него в большом расстройстве. Лиза ждала меня у калитки.

— Ну что, как?

Я не выдержала и захныкала.

— Выгонять надо, Тоня, из школы шаромыжников с треском. Нечего с ними цацкаться. Понятно? Развели демократию до некуда, шантрапу не тронь. Понятно?

— Выгонять, — отвечаю, — легко. Надо так сделать, чтобы не было стимулов цапать даже и безнадзорную вещь. Мы живем при социализме. И это нас ко многому обязывает.

Пришла домой в тревоге и даже к еде не притронулась. Сижу на кровати, зубы сцепя, книжку в руках зажала и размышляю.

— Опять прорыв, — смеется отец, — каждый день у нас прорывы. То морду набьют кому-нибудь, то стекло выставят, то прохожих задирают, то собак дразнят, то бревна катают по двору, воображая, что это общественно полезный труд.

С приездом Пахарева я скрывала от отца кой-что. Но он мне плохо верил и каждый раз, когда замечал во мне тревогу, то спрашивал: «Опять прорыв?»

Сегодня замечание это мне было особенно неприятно. Я все отмалчивалась, все размышляла, уткнувшись лицом в подушку, кто бы мог из наших учеников оказаться вором? Ночью, когда отец у себя читал Льва Толстого, а Женька спал в столовой за ширмой, я стала искать дневник, чтобы записать события дня. Иногда Женька из озорства прячет мои предметы. Я подкралась к нему и вытащила из-под тюфяка целый сверток всякой дряни. Развернула его — и обомлела: из моих рук вывалился антирелигиозный атлас Никольского. Вот как! Вор оказался моим братом! Я затряслась, как в лихорадке. Я осмотрела атлас и, к ужасу своему, увидела: все фигуры, изображающие неандертальского человека с дубиною в руках, а также рисунки обезьян, дикарей, их скелеты — все это было вырезано. Я вытащила у него из ранца тетрадку по рисованию, в которую он заносил все на свете: львов, дома с фантастической архитектурой, портреты героев и изображения бабочек. Фигуры из атласа были вклеены сюда. К волосатым людям Женька подрисовал дубины, а некоторых горилл снабдил противогазами и огромными кинжалами. Получилась целая галерея получеловеков, полуживотных, кошмарных в своей дикости. Они устраивали как бы парад и шли рядами, скалясь, пригибаясь, с кинжалами на бедрах, с дубинами на плечах, с пушками, с пулеметами и даже с двенадцатидюймовыми орудиями. Внизу стояла надпись: «Белогвардейцы идут на нас».

Нужно прямо сказать, что даже при его склонности к рисованию я не могла подозревать в этой композиции такого замечательного эффекта. Но мне-то было не до композиций, не до эффектов. Часы стучали, сердце стучало, в висках стучало. Мысль жгла меня: «Как председатель учкома, я не вынесу предстоящего позора».

Я бросилась к Женьке, стащила с него одеяло и встала у изголовья, вся дрожа. Он сладко потянулся, вытянул ладони из-под щеки и открыл один глаз:

— Открывай и другой глаз скорее, вредитель, — прошептала я с угрозой. — Тебя ждет горькая расплата.

Он привскочил, глянул на свою тетрадку и так же быстро юркнул опять под одеяло.

— Вор! Вор! Вор! — закричала я над ним. — Присвоил государственное имущество. Тебя в тюрьму посадят. Ты опозорил наше семейство.

Я с плачем убежала к себе. Всю ночь не спала. Мне снился Семен Иваныч, он молча глядел на меня и укоризненно покачивал головой. Я слышала речи недругов: «Вот где приютились воры, в доме председателя учкома. Хороша, стерва!»

Я вышла из дома чем свет без завтрака, чтобы не видеть Женьку. Было морозное утро со скрипучим снегом под ногами, со столбами дыма над кровлями домов, с торопливо идущими людьми. Утро было доброе, а на душе у меня скребло, скребло.

Марфуша еще не успела подмести коридоров, грязное ведро стояло на полу подле кучи мусора. В школе стояла непривычная тишина, шаги порождали эхо. В учительской царил хаос: раскиданы журналы по столам; старый глобус-инвалид дремал на животе у подоконника. За фанерной перегородкой в канцелярии шелестели бумагами. Бедный делопроизводитель, он исполнительнее Акакия Акакиевича. Я пошла к нему, но увидела склоненного над столом Семена Иваныча. Он вдруг прикрыл бумаги, лежащие перед ним, обеими ладонями, точно боялся, что я смогу прочитать их, и поглядел на меня встревоженными глазами. Я посмотрела украдкой в зеркальце на стене и сама поразилась своему виду. Я была бледна и крайне взволнованна.

— Что с вами? — спросил он, поднимаясь и идя ко мне навстречу. — Вы больны?

Он пожал мне руку с явным беспокойством. Сдержанность покинула меня в эту минуту. Я глядела в его смятенные глаза и повторяла без конца:

— Я нашла вора… пожалуйста, больше не беспокойтесь. Я нашла вора. Передайте это дело прежде всего учкому. Мы разберем, по-комсомольски, принципиально и нелицеприятно.

— Вор? В отношении школьника это слишком крепко сказано, — грустно улыбаясь, ответил он. — Мы все повинны в том, что случилось. Школе следует отвечать даже за то, что делает школьник у себя дома. Что же, разберите этот вопрос сами, я согласен.

Я созвала учком после уроков и приказала остаться Женьке. Он понял все сразу, забился в угол и глядел на нас с суровым презрением.

Семен Иваныч сел у окна одаль ото всех.

— Вы слышали, — сказала я решительно, — из обществоведческого кабинета стибрили антирелигиозный атлас профессора Никольского. Это отвратительно и позорно. Расхитителем школьной собственности оказался член учкома, ученик пятой группы товарищ Светлов Евгений. Воры в учкоме — это ужасно. Это неслыханный анархо-индивидуализм…

Я развернула перед учкомом атлас и Женькину тетрадь. Наступила напряженная тишина. Женька шмыгал носом, опустив глаза в парту, и теребил пуговицу.

Потом начались прения, то есть все повторили меня, только своими словами. А Женька со скукой глядел в окошко. Через окно видна была ледяная гора. Дошкольники скатывались по ней стремительно вниз. Наверно, Женька вздыхал по ледяной горе, которую очень любил. Дух захватывает, со стороны глядючи, когда мчится к реке с заовражных гор этот головорез, брат мой Женька.

— Признавать ошибки надо, суслик, а не глядеть на гору, когда коллектив с тобой ведет разговор, — закричал на него староста группы и тем прервал его сладкое раздумье. — Это же величайшее несчастье для советского школьника — хватать все, что под руку попало. Это же расхищение социалистической собственности и строго карается революционным трибуналом.

Женька вздрогнул, съежился и заморгал глазами.

— Коллектив группы, — продолжал громовым голосом староста, — берет тебя на поруки и дает ручательство педагогическому совету, и комсомолу, и учкому, и пионеротряду, что выработает из тебя вполне сознательную личность на радость социализму, для вреда международной буржуазии. А иначе вышвырнем мы тебя как социально опасную личность. Если по-честному, то тебя в тюрьму надо. Дошло?

— Дошло, — ответил строптиво Женька, а под нос себе добавил: — Не запугаешь. Начхал я на ветер. Задам дралку в другую школу, разве мало школ в городе. Подумаешь, запугать меня хотят.

Староста входил в подлинный раж:

— Ты объясни, зачем взял атлас? Ведь ты внес в школу ужасное разложение.

— С научной целью взял, — сказал Женька, ковыряя ногтем парту. — Составил альбом — развитие организмов от насекомого до человека… Как у Дарвина. Я же дарвинист.

— Купи свой атлас да и составляй альбомы, как у Дарвина. А государственное не тронь… Ты пойми, мы не считаем тебя безнадежным преступником и хотим на тебя повлиять.

— Перевоспитать, — заметили члены учкома.

— Больше не буду, — проворчал Женька.

— Отмежевываешься ли категорически от проступков? — закричал староста. — Или колебаться будешь, как оппортунист последней марки?

Женька привстал и оглядел присутствующих. Лица всех были строги и выжидательны.

— Отмежевываюсь, — сказал он не слишком твердо, — признаю свои ошибки. Действительно, я опозорил пионерское звено и постараюсь смыть это пятно.

— Напишешь письмо в стенгазету, где обо всех своих ошибках подробно поговоришь и от них отмежуешься, — сказал староста так же строго.

После этого наступила заминка. Никто не знал, наказывать его или нет и если наказывать, то как. Я поглядела в сторону Семена Иваныча. Он ласково улыбнулся мне, но слова не потребовал. Что приходилось делать? Я пошла по пути, который избрала моя совесть. Я невольно угадала намерения Семена Иваныча и внесла тогда предложение, попав в точку.

— Мы собрались не для того, чтобы наказать, или опозорить школьника, или испортить его судьбу, но всемерно исправить его, сделать из него нового человека, полезного члена общества, — сказала я. — Будь то мой брат или чей угодно, но перед лицом классовой совести все мы одинаковые братья и сестры.

А меня прерывает кто-то с задних парт возгласом:

— Взять с него, стрекулиста, честное слово, что перестанет чужое прикарманивать. А если не выполнит обещание, придется дать ему окончательный бой и даже, может быть, вздрючить.

Слово «вздрючить» всех взвеселило, и вслед за этим посыпалось:

— Дать ему леща!

— Навесить колотушек!

— Загнуть салазки!

Всем это понравилось. Женька еще раз дал обещание «больше не расхищать школьного имущества, не хулиганить, быть вполне сознательным и загладить свой проступок активной общественной работой». Надо думать, что в голове у него получился идеологический переворот. Все остались очень довольные, что из этого инцидента как-то все-таки выпутались. Я взглянула в сторону Семена Иваныча. Взоры наши встретились, наверно, в них отразилась обоюдная радость за исход этого неприятного случая.

— Ваш брат, — сказал он громко, — исправимый мальчик, что он будет примером других — у меня нет и тени сомнения.

Вечером, вернувшись от соседей, отец молча снял ременный пояс и сказал Женьке, который решал задачи за столом:

— Ну, герой, представление продолжается. Скидай штаны. Я все знаю. На весь город ты стал знаменит, как разбойник Чуркин. Уши вянут.

Женька полез под стол.

— Я изучал эволюцию от насекомого до человека, я проявил творчество, а меня записали в воры. Это несправедливо и нечестно.

— Я дам вот тебе «эволюцию», — отец взмахнул ремнем с медной пряжкой. — Ни одного у нас не было в роду вора, ты зачинатель новой династии жуликов — Евгений Первый, — говорил он, ловя Женьку у порога.

Отец поймал Женьку за руку и принялся хлестать его по мягкой части, приговаривая:

— Отец твой до пятидесяти лет дожил, к чужой копеечке не причастен. Ты, постреленок, отличился с молодых лет. Что с тобой со взрослым станет, сопляк? — При каждой фразе отец взмахивал ремнем. — Это тебе не школа, где ты безобразничать, можешь сколько влезет. Это тебе не учитель, которому ты шапки не скидаешь и все время дерзишь. Это тебе отец, от которого ты не отвертишься, бандит.

Тот, подгоняемый ремнем, стремительно крутясь вокруг отца, орал благим матом — может быть, не столько от боли, сколько от страха перед исступленным состоянием отца, которого мы таким никогда еще не видели. Я застыла у порога в самом, вероятно, жалком виде и при каждом вскрике Женьки всхлипывала.

— Папочка, довольно. Он больше не будет. Уж я его знаю. Он хороший, так и Семен Иваныч сказал… Что он покажет пример другим.

— Ваш Семен Иваныч, как нынче привыкли, словами воспитывает, а на таких вот ремень — лучшая педагогика… Если не пресечь его сейчас, он получит первый урок воровства. Большая дорога начинается с первого шага. Крупный вор начинается с первой мелкой и случайной кражи. Это уж я знаю.

Последним ударом он толкнул Женьку на кровать. Уткнувшись в подушку, Женька продолжал выть, не ослабляя силы. Отец грузно сел в плетеное кресло и, бросая на меня злой взгляд, сказал:

— Я на скупщика Мокроступова пятнадцать лет ишачил и никогда не смел взять обрезок железа. Мы знали: беден, но честен. Рабочую гордость имели. А вы у кого воруете? У себя самих воруете, щенки, у народного государства… Запорю до смерти…

Я боялась перечить ему. Отец любил нас пуще себя, я это знала. И раз решился на побои, стало быть, ему было невмоготу. Я тихо всхлипывала и вся дрожала. Вдруг Женька поднял голову с подушки и сказал:

— Ты не имеешь права бить детей, папа. Это варварство и против наших законов. Тебя мы проработаем на родительском собрании, вот увидишь, что проработаем. Это факт. Ты не при старом режиме живешь, папа. Ты отсталый элемент.

— Вот они, ваши новые научные методы, ваши воспитатели хваленые, новые мысли мальчишке внушают… эти — ленинградцы… Петеркины, Пахаревы. Вчера с околицы… пердагоги. Это он их мысли повторяет, как сорока.

Он сплюнул в его сторону, поглядел на меня пристально, с сожалением и удалился к себе. Ему была неприятна моя симпатия к новому директору. И далее воцарилось жуткое молчание, нарушаемое Женькиным сопением на постели. Никто из нас не вышел ужинать. Отец сидел один с глухой бабушкой. Весть об этом событии между тем на другой же день разнеслась по школе.