Семен Пахарев

27

Итак, у него стало две жизни. Одна всем видимая: хлопоты по школе, заседания в уоно, лекции и доклады — жизнь, похожая как две капли воды на жизнь всех его знакомых. Другая жизнь та, которую никто не видел, но которая заполняла его даже в то время, когда он решал дела. Эта жизнь была полна острых переживаний, трепета, неожиданностей. Думы о встрече, предвкушения предстоящих радостей, которые с каждым новым днем казались властнее, угадывание мыслей ее и слов, брошенных на лету, — к этому нелегко привыкнуть… Потом мелкие угрозы, подозрения, тысяча взаимных обид, которые забываются так же быстро, как возникают… Сколько про это написано, и все века они будут повторяться, являться и тайной, и счастьем, и надеждой, и горечью.

И никто не подозревал в нем этого способа жизни, даже отдаленного интереса к ней. А он при этом должен был еще поддерживать такое мнение о себе, и это его безмерно тяготило.

«Прячусь я, хитрю, надо внести в это дело ясность».

Но пока дальше этих мимолетных решений не шло, потому что каждый новый день был свеж и необычен и не оставлял много места для холодных раздумий.

Как только проходила послеобеденная пора, он начинал томиться, ожидая сумерек. Солнце стало казаться ему слишком лениво движущимся, день слишком длинным. В такие минуты он пробовал отдыхать, но не засыпал, пробовал читать, но не читалось, пробовал любоваться пейзажами, они быстро надоедали.

Как только пространство за окном серело, он садом выбегал в поле. Достигал забора Людмилы Львовны, пробирался в малинник и там ждал. Людмила Львовна должна была в условленное время появиться на крылечке. Если она появлялась только в платье, без жакета, это был знак к тому, что встреча не состоится. Пахарев махал ей издали фуражкой, а она прикладывала пальцы к губам. Это были тревожные мгновенья. Пахарев потом уныло плелся домой, мучился всю ночь. Какая только чепуха не приходила в голову. Он мучительно ревновал ее ко всем и злился на себя за это.

— Вот уж не ожидал, на что я способен…

На другой день он раньше срока являлся и ждал ее с большим нетерпением. И вот она выходила в нарядном труакаре. Шла по тропе не спеша и не оглядываясь. Пахареву казалось тогда, что с нею вместе идет к нему все самое радостное в мире. Он бросался к ней в смятении.

— Вот видишь, какая ты! Что вчера случилось? Ну говори же скорее, говори…

Ему представлялось, что причина должна быть какой-то необычной, хотя каждый раз задерживал Людмилу Львовну муж. Он успокаивался и нежно обнимал ее. После этого они на лодке переезжали Оку и бродили по лугам, по кустарникам, по рощам.

При расставании, целуя его нежно и сладко, она всегда говорила что-нибудь озорное, вроде:

— Спи, мой малыш, крепко, мы с тобой приятно провели время. Прогулка — первое среди глупых удовольствий.

Угомонившиеся, они сидели на горячем песке. Город, раскинувшийся на холмах, был облит светом заката. Он глядел на нее и думал, что любовь не накладывает на нее никаких обязанностей. Она ничего не требует от него и в свою очередь не терпит каких бы то ни было ограничений. Она, например, нисколько не интересовалась его прошлым, а свое даже не считала нужным вспоминать. Пахареву казалось, что в этом заключалось что-то очень обидное для него, нечистое.

«Неужели, — думал он, — мне также надлежит затеряться в закоулках ее памяти, рядом с проезжими актерами, фамилии которых она забыла, или этими шалопаями, которые у нес были до меня? Может быть, тот же Коко смеется надо мной?».

Заикаясь, подбирая слова, которые не смогли бы ее обидеть, он сообщил ей о своих опасениях.

— Чем ты недоволен, — ответила она, — кроме тебя, я никого не люблю. Мой муж тебе не мешает, тебя я ничем не обременяю. Что значат твои жалобы, мальчик? А еще кичишься передовыми взглядами современника.

— Если есть любовь, ее не следует стыдиться, — сказал он, — потому что любовь и позор — понятия несовместимые. Если налицо препятствия, их надо преодолевать. Мне надоела эта, извини, роль анекдотичного ветреника при глупом муже.

— Солнышко мое, уж не думаешь ли ты на мне жениться? — сказала она смеясь. — Вот потеха, мой милый малыш.

— Если у меня хватило духу сойтись с женщиной, которая имеет мужа, значит, я готов был ко всему, отсюда проистекающему. За кого ты меня принимаешь? За любителя клубнички? Я не могу так. Я не люблю этого… этого прожигательства, если не сказать — распущенности.

— Почему распущенности? Неужели ты думаешь, что весь мир, как он есть, мир морей, гор, лесов и долин, мир зверей и людей, сколько их есть на свете, — это одно сплошное заседание с принципами, уставами, ограждениями и предосторожностями, заседание, на котором одни говорят мудреные речи и дирижируют, а другие спят или таращат глаза, чтобы показать, что они еще не заснули. Ты любишь доклады, заседания, принципы, а я люблю музыку, умных мужчин, беспринципную любовь и французские романы.

— Это ужасно, это цинизм, — возмущался он.

— Это не цинизм, а благоразумие. Я почти вдвое старше тебя. Придет время, ты меня разлюбишь. Так как тебя будут заедать принципы долга, честности и еще чего-нибудь, ты не бросишь меня, а мне некуда будет деться, и мы завершим нашу сладостную историю о любви постылой семейной каторгой.

— Но пойми же ты… Не быть только самцом — я считаю это естественным для человека.

— Многие считают естественным то, что попросту невежливо и грубо. Любите женщину, какою вы ее сделали или делайте ее такой, какую вы любите, — ответила она назидательно. — Удивительные манеры у этих мальчишек, пресытившихся доверчивой женщиной, рисоваться чистыми и сваливать всю вину на нее.

— Да, я мальчишка, — вспылил он. — Я жалею, что не остался им дальше.

— Но жалеть не о чем. Адам через Еву невинности лишился, но зато стал человеком мудрым, опытным, прародителем новой, самой деятельной породы земнородных, создавших науку, технику, государства, философию и искусство. Какая глупость и скука царили бы ко вселенной, если бы Ева не соблазнила Адама!.. Твоя Марья Андреевна на ее месте была бы на высоте, но тогда и мира не было бы… Ах, эту постнятину я ненавижу… Кому из мужчин нужен ее ум, ее гордость, ее чистота, великодушие, даже талант учительницы, если она как женщина — пустоцвет и никого ничем не задевает. Однако если сама глаза пялит на тебя, то у нее даже шея алеет. Святоша! А вот проходит мимо меня с таким видом, точно боится замараться.

— Это в обычае порядочной женщины, их жизни…

— Что ты, милый мальчик, знаешь о жизни? Пустяки. В тебя стреляли кулаки — эка невидаль. Ты не видел, как князья-отцы стреляли в своих детей-девочек, чтобы избавить их от постели махновцев, как дети в Крыму, когда мы удирали, падали за борт судна и разбивали себе головы о сходни, а их матери тут же сходили с ума. Ты сейчас видишь деловую сторону моего брака, и это тебя коробит. Но ты никогда не думал о том, что для меня и мне подобных все способы сохранения жизненной устойчивости были исчерпаны: национальные, семейные, профессиональные, даже религиозные. Все сразу обесценилось… полетело в бездну. Что еще могло остаться святым и священным? А, да что с тобой толковать, детка.

— Говори, говори дальше… Это интересно.

— Хватит. Я не могу позволить себе, чтобы одержимость прошлым парализовала мою волю к успехам в будущем.

Это был случай, когда она позволила приоткрыть уголок завесы ее прошлого. Как бы ни старался он проникнуть в него потом, встречал заговор молчания.

Он счел себя чрезвычайно обиженным такой манерой разговаривать о вещах, которые ему представлялись достойными других слов и другого к ним отношения. Началась серьезная ссора. Они переехали реку, не обмолвившись словом, и расстались не простившись.

— Тем лучше, — сказал он себе. — Теперь все кончено. Пора действовать, довольно обрастать словами. Она начинает втаптывать в грязь репутации девушек, которых не стоит. И потом, что я о ней знаю? Да и узнать не смогу, сколь ни стараюсь. Душа ее всегда за закрытой дверью, только тело всегда предельно расковано.

Это была их первая ссора, положившая начало новой фазе любви. Он сжег ее письма, порвал фотографическую карточку, на которой она была заснята с портфелем идущей по аллее городского сада, и в тот же день послал письмо Марии Андреевне. Она при прощании, уезжая в Крым с туристами, ошеломила его неожиданным признанием. Он готов теперь на все, чтобы вернуть этот момент, он ждет ее с нетерпением, он выйдет на станцию встречать ее, он будет любить ее… Пахарев вполне был искренен. И в самом деле ему казалось теперь, что только ее одну он и любил. Следует лишь забыть памятные события в день отъезда, и начнется новая жизнь, полная смысла, света и воздуха. Он ездил в командировку, которую себе выдумал, удвоил часы на курсах, ввел каждодневное чтение по-французски и боялся каждой незанятой минуты. Иногда ему казалось, что он не выдержит искушения и побежит по знакомой дорожке сада, и тогда он приглашал хозяйку куда-нибудь, например в лес за грибами. Болтовня тети Симы быстро утомляла его, он прятался за кусты и нарочно не откликался, полоненный горьким раздумьем. А та журила его за ротозейство, когда он давил грибы ногами или проходил мимо них. Он возвращался домой с острой и затаенной мыслью, что вдруг Людмила его дожидается. Со страхом подходил к дому и ловил себя на чувстве разочарования.

Опять он настойчиво распалял свое воображение картинами тесной дружбы с Марией Андреевной и наконец довел себя до такой степени, что и в самом деле поверил в то, что лучшей подруги в жизни для него не найти.

«Будем вместе жить и одно дело выполнять. И всей канители конец. Я не создан для донжуанских дел. Ну их к черту».

Это показалось ему очень верным. Вскоре Мария Андреевна прислала телеграмму, в которой очень коротко и по-деловому известила о дне своего приезда. Пахарев передумал много о своей встрече с нею. Ему казалось, что это будет что-то слишком необычное и трогательное: раскаяние, нежная признательность с его стороны вызовут при встрече у нее пыл радости, они обнимутся, как муж и жена, и без слов все будет понятно.

И вот он стоял на пристани. Он хотел поймать ее счастливый и смущенный взгляд с палубы движущегося парохода. Но когда пароход подошел к пристани, пассажиры точно угорелые хлынули и затопили проходы. Пахарев протискивался сквозь толпу, но нигде не находил Марию Андреевну. Досадуя, он простоял на пристани до тех пор, пока не поредела толпа, и потом вышел на берег. Он увидел Марию Андреевну подле телеги. Она держала в руках чемодан и торговалась с мужиком, чтобы доехать до дому. Он кинулся к ней. Она вскинула на него искрящиеся глаза. И они вдруг потухли. В них ничего не отразилось, кроме недоумения и растерянности. Она уловила холодный испуг его глаз. И первое чувство, которое ощутил Пахарев, это было необоримое к ней равнодушие. Он похолодел от сознания, что не найдет даже слов заговорить с нею. Вся теплота, скопленная им перед встречей, моментально испарилась. Он торопливо пожал ей руку и стал укладывать чемодан. И пока суетились около телеги, все-таки было легче. Потом они сели, тронулись. Пахарев задал ей два-три вопроса о Крыме, она столь же деловым тоном, точно по курортному справочнику, ответила, не скрывая своего серьезного, пугливого недоумения. Она сильно загорела, и кожа открытой шеи чуть-чуть облупилась, и все это еще рельефнее подчеркивало в его глазах какую-то будничность и неуют в их отношениях.

Дул холодный ветер, стоял серый день, небо было затянуто слоистой пеленой. Она куталась в прорезиненный плащ и все время искала удобной позы на телеге, на которой не было никакой подстилки. Возница то и дело хлестал по крупу костлявую лошадь березовой лозой, и его нелепые выкрики не располагали Пахарева к сердечным разговорам. Он понял, что все пропало, и замолчал. Так всю дорогу они и молчали, и, когда внес он чемодан в ее комнату и сел на стул, а она осталась неподвижной посередине комнаты, мучительная неловкость стала совершенно невыносимой. Ее вид говорил ему про то, что она выжидает его ухода, который избавит обоих от стыда и досады. Он пробормотал что-то невнятное и никчемное и наконец вышел. Тогда Мария Андреевна бросилась на кровать и принялась плакать. Она баюкала свою страсть надеждой. Ее обманули. Она плакала, вторично оскорбленная. Во-первых, неожиданной никчемностью его письма и, во-вторых, неподатливостью его сердца.

А Пахарев в это время уныло бродил по Круче. Там было оживленное гулянье. В реке купались, ловили рыбу. Он сидел в павильоне и пил пиво, чтобы чем-нибудь развлечься. Он был встревожен необычайно. Рядом с ним сидела парочка. Шли разговоры, которые были ему неприятны. Как вдруг его внимание привлекла фигура женщины, закутанная в мохнатую простыню. Лица ее нельзя было разглядеть, но манера так именно заворачиваться в простыню была Пахареву очень знакома. Женщина шла в гору одинокая, медленно ступая, то и дело останавливаясь и вглядываясь из-под ладони за реку. Точно посторонняя сила толкнула Пахарева к ней навстречу. Она спокойно, словно давно ожидая этого, взяла его руку и спрятала на груди.

— Все дуешься… ой, детка, какой ты капризуля. Проучила я тебя немного. Ну, не беда. Милые бранятся — только тешатся.

Угадывала его мысли точно.

Непобедимая радость сковала Пахарева, он не в силах был говорить и глядел ей в глаза с покорным восхищением.

— Отойди, мой друг, — произнесла она назидательно ласковым тоном, — ведь я была уверена, что ты хороший и только зря расстраиваешь себя и меня. Встретимся вечером, я приду. А сейчас тороплюсь, сзади меня следуют подруги, дамы просто приятные и дамы весьма неприятные во всех отношениях, — и она быстро, коротко коснулась губами его щеки.

Он выбежал на Кручу совершенно счастливым. Он всем улыбался, и улыбался при этом так некстати, что некоторые останавливались и глядели на него недоумевая. Холодок поцелуя все еще дрожал на его щеке. Он боялся, что ощущение это испарится, и старался держаться чуть-чуть в отдалении от людей и предметов, которые могут задеть его. Когда он подошел к буфету и протянул деньги за пиво, сам удивился, увидя, как руки его дрожали.

Было в этом что-то очень обидное для его человеческого достоинства и для учителя, призванного воспитывать молодежь, но не могущего воспитать свое собственное сердце… Но ведь, черт возьми, можно воспитать свое сердце… Тогда к чему бы была нужна педагогика, самопознание. Он как-то сказал Людмиле об этом.

— Сердце наше часто шутит над нашим умом, малыш, — ответила она. — И все это лишнее свидетельство тому, как бывает иной раз смешон и бессилен твой разум, если забирается в иную область, где он слеп, как котенок.

Он стал ее знать лучше. Ее самодовольство и самонадеянность в отношении своей воспитанности и парадоксального образа мыслей выводили его из терпения, в такие минуты он говорил ей обидные слова:

— Только грязный ум может занимать себя около красоты женского тела, отдавать свои благородные силы в неволю вожделениям… Извини, это глупо… и низко.

— Пресытился ты мною, мальчик, — ответила она. — Но это тоже проходит. Не нами любовь выдумана… Все мы, бабы, одинаковы. В ваших душах вырастают Беатриче и Лауры, если душа воздыхателя высокая. А если низкая — то уж не Лаурами он нас видит, а рядовыми потаскушками… От своих представлений зависит мир… опыт любви — самый потрясающий и по взлетам и по падениям. Всякий берет из него в меру своей испорченности…

— Основной смысл любви — вовсе не наслаждение.

— А что же, мальчик?

— Продолжение рода человеческого.

— Если бы природа нас на это только обрекла, чем мы были бы выше животных?

— Ах, не можешь понять. Я не разделяю теорию «стакана воды». Дескать, при коммунизме удовлетворить половую потребность так же будет просто, как выпить стакан воды… Наоборот, любовь утончится за счет духовной сферы.

Она заливалась хохотом:

— Кто тебе мешает. Сдерживайся.

А он думал:

«Как все это, в самом деле, оскорбительно. Брыкаюсь, а толку нету. Чувство должно связываться с идейной близостью, а я не знаю ее. Да, трудно отделаться от собственной души. Но Людмила не на такого напала».

Он решил от нее освободиться. Вписал в памятную тетрадь «Наедине с собой», куда заносил заметки о смысле жизни, о самопознании, о правилах здоровой жизни, афоризм такой: «Самообладание, самодисциплина — не рабство, они необходимы и в любви».

И чтобы не быть дома, он стал ходить к Василию Филиппычу позировать для портрета.