Семен Пахарев

32

Проект «лицом к деревне» отвлек от дела весь коллектив на несколько недель. В него втиснуто было из учебных программ все, что кому-либо приходило в голову. Даже математик заготовлял задачи, основанные на высчитывании процента дохода с крестьянского двора, составлял статистические таблицы по учету инвентаря, скота и имущества. Словом, это был проект, увязанный со всеми отраслями школьного знания и учебных дисциплин, и представлял собою в натуре толстую папку анкет, инструкций, вопросников, для расшифровки которых и приведения в систему потребовался бы в ведомственных условиях целый штат статистиков, счетчиков, учетчиков и бухгалтеров. Но так как всем этим был выделен руководить Петеркин, то он один их всех и заменил. Правой рукой его, разумеется, являлся Женька. Когда весь проект в целом утвердили на педагогическом совете и воображению членов его представился весь объем работы, которую должны были проделать дети и которой, по замыслу прожектера, надлежало увенчаться и познавательными и воспитательными результатами, не говоря уже о политическом эффекте, — тут и помощь города деревне, и смычка рабочего класса с крестьянством, что было важнейшим фактором жизни той поры, — то даже у самых закоренелых скептиков невольно зародилась мысль о действительно потрясающе смелой и плодотворной миссии новатора Петеркина, рискнувшего отдать свои организаторские дарования и крепкие силы поднятию провинциальной глухомани. Уезжали в деревню школьники с большим подъемом, и, пожимая руку Петеркину, Пахарев сказал:

— Ну спасибо, брат. Искренне желаю успехов. Осуществлять смычку города с деревней завещал нам Ленин. Его установки и надо иметь в виду. Пока.

Ссылка на Ленина была сделана Пахаревым не зря. Ему стала приедаться присказка Петеркина о кулацком уклоне в партии и о бурном росте буржуазии в стране: даже в анкету опроса Петеркин ввел пункт по констатации бурного роста кулачества в деревне.

— Ты разве живал в деревне, что утверждаешь с такой категоричностью о возросшей мощи кулака? — спросил он Петеркина.

— Не живал. Но мне ясно, что «кто кого?» — этот вопрос еще окончательно не решен.

— Ну-ну! — заметил Пахарев, засмеявшись. — Знаю я твой беспокойный норов. Ранен формулой «как бы чего не вышло». А когда человек руководствуется формулой «как бы чего не вышло», то обыкновенно ничего и не выходит. Деревня тебе — жупел. Все опасаешься за революцию, мужичок подведет, накладет нам в шапку.

— Да, опасаюсь, что накладет, и здорово… Не строим ли мы, друг мой, мещанское государство крестьянской ограниченности.

— Ну, значит, так и есть: захворал «перманентной революцией». Модно… Друже, болезнь эта неизлечима…

— Подумай хорошенько, Семен, сам, можно ли построить социализм в отдельно взятой стране… Есть ли полная гарантия от интервенции, от новой войны?

— Есть. Только не вести политику на срыв нэпа, и все. На непонимание значения его.

— Ловко! Значит, брать курс на богатеющую деревню?

— Пустая «левая» фраза, прикрывающая потуги кой-кого сорвать деревенскую нашу политику. Это тебе по душе?

— А это тебе по душе: один московский дядя выбросил лозунг — «обогащайтесь!». Кому это на руку?

— Я слышал, что этого дядю поправили.

— Ох этот дядя. Он учит партию, всех нас. Сеятель «бедняцких иллюзий». Всерьез думает выбраться из нищеты при нэпе некулацкими приемами. Нонсенс, конечно. Мятку мы им дадим здоровую.

— Жилы не надорвите.

— Ну, пока.

— Ни пуха ни пера.

Они пошутили, расстались любезно.

«Загибает, парень, — подумал Пахарев. — Темперамент южанина. Пылкий характер, нетерпеливость. Скорее, скорее! А оно не спорится… Не знает русской пословицы: «Каждому овощу — свое время».

После он ясно припомнил этот разговор и расшифровал его, да было уже поздно. Мы всегда умны постфактум и даже гордимся этим.

В сельсовете Петеркин взял список — кто бедняк, кто середняк и «культурный хозяин» (революционное понятие «кулак» перестало при нэпе употребляться). Женьке с его группой поручено было, обследование «культурных хозяев», которые в инструкции Петеркина, впрочем, так и назывались — «кулаки». Это были земледельцы, пользующиеся наемной силой: мельник, бакалейщик, скупщик, церковный староста, а также зажиточные хлеборобы и т. д. — словом, головка деревни. Распределив среди школьников работу, Петеркин сам остался в сельсовете для исследования общих сельских проблем. Для этого у него был заготовлен свой потаенный план, по реализации который должен был быть отослан единомышленникам в Ленинград.

Женька выбрал самую красивую избу с деревянной суздальской резьбой на воротах, с драконами по фасаду, крытым крыльцом, с железным петухом — вертушкой на коньке крыши. В избе — очень просторной, с киотом икон строгановского письма, с широкой печью, с коником, с поставцем — обитателей не оказалось. В кути лежала больная старуха. Когда ватага ребят ввалилась в избу, старуха эта вылезла из-под шубы и уставилась на них испуганными глазами.

— Не впадай в панику, бабуся, — сказал Женька, — мы с научным статистическим обследованием…

— Обс… Обсл… — Губы бабушки задрожали, и она в изнеможении повалилась на коник.

С обследованием никто не ходил по избам вот уже с 1921 года, когда похоронили продразверстку. А до продразверстки только и делали комбедовцы, что обследовали то амбары, то овины, то клети у мужиков, которые прятали хлеб везде, даже под навозом и в волчьих ямах. Школьники были не подготовлены к пониманию этой реакции и все объяснили тем, чем всегда городские люди объясняли деревню: суеверием и темнотой. А бабушка, придя в себя, вышла на двор, постучала в ворота соседке и передала, что прибыли из уезда с обследованием, а сама спряталась в клети. Ребята пождали и в недоумении вышли из избы. В это время со двора во двор уже передавалась тревожная весть: «Сосед, берегись! Приехали обследовать!»

Мужики тащили хлеб из амбаров и суматошно прятали его в сено, в ямы, в малинник, кто как мог.

Женька о старухе доложил Петеркину, и тот, назвав ее поведение саботажем, сам проставил в графе этого дома доходы и потребление, количество скота и даже членов семьи; семью сделал малочисленной, чтобы тем самым подчеркнуть зажиточность. Все это прилажено было к тем «научным показателям», которые были присланы петроградскими теоретиками.

— Естественно, что кулак отчаянно сопротивляется, как это мы и предполагали, — сказал Петеркин. — Но у нас есть верные показатели их накоплений. Не вырвутся.

Затем Женька выбрал другой двор — малограмотного пахаря с огромным семейством и очень хитрого: признаться, что у него находится в закромах, — это равносильно для него смертной казни.

— Фамилия ваша какова, дяденька? — спросил Женька.

— Яшка Песельник…

— Я думал, это прозвище…

— А прозвище — это разве не фамилия?.. Одна сласть… Песельником меня сызмальства зовут… Любил песни, и сколько пропел их, когда охота приходила, не счесть. Только вот уж давно не пел. Не поется.

— А почему?

— Забот много. То хлеб расти, то прячь его… Уж этих анкет-описей да обследований так много было, что и до сих пор, коли опись приснится, вскакиваю в холодном поту, паренек… И бегу, вытараща глаза, сам не знаю куда.

Он приветил ребят, угостил квасом, мочеными яблоками, пареной репой и рябиной. И как ни старался Женька наводить его вопросами на нужные Петеркину ответы, Песельник притворялся непонимающим и от ответов решительно уклонился. Анкета обследования опять не получилась.

— Сколько в хозяйстве земли? — спросил Женька.

— А кто ее знает, паренек, ведь земля не мерена.

— В сельском Совете должны знать?

— Вот там и спроси, голубь сизый. А мы народ отсталый, университетов не кончали. В дремучем лесу жисть проводим, пням поклоняемся. Леший — наш бог.

Мужичок был очень ласков, обходителен, внешне мягок, но изнутри строптив и крут. Он видел Женьку насквозь. Женька же считал его продуктом невежества и мрака, ярким представителем «идиотизма крестьянской жизни». И жалел его.

— Ты в бога веришь, Песельник? — спросил Женька.

— Как велит Советская власть. Велит верить — поверю. Не велит — мне тоже на леригию наплевать.

— Ну а сам по себе, если тебе никто не велит?

— В таком разе — верю.

«Деревенская темнота, — подумал про мужика Женька, — придавлен суевериями, весь в родимых пятнах капитализма».

«Городская простота, — подумал про Женьку мужичок. — Глядит в книгу, видит фигу… Ветрогоны. Не отличат огурца от хрена, а учат».

Песельник почесал за гашником.

— Сколько хлеба у тебя в амбаре, дядя? — спросил Женька.

— Кто его знает? Ссыпаем в сусек без счету. Берем без меры. С испокон века повелось — обмеренный хлеб неспор.

Женька выбился из сил, ища путей к душе смирного мужичка.

— Сколько тратишь на едока в год?

— Сколько съест, — опасливо глядя на анкету, произнес охрипшим от робости голосом Песельник.

— А сколько съест?

— Как душеньке довольно.

— Ну к примеру, в цифрах?

— Цифрами мы не меряем… Мы караваями. День на день не приходит. Сегодня полкаравая съешь, без дела. А поработаешь — так два каравая оплетешь за милу душу.

— А сколько тебе в год на всю семью надо?

— Сколько ртов, на столько и запасаем.

— А сколько у тебя ртов?

— Я сам-сем. Да у детей дети. А всей семьи — девятнадцать человек.

Женька обомлел.

— Это столько нарожали?

Обследователи притихли и переглядывались. Никто не верил, что можно было жить в такой семье и быть довольным.

— Слава богу, наши бабы в полной силе и в плепорции. Рожать еще не обленились и не разучились. Значит, и земля от насельников не оскудеет. Тем довольны и счастливы, рожаем без нормы и без плана, по невежеству и недомыслию нашему, конечно. За границу не ездим, их обычаев не знаем, книжки не читаем, чтобы как-нибудь исхитряться. Отстающая деревенская масса. А в городах, кум сказывал, и это дело взято на учет… Умственный народ живет в городах. Во все проник, душу взвесил, измерил и ничего не нашел в ней, кроме водороду — самого легкого газа, кум сказывал. И даже бабью природу постиг и обесплодил. Удовольствие хоша и справляет за милу душу, а солдат да пахарей растить, как видать, нашему брату, вахлаку, предназначил. Что ж? Кто к чему свычен. Мы не жалуемся… Дети — одна только душе услада, особливо на старости лет. Так-то, паренек.

Как ни старался Женька, никакого толку не добился и ни одной графы не заполнил. Зато Петеркин на основании «данных Госплана», выработанных в Москве, занес в графы все показатели прибытков и этого хитрющего мужичонка.

— Средняя статистическая по кулаку будет в общем правильная… я руководствуюсь данными Госплана.

Он приказал продолжать обследование с «настойчивостью революционера».

Но население уже приняло меры против обследователей. Все заперли избы и разбрелись кто куда: в лес, в поле, в овины, к родственникам в соседние селения. А некоторые отсиживались на сеновалах. Если школьникам и удавалось ворваться в избу, то они находили там только малолетних детей, зыбки да около них древних стариков и старух, которые притворялись глухими и на каждый Женькин вопрос, приставя ладонь к уху, твердили одно и то же:

— Ась? Это мне невместно… Описи-то сочинять… Глуховата я, батюшка… Да и бестолкова… Что на ум взбредет, то и мелем… В сельсовете, батюшка, все знают, учены страсть, газеты читают… Туда и идите…

Женька ничего и тут не добился. Петеркин опять внес в анкету свои цифры, руководствуясь «диалектикой и методом». И приказал наконец обследовать мельника, который жил на отшибе и к которому легко проникнуть — мельница стояла на горе, для всех открытая. А мельник и в самом деле был самый первый богач на селе.

— Кулацкую его природу вы по всей форме разоблачите…

— Идет! — согласился неутомимый Женька.

Мельник, весь обросший как пень, старичина с огромной бородой-лопатой, спокойно выслушал вожака отряда — Женьку по обследованию крепких крестьянских дворов и начал сам спрашивать:

— А скажи-ко, малец, всех мельников в уезде вы обследуете или только меня?

— Мы это для статистики, дедушка. Стало быть, на выборку. Не бойтесь, это в интересах науки… и социализма…

— Ага? Наука антересуется моим карманом… В ту пору коммуна антересовалась, теперича — наука. Времена меняются. Только предмет не меняется — мой карман, он всех тревожит…

— И для школьного задания это нужно, задание по «методу проектов»… Это новый такой метод обучения, сближающий учеников с жизнью.

— И школа туда же… И ей я как чирей… Мельница стояла ничья, только крысы в ней скреблись, и никто ей не интересовался, а как замолола, опять со всех сторон на меня налетают, как коршуны. Как мелешь, что мелешь, какой припент… Н-да! Чужое добро — как хворь, всем мешает. Ну а вы какой припент от этого обследования имеете?

— Мы бесплатно… Мы идейные…

И только тут мельник дрогнул. Он обозрел ребят и молвил тихо:

— Идейные, какая беда-то. Опять, стало быть, идейные на селе появились… Несдобровать хорошим хозяевам, опять позорят все, доведут до голода, до нищеты. Нищие да бедные завсегда идейные.

Мельника раскулачили в 1919 году в период комбедов, обобрали все до нитки, но с нэпом он вдруг воскрес. Мельницу надо было пускать (затучнели нивы, появилось жито), а никто не знал ни устройства ее, ни работы. Мельника призвали к делу. Мельница замолола отлично, отстроилась. Но мельник не менял ни виду, ни обычая своего военных лет. Он старался всем показать, что у него никакого доходу нету, что он сам «трудящийся», сам за «коммунию» и за народ. Он показал школьникам конуру, в которой живет. В ней, кроме соломенного тюфяка на деревянном топчане, ничего не было. (Все имущество мельник держал на селе, где семья его жила тихо-смирно, играла под бедняка, не заводила сряды, когда пекли пироги, запирались на засов, ребята ходили в лаптях, обедню посещали украдкой и т. д.) Сам мельник не вылезал из подшитых валенок и летом и зимой и из шубняка с оборванной полой. Забронированный — было его прозвище. На все вопросы Забронированный отвечал охотно, все показывал охотно, но ничего не мог Женька у него обнаружить из «кулацкого хозяйства»: ни имущества, ни денег, ни скарба, ни утвари. Гол как сокол мельник. И ни с какой стороны к нему не подъедешь. Нашел Женька склад хлеба — оказалось, что это накопление работников. Нашел огород и сад в отличном виде — принадлежали родственникам. Была и корова, и две лошади — тоже работников. Женька вернулся в село, зашел в избу к мельнику. В избе было много челяди, но никаких вещей.

— Почему без вещей живете? — спросил Женька. — Даже посуду некуда поставить, под лавкой стоит…

— И, милый! — ответила мельничиха. — Откуда нам взять вещи. Все государству сдали в революцию. Бедняками живем, и довольны. Нынче беднякам легче жить, ему и у властей почет, и налогов не плати, и на сходке он первый глотку дери.

«Не заводят ничего, чтобы второй раз не раскулачили, — подумал Женька, — буржуазия приспособляется…»

Петеркин и на этот раз не растерялся.

— Мимикрия! — сказал он и внес в анкету мельника большие цифры воображаемых доходов.

Зато у других ученических бригад дело шло колесом. Бедняки показывали пустые клети двора, амбары и сараи (если они были), и в анкетах ставь только одни нули. И даже в тех случаях, в которых нули можно было и не ставить (кое-какой скарб, корм и худоба у бедняков иной раз имелись), Петеркин все-таки в графах ставил нуль. Эти нули отвечали его настроению и убеждению, что деревня за время нэпа совершенно расслоилась, вымыла середняка и чрезмерно вырастила кулачество. Так и в брошюрах своих единомышленников, которые он затвердил, то же значилось.

Он подгонял все свои впечатления о деревне (правда, крайне скудные) под эти априорные, взятые с потолка цифры.

Петеркин был доволен, и ученики повеселели. Они шли улицей домой и пели отчаянную песню про сознательного Ваньку:

Вдруг изрядный голыш врезался в толпу учеников и ушиб ногу одного из них. Толпа остановилась. Из-за плетня ребятишки школьного возраста кричали:

— Стрекулисты! Колобродники! Хапуги! Рукосуи! Паразиты! По амбарам опять задумали лазить, крестьянское добро зорить.

— Вы что? Вы что? — закричал Петеркин. — Вас учат чему-нибудь в школе?.. Кулацкие побасенки повторяете… Подкулачники!

— Ах, подкулачники! — завизжали за плетнем, и на обследователей посыпался град камней.

Обследователи были растревожены, тут же подняли на улице палки, голыши, кирпичи и ответили тем же. Завязалась отчаянная перестрелка. Петеркин кричал на ребят, но они до того вошли в раж, что его уже не слушали… рвались к плетню, стали выдергивать из плетня колья… Те — противники — тоже схватились за колья, и через плетень началась драка вручную. Из изб выбегали бабы и мужики. Сперва увещевали буянов, потом сами схватились за колья.

— Бери! Бери! Наступай, робя! — кричали сельчане. — Намнем бока архаровцам, они к нам и дорогу забудут…

— Наша берет! И рыло в крови! Матери вашей черт.

Женькин отряд, находящийся в арьергарде, потеснился, дрогнул. Гул сельчан усилился. Лес кольев обрушился на обследователей… Те дрогнули и бежали вплоть до околицы. Только там сельчане остановились, галдя и угрожая кольями. Но толпа все еще росла. И вскоре все село высыпало к выгону, и в руках каждого была палка, жердь, кнут, или кочерга, или вилы. Петеркин велел своим отступать, хотя ребята не унимались и, несмотря на неравность сил, все еще переругивались с «неприятелем» и даже бросали в его сторону камни.

Через несколько минут ребята вышли за выгон, удалясь от села. Но и с поля они видели, как на околице все еще волновалась мятежная толпа и неслись оттуда угрозы, гвалт и отдельные ядреные выкрики в сторону обследователей…