Семен Пахарев

11

В кабинете Семена Иваныча находился весь учком, расположившись от Тони в порядке старшинства. У стола напротив Семена Иваныча сидели родители Жениха. Отец, грузный булочник, в поддевке, борода лопатой, мать — запуганная старушка в яркой персидской шали и в плисовой кацавейке. Она то и дело подносит платок к глазам и тяжело вздыхает.

— Вот и учком… Тут и комсомол, — произносит Семен Иваныч ровным голосом. — На ваш суд. Почтенные родители утверждают, что дома мальчику созданы исключительно благоприятные условия для занятий, а во всем школа виновата, мальчика портит. От этого вопроса никуда не уйдешь. Староста класса, сообщите, сколько дней прогулял их сын.

— Кишка, встань, — шепчет Женька и тычет тому в бок.

Староста группы вскакивает.

— Очень странная вещь, — говорит он. — Лучше бы сказать, сколько он не прогулял в этом месяце. Он бывает только на уроках Семена Иваныча, чтобы втереть очки, да на уроках классного руководителя. А больше ни у кого. «Плюю я, говорит, на всех остальных с девятого этажа, они в школе роли не играют». За месяц этот гаврик прогулял в общей сложности двадцать дней.

— Брехня! — рычит родитель. — Все это из зависти ты написал, парень. Нам завсегда завидуют.

— А учком интересовался времяпрепровождением своего товарища? — спрашивает Семен Иваныч.

— Как и полагается, — отвечает Тоня. — Мы ходили к ним на дом, и родители сказали, что он аккуратно каждое утро уходит в школу и что исполнительнее их сына нет никого на свете.

— Руководитель класса что на это скажет?

Екатерина Федоровна пожимает плечами.

— Я его спрашиваю о равенстве треугольников, а он говорит: «Я не выучил от переутомления». — «Почему?» — «У тяти голова болела, так я ему за лекарством бегал и делал примочки…» Сколько же раз у вас голова болела?

— Что-то не помню, — бормочет купец. — Царица небесная…

— А у меня таких отказов уйма. Я, Семен Иваныч, тоже ходила к ним. И ответ получила тот же: «Наш сын этого не позволит». Уходит точно и приходит из школы в то же время, что и другие. «Мы его в школе не видим, говорю». — «Посмотрите как следует (отец выразился «разуйте глаза») и тогда увидите. Наш сын — примерный мальчик».

— Слышите? — обращается директор к родителям. — Вашего сына не бывает в школе. Вот свидетельство и учкома и классного руководителя. Да и в журнале пометки: «Не посещал уроков».

— В журналах что хошь можно наборонить, — гремит родитель густым сочным басом. — Нам эфто не указ. Гумага все терпит.

— Значит, мы все сообща и все время врем… Так, что ли? Судите сами, как беспокоимся.

— В эфто я не верю, чтобы вы стали об нас задарма болезновать. — Он разглаживает бороду, хитро щурит глаза и продолжает: — Вот ежели у вас есть сын и он скажет вам одно, а об эфтом самом кто-нибудь со стороны напротив, кому вы должны в таком случае верить, своему сыну или чужому человеку — балаболке?

— Во-первых, школа — не «чужой вам человек». Во-вторых, я бы поверила взрослому воспитателю, а не школьнику-сыну.

— Чудно! Эфто почему?

— Потому что сын — еще юн, не он воспитывает взрослых, а его воспитывают взрослые. Взрослым и надо верить.

— Выходит, родной сын враг мне… Вот чему вы учите здеся. Ну-ну!

— Да, этому.

— Зарубим на носу и долежим по начальству такой коленкор. Выходит, и верно упреждал меня сынок: «Тятя, никому в школе не верь, они нам завидуют, что в достатке живем, там одна шантрапа… Тятя, они с черным куском ходят в школу, а я колбасу жую. Тятя, говорит, они нас за последних людей считают и меня буржуенком обзывают. Тятя, говорит, ежели училка в школу тебя вызовет и почнет меня охаивать, ты ей на маково зернышко не верь. Училки, говорит, завсегда против нас, учеников». Выходит, сын-то и прав. И в ваших журналах, стало быть, одна только прокламация. Подтасовочка то есть. И во всем у вас так. Вам волю дать, так вы изомнете, в муку изотрете нашего брата добытчика. Золотой роте от вас душевный привет… Вот мне эта училка, — кивнул он в сторону Екатерины Федоровны, — такое посмела выразить: «Вы сына распустили, точно он вам безразличен». Это как же так? Это мы-то распустили? Матерь божия… так вот мне и бухнула. Да как же ты так посмела?! — Родитель повернулся в сторону Екатерины Федоровны и своим гневным взглядом обмерил ее с головы до ног. — Выходит, это смертное оскорбление мне. Я ночей не сплю, все радею для наследника, и вдруг — на тебе, он мне безразличен. Да у вас совесть-то есть ли? Понимаете ли, что такое единственный сын для благочестивых родителев? Нет, не разумеете. Вам нельзя и разуметь-то, коли у вас своих детей нету. А может, вы их по свету растеряли, у таких эфто очень даже обнакновенная вещь.

У Екатерины Федоровны появляются на лице красные пятна и дрожит губа. Директор дает знак не перебивать купца, и тот, принимая это за слабость, распаляется сильнее.

— Посудите, люди добрые, — распаляется купец, — оставили ребенка на второй год…

— Толика, умника, на второй год, — всхлипывает родительница, — такого примерного, золотого мальчика, ангелочка.

— Оставить-то оставили, учинили расправу, да опять же начинаются обиды и в текущем году: якобы не посещает уроков, грубит, зазнается… Заигрывает с девочками. Поклеп, самый подлый поклеп!.. Что я, своего сына не знаю? Да он мне слово боится сказать, без разрешения рта не разинет. Вот как он у меня воспитан. А вы — «грубит». Да кто вам поверит?.. — Он пододвинулся вместе со стулом к Семену Иванычу. — И вам не поверю, господин дилехтур. У тебя опыту нету, молоко на губах не обсохло. А вот будешь иметь своих деток, так узнаешь кузькину мать, почуешь, в какую копеечку тебе въедет это второгодничество. Лишний год надо прокормить, одеть, обуть, платить за право обучения. А сколько забот, беспокойства. И все это — псу под хвост. А вы говорите, что мы безразличные к сыну… Надо понимать, что говорите, бесструнные балалайки.

— Всю душу вкладываем, — тихим скорбным голосом отзывается мать Жениха. — И одежонку ему почищу, и рубашечку поглажу, и пирожков ему в школу напеку, а коли бывает в школе холодно, сама и теплую фуфайку ему принесу. А вернется из школы, я ему ножки в своих руках грею… Да чтобы я позволила ему себя в чем-нибудь утруждать… Лучше сама в нитку изведусь… Уж так воспитывать, как мы воспитываем, во всем свете не сыщешь. Ничего не жалеем. Вон на ваших-то детях и рубашки старенькие, на локтях продраны, и штанишки засалены, а мой-то всегда чистенький, чисто серафимчик али жених…

Весь учком сразу фыркнул.

— Он — Жених и есть, — сказал Рубашкин. — От него, как от жениха, одеколоном несет. И на улицах появляется с бантиками на шее… как в буржуйские времена… Вылитый Евгений Онегин социалистической эпохи. Али Печорин. Недаром ему и прозвище дали.

— А что ж такого? — твердо возражает родительница. — Разве это зазорно? Ему чумичкой ходить, как все вы? Да нас и соседи осудят, скажут, одного сына справные родители не могут по-людски обрядить. По-глядите-ко на него: любота взглянуть, одет как картинка. У нас совесть есть, мы в бога веруем, православные, носим крест на шее. — Она лезет за пазуху и вынимает оттуда золотое распятие на серебряной цепочке. — Вот. У нас и сын в послушании и страхе божьем вырос, а вы… прицепились, пужаете родительским собранием. Чем запужали. Нас родители знают, никто супротив нас не пикнет. Мы им благодетели. В булочную-то каждый день шляются: «Хозяюшка, сделай милость, посдобнее да помягче…»

— Где был ваш сын, например, вчера? — вдруг спрашивает Пахарев.

— Где ему быть, кроме вашей школы?

— Позовите его, староста класса.

Староста класса уходит и возвращается с Женихом. Жених, увидя родителей, понуро останавливается у двери.

— Скажите, только откровенно, где вы были вчера? — спрашивает Пахарев.

Жених моргает, мнется, смыгает и молчит.

— А ты не бойся, сынынька, — умиленно произносит мать. — Ведь на тебя такое тут наплели. Не тушуйся. Скромничать будешь, так и еще больше наклеплют. Говори по-правдышному… Мы тута.

— Я уж и забыл… Где был вчера. Разве все упомнишь, — лепечет он в пол, — честное слово, из башки вылетело.

— Тогда я тебе напомню, — говорит староста. — Вот твоя записка ко мне: «Кишка! Отметь в журнале, что я был в классе, уж тебе будет за это два калача. А я удираю с Клавкой на Большую Кручу в кино, на «Индийскую гробницу». Хватим там и пивка. Клавка все может. Жених».

— С Клавкой? — с испугом вскрикивает родительница. — Царица небесная, матушка! Эта Клавка — Стаканыча брошенная дочка, беспризорница, в подвалах ночует, по улицам шляется. Ко всякому прицепляется, как репей, кому не лень. Оправдайся сыночек, нахвастали на тебя зазря…

Родительница не сводит обезумевших глаз со своего красавца сына.

А сын ежится и молчит, отводя глаза в сторону.

— Дай-ка записочку-то, — говорит булочник и вырывает из рук старосты бумажку, читает. — Что за притча, его рука! Матерь божия! — Он бросает в лицо сыну бумажку. — Ах, лоботряс, ах, паршивец! — вскрикивает купец. — Научился с этих пор мухлявить, морочить отца с матерью. Куда мы идем? Куда катимся? Куда начальство смотрит? Ну уж дам я ему выволочку. Запорю до смерти. Заставлю вместе с пекарями тесто месить, коли учителей не слушает и отца вводит в обман.

— Сынынька, осрамился ты и на нас мораль… Стыдобушка, — причитает старуха, пригибаясь к полу и роняя слезы.

Жених приглаживает волосы, от которых пахнет фиксатуаром, и вправляет в рукава куртки накрахмаленные манжеты с серебряными запонками. Манжетки, запонки и бантики бабочкой носит в школе только он.

— Этот шкет опозорил нашу школу, — подал голос Женька. — Надо его проработать на собрании группы, раскритиковать в стенгазете и с треском выгнать. Он — отброс общества. Перевоспитать его нельзя, надо перевоспитывать таких на корню, а корень у него сугубо гнилой. Горбатого исправит только могила.

Женька произнес это громко, одним духом, видно, подготовился, и сел с видом исполненного долга.

Потом поднялась Тоня. Она отчетливо и внушительно произнесла:

— На родителях лежит большая часть обязанностей по воспитанию детей. Они не имеют права устраняться от этого. Если семья портит, школа не исправит. Следует действовать единым фронтом. И воспитание детей не есть только забота о пище и обуви школьника… Все, кто имеет детей, обязаны знать, как их воспитывать…

— Вот она — девка, — сказал жене купец, — она зелена и еще на собственный хвост лает, а ее вполне можно послушать… Мастера Светлова дочка… Далеко пойдет… О господи, господи, грехи наши тяжкие… Слаб есть человек.

Тоня взглянула на директора, тот улыбнулся, а она покраснела. Только несколько дней тому назад он произнес фразы, а она употребила их в дело.

— Мы тут потом еще поразмыслим об этом, — сказал Пахарев. — Мы потребуем от сына отчета в своих действиях… Тут не матушка, тут школа… Все начистоту…

— Касатик, — сказала родительница. — Уж ты прости его, христа ради, он больше не будет. По нечаянности это он, люди соблазнили… Уж это я знаю, кто его испортил. Клавка, паскуда, с панталыку сбила. Я ее вот, смотницу… Это от нее и на нас мораль идет… Потаскуха, стерва…

— Вот что, мамаша, — сказал Пахарев. — Сегодня он обманывает родителей, товарищей, школу, а когда поступит на службу, будет обманывать начальство, государство, а уж тут и недалеко до тюрьмы…

— Избави, господи! — старуха крестится и шепчет слова молитвы. — Уж ты, касатик, посоветуй нам, что делать… Видать, тебя родители наставили, коли ты человеком вышел…

— Прежде всего верить учителям… Уважать школу — дом просвещения и воспитания. Вот вы булочник и знаете свое дело лучше нас.

— Уж это как есть… — оживился купец и просиял.

— А нашего дела не знаете. А судить беретесь. Будто лучше нас постигли педагогику — науку воспитания.

— Хоть умри, все верно, парень.

— Делать, что скажет школа. Вовремя встать, вовремя заниматься. Карманных денег не давать. Деньги — зло, если они попадают в руки детей без контроля. Вам обоим ходить на родительские собрания и прислушиваться к тому, что там говорят. И, сообразуясь с этим, проверять сына. Не потакать ему ни в чем. Если вы его не будете направлять, он сам вас будет направлять. А это никуда не годится: воспитывают взрослые детей, а не наоборот.

— Это уж всенепременно. Ах ты, ума палата. Хлобыстай меня по морде, хлобыстай!

— Бантики, одеколон, манжетки выбросить в помойную яму. Школьник должен выглядеть как школьник. Следите, чтобы был каждый день в школе и учил уроки, да не врал бы. Клавка — неподходящая компания.

— Все это так и будет!.. Да чтобы я спустил… Душу мою он съел, окаянный. А если его посечь немножко?.. Сказано — бей сына смолоду, счастлив будешь во старости.

— Не советую. Только обозлишь больше. Да и поздно сечь.

— Ну-ну, батюшка, как скажешь. Теперича я вижу, что ты — сурьезный парень. — Подошел ближе к Пахареву. — Прикажите саек по утрам. Мальчонка доставлять будет. От всего сердца, а не то чтоб… Николай Второй таких саек не ел. Иван Митрич, тот простой был человек, не брезговал нами, пользовался…

— Это лишнее, отец.

— Ну-ну, тебе виднее. Замнем.

Обращаясь к ученикам, Пахарев сказал:

— Да и нам в свою очередь устраняться от индивидуальной работы с родителями нельзя. И от нас зависит поднять общую культуру воспитания в семьях учащихся… Это долг каждого педагога, это — важнейшая обязанность школы…

— Ну, боже мой, как это истинно… Диковинное дело, как ты все проник…

Он полез целовать у Пахарева руку, но тот ее отдернул…

Родительница утирала слезы.

— Это всевышний умудрил его… И царица небесная…