Семен Пахарев

20

Это получилось вовсе не так, как мы предполагали. Шинкарка вдруг подала на нас в суд. Мы все страшно перепугались. Она каждому встречному плакалась на «разбойников-комсомольцев», отнявших у нее дочь, единственную и любимую. И если ей поверить, то дочь замуровали, гноят в подземелье, не дают ни пить, ни есть «разнесчастной сиротиночке».

— И поглядите, милосердные люди, православные, на мое пропащее житье-бытье, и что со мною теперя сталося, осиротела я, головушка несчастная, одна-одинешенька, как былинка в поле, осталася, горем убитая. Совратили злые люди мою доченьку, совратили с доброго пути, соблазнили грехом адовым… Пожалейте меня, горемычную, поразмыслите о моей горькой судьбинушке.

Причитать она была большая мастерица. Ее, бывало, приглашали к богатым в плакальщицы. И плакала она лучше всех. Сбежался и на этот раз весь базар. Многие всерьез, глядючи на нее, проливали слезы. И раздавались голоса:

— Да это же неслыханное бесчинство, родное дитя у нее отняли.

— Архиплуты! Надувалы! Богохульники.

— Таким манером они всех наших деток переворуют и изведут.

— В милицию нам надобно жалиться, чтобы их как следует вздрючили.

А видя к себе такое глубокое сочувствие, шинкарка вошла в азарт.

— Моя дочка в холе жила. Как сыр в масле каталася. Одна ведь она у меня была, как цветок в цветочнице, как сердце в утробе. Не давала я на нее ветру дунуть, дождю капнуть.

— Уж это как есть, — поддакивали в толпе. — Родная кровушка. Айда, братцы, сами это дело рассудим.

И вот встревоженная толпа двинулась к школе и потребовала директора. Семен Иваныч вышел из парадного.

— Разбойник! — кричали. — Детоубийца! Надети своих детей, да над ними и изгаляйся…

— Мы все, как один, пойдем против тебя в свидетели, мы такое самовольство не потерпим…

— Под суд! Под суд его, чужанина.

В толпе показывали кулаки, топали ногами, потом стали кидать камни в нашу сторону. Несколько окон выколотили напрочь, осколки стекла со звоном посыпались рядом с Семеном Иванычем. Кто-то крикнул:

— Дайте ему, истукану, между глаз.

Вдруг Семен Иваныч смело шагнул с приступка прямо в толпу.

— Православные! Нишкни! У него оружия! — взвизгнул кто-то фальцетом.

Толпа шарахнулась и сгрудилась у калитки. Он подошел к ней вплотную и поднял руку:

— Сейчас вам покажут девочку! — крикнул Семен Иваныч и махнул рукой в нашу сторону.

Я подвела Нину к распахнутому окну. Ей как раз к этому дню сшили формочку: коричневое платьице с белым передником и батистовым воротничком. Две ее косички были перехвачены голубенькими бантиками, и она выглядела чистенькой и очень хорошенькой.

Толпа сразу притихла. Женщины явно залюбовались ею. Некоторые сменили свой суровый вид на улыбку.

— Иди к маме! Иди! — закричали ей из толпы. — Мама тебя ждет. Она приготовила тебе калачик. Иди не бойся.

Но девочка энергично замотала головой в знак явного несогласия.

А шинкарка воздевала руки в сторону девочки, называла ее ласковыми словами, умоляла спуститься вниз к «родной мамочке».

Девочка оставалась непреклонной. Народ заметно остыл и, недоумевая, начал расходиться. Но подголоски шинкарки все еще продолжали мутить народ.

— Все-таки она мать, что хочет, то со своим дитем и делает. Чужим людям в это дело вмешиваться непригоже.

Другие говорили:

— Суда не минуешь. Суд разберется, матушка. И беспременно дочку возвратит тебе, так что ты больно не убивайся.

И действительно, шинкарка не отказалась от жалобы.

Суд состоялся. Учком был там в полном составе. Шинкарка принарядилась, даже волосы прибрала в пучок и сидела смирно, как настоящая добрая мать. Излагала свою жалобу тихим и умильным голоском. На этот раз она напирала на то, что Нина у нее «единственное взглядище» — одна-разъединая дочка, одна в сиротской жизни отрада и надежда, на старости лет твердая опора. Что она — шинкарка — в дочери «души не чает» и только наглым обманом ее сманили учителя и «косоломцы». Откуда что взялось: шинкарка заливалась слезами, пела соловьем…

— Доченьку мою испортят… Научат худому, а кто, кроме родной матери, ее на ум наставит, добру научит… А грамота ей вовсе не нужна, у ней кость черная…

Судья ее выслушал, не прерывая, и потом сказал:

— По нашим правилам, гражданка, в подобных случаях мы опираемся на желание самого ребенка и выносим решение только в его интересах.

И велел ввести Нину. Ее ввел за руку Семен Иваныч.

Нина увидела мать, побледнела, задрожала и прижалась к Семену Иванычу. Потом она заметила у другой стены Марию Андреевну, глаза ее засверкали, она улыбнулась ей и успокоилась.

— У тебя сейчас, девочка, две мамы, — сказал судья. — Они спорят между собой — кто из них настоящая. Кого ты сама выберешь, та и будет твоей настоящей мамой. Решай.

— Иди, иди сюда, дитятко милое, — произнесла сладким голосом шинкарка и раскрыла навстречу Нине свои объятия. — Я тебе конфеточек приготовила и парного молочка на ужин.

Зрители в зале замерли от ожидания.

Семен Иваныч отпустил Нину. Она рванулась и, отпихнув протянутые руки шинкарки, бросилась к Марии Андреевне.

Зрители разом ахнули. В зале послышалось:

— Вот, значит, как слагается.

— На всячину свое средствие.

— Разрази меня громом, испортили ребенка мово, приворожили! — заревела белугой шинкарка на весь зал. — Доченька моя ненаглядная, золотко мое, ты еще несмышленыш, тебя вороги мои обманули! Опомнись!

Нина отвернула от нее свое лицо.

— Да и что это на свете деется! — завопила шинкарка, обращаясь в зал. — Граждане, рассудите сами, как кромешная сила опутала греховными сетями мою дочку… Граждане, помогите!

Судья поднялся из-за стола и произнес:

— Чудесно Горький выразился: любить детей — это и курица умеет, а вот воспитывать их — это и подвиг, и гражданский долг, и великое уменье. Выходит, мать не та, что родила ребенка, а та, которая его воспитывает.

Все были очень довольны решением суда, и вслед за шинкаркой народ повалил из зала.

— Нет у тебя ничего святого, — кричала шинкарке в ухо женщина, которая ее до той поры защищала.

— Вредная, — решил народ. — Ее не только материнства лишить, а лишить и свободы.

Так и осталась Нина нашей подшефной. Так и утвердилось за ней это название — «Школьная сестрица».