Семен Пахарев

37

Вот подошли и святки, к ним издавна приурочивались и школьные каникулы. Святки — самая разгульная и фривольная неделя зимой, приходилась она на промежуток между двунадесятыми православными праздниками рождеством и крещеньем. Город к этому времени прибрался, приукрасился, приосанился. Почистили хлевы, подмели у домов, перемыли дочиста всю домашнюю утварь. А уж как суетились на базарах, запасаясь на всю неделю харчами, как шили новые наряды, варили кутью из сорочинского пшена, ядреный квас, брагу, мед, пиво — этого не пересказать.

А в школах в ту пору устраивались хитроумные выставки.

Пахарев не устраивал выставки, так как он считал, что они работают на показуху, зря обкрадывая время учителей и учеников. Но сам посмотреть выставку Ленинской школы он пошел.

Выставка была размещена в новом фабричном клубе, такая привилегия не каждой школе выпадала. К выставке этой готовились все полугодие: чертили, рисовали, раскрашивали стенды и плакаты и на уроках и после уроков. Ученикам некогда было погулять или почитать. Но кроме них над оформлением стендов трудились еще художники клуба и кружка самодеятельности.

Чувство оскорбленного самолюбия отвергнутой женщины, которая привыкла к роли непререкаемой провинциальной патронессы, толкало Людмилу Львовну на то, чтобы как можно чувствительнее ранить самолюбие Пахарева взвинчиванием успехов Мастаковой, которую теперь усиленно она взялась опекать. Везде провозглашалась примерная самоотверженность Мастаковой, исключительная ее преданность «передовым принципам трудовой политехнической школы».

Выставка тогда всех в городе поразила своим небывалым великолепием. Все помещения клуба были предельно загружены замысловатыми экспонатами. Даже стены коридора и те были ими увешаны. На столах лежали стопками избранные ученические тетради, чистенькие, в новеньких оберточках, на каждой нарисован серп и молот. При виде этих аккуратненьких тетрадей, каждому могло прийти в голову, что вопли общественности о безграмотности учеников касаются кого угодно, только не школы Мастаковой. Диаграммы со стен во всю мочь кричали о благополучии во всех звеньях школьной жизни. Были залы, сплошь украшенные чертежами машин и формулами по физике и химии, картины эти и чертежи зафиксировали опыты, якобы имевшие места на уроках, а на самом деле срисовывались механически из книг, ибо таких препаратов в школах в ту пору и в помине не бывало. Все об этом знали, но делали вид, что ничего не знают. Уездные руководители были очарованы Мастаковой. Восторгов сочинил фельетон, который заканчивался дифирамбом:

Когда Пахарев пришел на выставку, на помосте показывались живые картины, которые афишировали успехи школы. На улицу вылетали бравурные зовы единственного в городе духового оркестра.

Девочки в белых блузках понесли через сцену огромные плакаты:

Благодарный зал встретил и проводил учеников аплодисментами. Восторг родит подражание. Малыши, поднявшись со скамеек, звонкими голосами вызывали на «бис» своих товарищей. Ликование их было неописуемо, они топали ногами и вздымали на уровне сцены частокол молодых рук. О, дети! Расцветающая эпоха им представлялась в виде розового бутона.

Потом Арион Борисыч объявил о премировании. Он премировал учительниц валенками, а Мастакову окладом месячной зарплаты. Для этого случая не было приготовлено речи, он путался, был многословен и неуклюж.

«Он утаил от меня эту процедуру, — подумала Людмила Львовна. — Как он жалок со своими повторениями в речи «стало быть» и произношением слова «лозунги». Даже предзавкома говорил лучше».

Раздражение росло в ней. Только сейчас она догадалась, почему сельские учительницы любят шутливо произносить «лозунги». Стыд обуял ее.

Коко протискался к Людмиле Львовне и, обдавая ее винным перегаром, на ухо ей пропел:

— Ах, барабошка, опять навеселе, — сказала Людмила Львовна. — Где это тебя угораздило? Такой официальный день, а ты…

— Золотенькая моя. — Костя хотел ее обнять, она предотвратила его жест.

— Не смей! Где нализался?

— Только что из «Парижа». Я, Восторгов, Федул Лукич. Этот к нам нахально пришвартовался. Но пусть, мы его здорово обратали. Закуска — это мечта. Свежая семга, стерлядь — во, толщиною в руку, прямо из садка. А тут что? Феерия? Спектакль? — Коко рассмеялся, махнул рукой. — Потемкинские деревни! Эх, Россия-матушка, все смешалось: кони, люди. Мастакова может глаза отводить, пыль пускать… Она Бисмарка со Столыпиным вокруг пальца обведет. Вот баба, ну сила! Учатся у ней не для жизни, а для школы. И все довольны. Семь чертей и одна ведьма!

— Перестань, тебя слышат, болтушка.

— Поди ты к мамочке за пазуху. Знаем мы эти штучки-дрючки. Она для начальства звезду с небушка готова снять. Не понимаю этих людей. Увешала стены, как в балагане, и ни одной верной цифры. Даже я не могу позволить такой низости. Семь чертей и одна ведьма.

— Все дружки твои уже лакают. Сыпь отсюда в буфет. Там тебе и место.

— Там? Бегу сию минуту. Тороплюсь опоздать.

После торжественного собрания и выступления «Синей блузы» народ валом повалил в залы, где были установлены стенды. От стенда к стенду шли Арион, Мастакова, Петеркин, Людмила Львовна, представители райкома, профсоюза, комсода, фабрики, горсовета, промкооперации, комсорги, учкомы. За ними следовали родители учеников, отличники учебы и после всех те, кто интересовался просвещением вообще. Везде мелькал Восторгов с блокнотом в руке, он записывал каждое слово Ариона. Иногда трогал за рукав Людмилу Львовну, что-то спрашивал на ухо, произносил «Ага!» и опять писал. Арион Борисыч делал замечания только жизнерадостные и жизнеутверждающие. Иногда он вдруг останавливался у стенда, и тогда Мастакова громко объясняла:

— Здесь, дорогой Арион Борисыч, данные о политехнизации школы. Мы даем ученикам подготовку в одной или нескольких профессиях по системе Дьюи.

Костя, который уже успел еще «клюнуть», шептал на ухо Людмиле Львовне:

— Загнула, язви тя душу. На заводе были раз, я сам водил, да и туда в самые цехи не пустили. Какой Дьюи? Искали мы его книжку, да не нашли. Король голый, но под широкой юбкой. Купорос — не баба.

— Отойди от меня, — отвечала ему Людмила Львовна, — и не распространяй нелепых слухов, а то натравлю мужа. И пойми, дурачок, что сказал Соломон, мудрейший из евреев: «Управлять своим языком куда труднее, чем брать города».

— Молчу, молчу. О, ты моя святыня! О, моя Офелия. Живу в легких складках твоего платья, в завитках твоих волос!

— И еще в пьяном угаре и блевотине…

— Трудовой школа названа у нас не случайно, — продолжала зычно Мастакова, то поворачиваясь к публике, то к Ариону. — Трудовая школа не досужий плод праздной фантазии, как думают обыватели, она вызвана к жизни ходом экономического развития страны. Мы поняли, что нужного нам рабочего школьная учеба не выкует без работы на заводе.

— Увы! Казенные мечты, — прошептал кто-то, и на него зашикали.

— Все школьные программы у нас связаны с жизнью. Школьники принимают участие в соцстроительстве. Вот количество учеников, прикрепленных к заводу, вот результаты их работы, вот освоенные ими процессы труда.

— Липа. Сплошная липа. Даю голову на отсечение, — не удержался Коко. — Унеси ты мое горе.

Людмила Львовна погрозила ему пальцем, сдвинув брови. Но его распирало желание высказаться.

— Кругом мура. Но хвалю Мастакову, деловая баба, ничего не скажешь. На ходу подметки режет. Вспомнил: один раз мы железо переносили с места на место на заводе. Вот с тех пор туда не пускают: шляетесь, говорят, только мешаете работать.

— Опять слова! Опять слова! — сказала Людмила Львовна гневно.

— Слова — это слабость благородных душ. Но ты, Людмилочка, ни гугу. Иначе хоть и балда твой благоверный, но напакостить кому хочешь сумеет. Будет мне раздилюция, кожу спустит. Ортодокс. Гомо новус.

— Не беспокойся. Неужели я такая простофиля, как ты…

— Пардон! Пардон! Каюсь. Сдаюсь.

— Вот стенд, — продолжала Мастакова. — «Мир духовных интересов нашего школьника». Тут книги, которые они читают. А это — список авторов, любимых школьниками.

На стенде были нарисованы обложки книг Демьяна Бедного, Жарова, Безыменского, Орешина, Неверова, Подьячева и других, которых проходили в школе.

— А того не обозначили, что читают украдкой, — захихикал Костя.

— А что читают украдкой?

— Какого-то «Ванюку Каина», «Ключи счастья», «Разбойника Чуркина», «Милорда Георга». Какие-то игривые открыточки ходят по рукам, рукописный журнальчик «Долой стыд», в котором довольно пикантно описываются приемы обращения с девочками. Сам видел и удостоверился. Меня не звали. За что купил, за то и продаю. Считали меня, стервецы, ненадежным. Это меня-то…

— Вот уж попали пальцем в небо. Но ты не пикни об этом…

— Могила! — Костя ударил кулаком в грудь. — Гробовая тишина. Склеп для жгучих тайн.

Людмила Львовна оглянулась и, встретив вопросительные взгляды коллег, сказала громко для окружающих:

— Пережиток капитализма, Коко. Школа тут ни при чем. Влияние Мастаковой может быть только благородным и целомудренным. Нэп процветает, вот беда, и заражает наших детей своим тлетворным мещанством… Послушайте-ка Петеркина, он в этом собаку съел. Ужасна, ужасна эта отрыжка прошлого. Когда прошлое воскресает, оно заражает самое воздух. Вот уж Четырнадцатый съезд покажет, кто прав, кто виноват. Он прочистит мозги.

Она принимала позы одна эффектнее другой. И учителя ею любовались.

— Вот стенд «Идеология советского школьника», — говорила Мастакова. — Эта работа проделана нашей школой тоже в текущем году. Какие драгоценные данные мы выявили в своем исследовании?.. Итоги эти опубликованы в журнале «Педагогические курсы на дому». Мы пришли к выводам, прямо сказать изумившим нас самих. Мы убедились, что наиболее пролетарские и сознательные дети не хотят знать прошлого: царей, войн, ужасов эксплуатации, маразма старой дворянской и буржуазной культуры. Наши дети живут только современностью. Так теоретические изыскания наших передовых педагогов подтвердились фактами, самыми свежими и проверенными… Второе, в чем мы удостоверились: все они в восторге от классового характера нашей власти, малыши осознают вполне, что это власть трудящихся… Очень незначительный процент падает на тех, кто отметил недостатки в нашей жизни. Но это дети из тех семей, где еще не выкорчеваны корни мещанства. Мы все это учли и убеждены, что в ближайшее время достигнем полной чистоты пролетарской идеологии, которою будут охвачены все сто процентов наших школьников…

Людмила Львовна пробилась к стене, где, плотно сбившись, молодые учительницы делились впечатлениями от выставки. Они Людмилу Львовну не заметили:

— Даже начальству слово «лозунги» следовало бы произносить правильно, — сказала одна из них, и все засмеялись.

— А вы помните, — продолжала другая, — как на собрании, говоря о коллективизации, он выразился: «Наши крестьяне некоторых деревень были так бедны, что кормились кустарничеством и были вынуждены ходить в «отхожие места».

Людмила Львовна отшатнулась в сторону. Кровь бросилась ей в лицо. Она отвернулась к стене под предлогом поправить прическу и увидела Пахарева.

Она невольно поймала себя на том, что сравнивает мужа с Пахаревым, и притом не в пользу мужа, и пришпорила свое воображение, заставила себя мысленно развенчивать Пахарева. Но это плохо поддавалось ее воле.

Людмила Львовна трепетно ждала, что Пахарев заговорит с ней, но он молча кивнул головой и прошел мимо. Она замерла на месте, все простила бы ему, предвкушала сладость близкой этой минуты и жадно смотрела ему вслед: вот-вот, может быть, обернется. Нет, не обернулся.

Все тут были возбуждены, много говорили и никто никого не слушал. Предприимчивые коллеги молчком выходили в соседнее здание «Дружба» и там прикладывались к четвертинкам.

«Он не снизошел до того, чтобы обменяться словом. Прошел мимо меня, как проходят мимо всех других».

Бррр! Ее даже проняла дрожь от мысли быть зачисленной кем-либо в разряд «всех других».

— Скажите, пожалуйста, — вдруг спросила ее коллега, остановив у входа на выставку, — вон тот и есть новый учитель?

— Тот? Да. Великий человек. Но родился слишком поздно, когда все великие дела уже сделаны. Заносчив, самонадеян, проучить некому…

— Люди научаются вообще не у слов, а у примеров. Всех нас учит жизнь, я думаю, что она и его научит. А он — способный ученик, — ответила та, — интригующе способный. Верно? А способным все завидуют. — Она произнесла это возбужденно, с удовольствием.

— А по-моему, он просто легкомыслен, и только.

— Но случается, что больше бывает удачи, ума в легкомыслии, чем в тяжкой, обремененной опытности, — сказала та и отошла.

У Людмилы Львовны защемило сердце. Душные туманы гнева и стыда сопровождали ее печали.

— Что делается со мной, — решила она, чувствуя, как бессильная злоба распаляет ее. — Я начинаю его ругать перед людьми, вовсе ему и мне чужими.

«Мастакова построила свой доклад так, — в свою очередь думал Пахарев, — точно надо было его продолжить и рассказать еще о другой школе, мрачные дела которой после преувеличенно светлого введения будут еще мрачнее. А ведь умная женщина могла бы пользоваться уважением и без того, чтобы на других бросать тень».

Собрание, посвященное выставке, подходило к концу. На старинных часах в зале пробило пять. Пора обеда. К Ариону Борисычу стали приставать, почему ничего не сказали о выставке другие директора школ — например, Пахарев.

— Да ведь он сболтнет что-нибудь неподходящее… Стал очень задирист, я его проучу… Уж создана арбитражная комиссия… — И громко спросил Пахарева: — Может быть, ты, так сказать, поделишься с нами случаями из своей практики, Семен Иваныч? Массы требуют.

— Я найду для этого более благоприятный момент, — ответил Пахарев спокойно.

Новая волна шепота пробежала по залу.

— Тогда выскажи свое впечатление о том, что говорилось товарищем Мастаковой. А мы с удовольствием послушаем.

— Об этом, пожалуй, могу, — ответил Пахарев, испытывая сильнейшее желание нагрубить Ариону Борисычу. — Этот способ контроля над юными учениками, который практикуется в школе товарища Мастаковой, по-моему, очень подозрителен. Привязывать кружки к бакам с водой и потом афишировать, что в школе нет воровства кружек, как в других школах. Нам подходило бы больше педагогическое изобретение, способное создавать честных людей, которым и в голову не пришло утащить кружку от бака с кипяченой водой. Боюсь, что мы ничего не найдем в этом роде, насаждая подобную систему.

Со всех сторон посыпались вопросы:

— А методы? Что скажете про методы, которые у вас не в почете, но которые прославили школу имени Ленина?

— Методы! Методы! — послышалось со всех сторон.

— В теории этот «метод проектов», конечно, активно творческий. Направлен он на воспитание в детях инициативы, пытливости и творческой предприимчивости, исследовательского духа. Ученик направлен на разрешение собственной проблемы, на достижение собственной, самим перед собой поставленной цели. Но… все дело в этом «но». Все хорошо в определенном месте и в определенное время. Это трюизм. Ни наше место, ни наше время к нам переносить этот метод не позволяют. Почему? Умный учитель и так знает, а глупого все равно не убедишь.

— Нет, не уходи от вопроса, не увиливай, — сказал Арион.

— Просим, просим! Объясните. Про эти методы все уши прожужжали, а что к чему, никто не знает.

— Автомобиль прекрасная вещь?

— Безусловно, — ответили ему.

— Но если вы не умеете им управлять, у вас нет гаража, бензина, ключа и соответствующей дороги, нужен ли он вам?

— Пока нет.

— В этом все и дело: пока нет. Вот и «метод проектов» то же самое. Он предполагает оснащенность школ машинами, аппаратурой, инструментами, которых у нас нет. Да и психологии той…

Молчание воцарилось в зале.

— Дальтон-план тоже неплохое дело. Этот метод принято у нас называть лабораторно-кабинетным. Вместо классов производится свободная, не ограниченная строго во времени работа свободных детских группировок в кабинетах, тщательно оборудованных для всех видов занятий. Превосходно?

— Чего желать лучшего, — поддакнули ему.

— Но можно ли заниматься в помещении, названном кабинетом или лабораторией, в котором никаких инструментов, приборов и пособий нет?

Все молчали и переглядывались.

— У нас в школах нет учебников, даже линеек, карандашей, резинок, а иногда и тетрадей, не говоря уже об аппаратах, физических приборах, электрических машинах, которыми заполнены до отказа школы Америки…

Чуть-чуть зашептались и покачали головами.

— Но и в Америке Дальтон-план, который приобрел у нас неистовых ревнителей и красноречивых адептов — в теории, конечно: практики-учителя на местах «осуществляют» его так, как мы сегодня видели: приборы и машины заменены бумажными картограммами сомнительной достоверности, — и в Америке даже, заметьте, этот Дальтон-план осуществляется только в одном городе Дальтоне, под руководством одной учительницы Паркхерст. В одном городе и при одном руководителе, а не во всей стране сразу, как хотят ретивые теоретики и нетерпеливые администраторы от педагогики у нас.

Все точно застыли. И даже Арион стоял столбом, уставя глаза в пол. Мастакова бледнела, желтела, зеленела в лице.

— Кое-где, и даже у нас в городе, под маской «передовых исканий» насаждается этот метод. Но за неимением настоящих лабораторий, при ослабленной дисциплине, неупорядоченности учета работы он дает большую свободу школьникам, обрекает их на трату времени по пустякам. В таких школах один ученик сдает за всю бригаду, ученики не посещают классов — я-то этого не позволяю, зато и прослыл отстающим, консерватором, зажимщиком и еще как-то. При такой форме работы роль учителя сводится к роли консультанта. — Пахарев поглядел в сторону Петеркина, взгляды их скрестились. — Классно-урочная система, — продолжал он, — уничтожается, дисциплина… вовсе исчезает. Воцаряется хаос. Это называется Дальтон-план или «метод проектов»… Но тогда и приходит на выручку показуха. — Он обвел вокруг себя руками. — Я заметил, что в школе Мастаковой загрузили учеников подготовкой вот к этой выставке, превратив средства в цель. А в других школах и этого нет, а просто новый метод, в сущности, легализует хулиганство и надругательство под священными понятиями «учеба», «просвещение», «знание».

Никто не шевелился и все не дыша слушали.

— Япония смотрит на свободное от занятий время, как на большое зло, так как длительные перерывы в систематических занятиях расслабляют физические и духовные силы учеников.

— Зачем вы приводите в пример Японию, это сугубо буржуазное государство, вдобавок с самурайскими пережитками? — срывающимся голосом перебила его Мастакова, вся дрожа от негодования.

— Я говорю об отношении японцев к детям, а не о самурайских нравах, которые мне тоже антипатичны. Но в Японии нет беспризорных детей, все они обеспечены государственной системой воспитания и образования, — сказал Пахарев, обращаясь ко всем и отдельно — к Мастаковой. — А ссылки на буржуазность вообще — бессодержательны. Не все плохо у буржуазии, не все хорошо у нас. Не будем замалчивать заветы Ленина. На митинге в девятнадцатом году он сказал: «От раздавленного капитализма сыт не будешь. Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, словом, все истинное знание и искусство…»

— Что за привычка — о недостатках говорить, — почти крикнул Арион Борисыч.

— Можно ли двигаться вперед, не зная о недостатках в работе? Можно ли знать недостатки, не изучая их? Можно ли изучать недостатки, не обнажая их?

Он окончил речь, но все молчали. По-видимому, ждали продолжения его речи. Но он не возобновил ее…

Робкий голос молодой учительницы нарушил тишину:

— А что вы могли бы сказать персонально о Мастаковой как руководительнице школы?

— Я за порядок в социальной жизни вообще, а в школе тем более. Даже несправедливость предпочту беспорядку… Беспорядок, разгул своеволия, хаос — смерть социальной жизни. Мне нравится, что Мастакова беспорядка не придерживается, как и я. У ней образцовая дисциплина в школе. Но — это частность.

— А в принципе? — послышались голоса.

— Я не согласен с нею в принципе.

— Как? Как? Как? — раздалось со всех сторон.

— Ее принцип: не делай ничего, что не предписано сверху, из уоно. Этот принцип гибелен для любого вида труда. Он парализует инициативу, омертвляет труд, который должен быть творчеством… а людей превращает в автоматы.

— Это аксиома, — послышалось среди учителей.

— Об этом, положим, надо еще запросить губоно. Обсудить.

Раздались смешки. Пахарев ответил:

— Аксиому не обсуждают, ее надлежит заучивать…

Многие улыбнулись Пахареву.

— Умен ты очень, — огрызнулся Арион. — Все хочешь по-своему… И обязательно высказать свое мнение раньше вышестоящих. Вот это хаос и есть.

— Если не выслушаешь противоположных мнений, то и выбирать не из чего самолучшее.

Тут послышались хлопки. Арион счел обсуждение это «гнилым либерализмом» и махнул рукой, что означало конец беседе.

И тут все разом и шумно заговорили, точно не говорили век, зашептались, зашаркали валенками. Молодые учительницы, вчера только покинувшие парты педтехникумов, сгрудились у дверей и заговорили о нем намеренно громко, в выражениях, исполненных живейшего восторга. Любопытство их достигало высшего предела, когда он, проходя сквозь строй их взглядов, покраснел и смущенно опустил глаза.