Семен Пахарев

34

Пахарев велел позвать Женьку. Когда ребята все разошлись по домам, он поднялся на верхний этаж. Женька угрюмо стоял на лестнице. Пахарев взял его под руку и повел в класс. Они уселись на парте рядом.

— Поговорим по душам. Расскажи, Женя, за что ты девочку побил?

— И еще побью, если будет и впредь бахвалиться.

— Как это прикажешь понимать?

— Заговаривает, дразнится, пристает. Вынет колбасу и демонстрирует: вот мы что дома едим. Воротнички беленькие на шейке, буржуйские. Все без воротничков ходят, а она нарочно с воротничком. «Так вот, говорит, ходили благородные девушки, я в кино видала». И каждый день новое платье, как при дворянстве. Другие не могут так, у них нет отцов-буржуев, и ей, стало быть, не надо выпендриваться.

— А почему она «огрызается»? В ответ на что? Ведь так, беспричинно, не станет человек огрызаться?

Мальчик покраснел и опустил глаза книзу. И вдруг заговорил сердито:

— Она, Семен Иваныч, вообще настырная. Везде нос сует, везде лезет, куда ее и не просят. У Портянкиных была лавочка и до революции, они обмеривали, обвешивали, они самые коренные буржуи, если хотите знать. И сейчас, при социализме, лавочку завели, спекулируют, им неймется, хоть их один раз уж раскулачивали, опять туда же. Портянкин и тогда, при царе, скупщиком кустарных изделий был… Скупит изделия у тружеников, часть деньгами за них отдаст, а за другую часть гнилым пшеном расплачивался. Кустари терпели, терпели да и уговорились проучить его. Поймали в трактире у Бабая, повесили ему горшок с кашей на шею да по городу в таком-то виде и провели. Только это ему, толстосуму, не пошло впрок. Опять торгует, сволочь, обратно честным трудом не живет, обманывает трудящихся. Новый двухэтажный каменный дом слопал, граммофон завел, и все такое, на старый манер. Он скрывался во время Октября, Семен Иваныч, иначе ему хвост накрутили бы… Вот, Семен Иваныч, явная и крупная ошибка Советской власти: напрасно их таких навовсе не ликвидировали, навечно, тогда и буржуев не стало бы в стране… А они опять развелись. Живучие, гады. Зачем буржуев распложают? Это несправедливо, не по Ленину. У Петеркина книги есть справедливые, и там определенно насчет наших ошибок… И в школы ихних детей не надо принимать, школы вовсе не для буржуев, а для одних рабочих и крестьян. Даже Портянкина в комсод ввели, уж это не знаю, как и назвать. Принципиальная ошибка это и с вашей стороны, как директора, Семен Иваныч, вы тоже немножко заразились от Портянкина этим духом… начинаете разлагаться.

— А вот Фатима говорила, что ты всегда рисуешь горшок с кашей и кладешь ей на парту или в книгу сунешь. Ее отца ты все время попрекаешь прошлым и оскорбляешь ее самое. А мы за прошлое отцов не отвечаем, да, пожалуй, за отцов не ответчики вообще. Мы не знаем, кем был твой отец до революции. Может быть, он тоже имел какие-нибудь недостатки, так разве за них можно винить тебя? Подумай-ка, ведь не ты сам выбирал отца и деда…

Женька осклабился недобро и самоуверенно:

— Вы моего отца и деда не трожьте, они всегда труженики были, кого хотите спросите… Дедушка этой негодной Портянки, за которую вы заступаетесь, моего дедушку эксплуатировал, у нас есть данные… Мой отец и горшок Портянкину на шею вешал… Я горжусь…

Женька в ярости даже стукнул кулаком по парте. Потом огляделся во все стороны и пришипился… Озорные его глаза искоса пожирали учителя…

— Ну гордиться тут, пожалуй, нечем. Озорство, хулиганство и сознательная классовая борьба — это совсем разные вещи. Наш Ленин учил организованно бороться с капиталистическим строем, а не с самой, отдельно взятой, личностью капиталиста. Посрамление Портянкина ведь не на йоту не изменило бедственного положения кустарей в вашем городе.

— Но показало, что дух протеста живет в нашем народе. А это тоже не мало, это даже очень важно — закалять дух борьбы.

Пахарев улыбнулся: столь трезвой и зрелой мысли он не мог ожидать от ученика. «Откуда и как это могло быть? Чье просветительство? Ведь он только пионер», — подумал Пахарев и сказал:

— Дух борьбы закаляется в чистой борьбе без примеси глумления над личностью, над достоинством, даже хотя бы и капиталиста. Средства борьбы должны быть чистыми, честными, иначе они развращают душу самого борющегося с богатыми. Мы за чистые средства борьбы, а то так-то, будучи неразборчивыми, мы потянем за собой и всех любителей подебоширить и пограбить… Понятно?

— Это мне папа рассказывал, как они в Октябре боролись со скупщиками, а в это время воры грабили склады и лавки. Так жуликов расстреливали на месте…

— Ну вот видишь. Установку дал Ленин. Он сказал, что во время подобных революций жуликов всех мастей надо приравнивать к самым заядлым контрреволюционерам…

— Да, папа мне это говорил не раз. Это правильная установочка. Это я одобряю.

— Дети за отца не ответчики — это тоже по Ленину. Ленин принимал в партию даже из нетрудовой семьи того, который порывал с отцами и искренне хотел служить революции.

— Ага, порывал с отцом все-таки, а ведь Портянка не порвала с отцом.

— Не знаем, что будет с ней, когда она вырастет. Ее, кажется, Анютой зовут?

— Какая там Анюта. Анка-банка.

— Ну почему — банка. Просто Анна.

— И Анной не зовут. Нет, я буду всегда звать ее Портянкой. Ее все так зовут. Сама фамилия указывает на буржуйский дух, нехорошее, позорное даже.

— Конечно, твоя фамилия — Светлов — как будто лучше… Но все фамилии произошли от прозвищ… Светлов — от «света». Была, например, толстая женщина, стали графы Толстые, владели городом Шуя — стали Шуйскими, был дед косолапым — стали Косолаповыми… Я дам тебе книжку о фамилиях, прочитай, тогда увидишь, что и в фамилии Портянкиной нет ничего позорного или нечестного… С фамилией мы связываем качества ее носителя. Пушкин — звучит гордо и величаво. А если бы был он не поэт, а захудалый мещанин и даже дворянин, то Пушкин звучало бы очень прозаично, как звучит Оружейкин, Пистолетов, Двустволкин…

Женька запрыгал от удивления, учитель разбудил его любопытство.

— Эту книжку вы мне, Семен Иваныч, сейчас же дайте. Вот здорово, никогда не думал, что это так просто получилось…

Пахарев сходил в обществоведческий кабинет, достал из шкафа книжку о происхождении фамилий и дал ему. Он сознательно отвлек внимание ученика, заронил в нем серьезное сомнение в истинности своего поведения в отношении Портянкиной, расположил его к себе и теперь уж приступил к той части разговора, из-за которого и оставил Женьку после классов.

— Давай уж поговорим, кстати, обо всем, — сказал Пахарев. — Помнишь, ты на уроке задал мне вопрос о мировой революции? Почему она не наступает? Что ж, разговор начистоту, никому про него и не скажем… Что не ясно мне, ты объяснишь, что не ясно тебе, может быть, я объясню. Только имей в виду, и учитель не все знает… Все знает, что можно пока знать, только сама Академия наук в целом.

— Это я понимаю, человек еще не настолько овладел наукой, чтобы все знать… И кроме того, он сам часть природы, значит, ограничен и историей и самой природой… Да ведь и вопросов очень много поднято, за всем не угонишься…

— Ну вот и хорошо, что ты это понимаешь… Очень хорошо. Значит, ты интересуешься мировой революцией?

— Даже очень страдаю, что так долго не наступает, да не я один страдаю, а поумнее и поученее меня есть…

— Есть, есть! Это справедливо.

— Революцией мировой все интересуются, — явно оживясь и даже волнуясь, начал Женька. — Кто еще не стал перерожденцем. Он живет ею, от нее нам — никуда. Если ее не будет, то, Семен Иваныч, это — тупик… Предательство нашей революции со стороны тех, кто ее тормозит и не хочет… Уж это точно доказано…

— Доказано?

— Есть книги… Даже я одну видел: «Философия эпохи» называется и «Уроки Октября».

— А если затянется мировая революция, то что, по-твоему, надо изменить у нас в существующих порядках? — спросил он Женьку.

— В первую очередь не у нас надо менять, а за границей, — ответил Женька, подперев голову кулачком и пронизывая учителя острым взглядом жгучих, как уголья, глаз. — В других странах немедленно ввести наши порядки. Немедленно.

— А почему уж вот это непременно надо?

— На одной улице или в одном уезде социализма не построить, — выпалил Женька, как по-писаному.

Точно молотом по голове ударила Пахарева эта специфическая фраза, ее трепали все оппозиционеры…

— В первую очередь, значит, ты думаешь, надо порядок там, за границей, менять. А во вторую очередь?

— Во вторую очередь у нас. Мы на краю гибели вследствие неправильной нашей внутренней политики.

Цепкая память Женьки почти полностью и с предельной точностью воспроизводила крылатые слова профессиональных политиков, сохранившие весь свой аромат раскольничества. Пахарев молчал, пораженный тем, какие мысли гнездились у детей.

Воодушевленный тем, что с ним на равных беседуют умные люди на темы самой острой злобы дня и что он может взрослых смело оспаривать, Женька, уж вовсе распалясь от успеха, продолжал:

— Уж это факт, Семен Иваныч, что мы не сумеем справиться с внутренними трудностями из-за нашей технической отсталости, если только не спасет нас мировая революция…

Учитель нарочно умолк, потому что видел, как ученик разошелся вовсю:

— Петроград — гордость мировой революции, застрельщик выступлений революционного пролетариата — первый заявил об этом… Надо следить, Семен Иваныч, за мировыми событиями… Мы накануне великих сдвигов истории…

Эта книжная фраза явно изобличала источник, тот источник был Петеркин.

— А что, Женя, так уж, думаешь, и пропадем мы, если не случится всемирная революция, и это при всем том, что мы имеем такой закаленный в подвигах пролетариат?

— За пролетариат ничего не скажу, не похаю его. Но наша система его погубит…

Учитель задумчиво молчал. Ученику было лестно и приятно, что даже вот преподаватель обществоведения — и он не находит аргументов, чтобы опровергнуть собеседника… Женька еще больше осмелел:

— Мы определенно погибаем от нашей азиатской технической отсталости, это очевидный факт… если не подоспеет международная пролетарская революция…

— А если мы станем сами революцию укреплять… в одной стране?..

— Наш пролетариат не будет ее дальше двигать. Он разочаровался в нашей революции. Наша система есть государственный капитализм, так? На наших государственных предприятиях эксплуатация, так?

«Весь на шпаргалках… И подсказчик — Петеркин», — подумал Пахарев.

— Чего же ты хочешь? — спросил он.

— Мне нужно, чтобы нигде не было капиталистов. Надо не разводить нэпманов, этих Портянкиных, как это мы делаем, а, наоборот, ликвидировать всю буржуазию разом, везде и навсегда. Никакой не давать развиваться буржуазии, хотя бы даже крестьянской… Как тараканы в щелях, вылезают во время темноты. И у нас в школах они сидят, притаились… Тянут назад, назад к пройденному этапу.

— Это кто же тянет назад, Женя? В какой школе? Можешь назвать?

— Не буду тыкать пальцем в конкретные лица, Семен Иваныч, а то мне попадет. Но и школу необходимо быстрее повернуть лицом к жизни, школа-то наша называется трудовой, но только так называется, а ведь трудового-то там кот наплакал. Вы не знаете, какие черные гнезда религиозных предрассудков свили мракобесы в школе. Идет пионер отвечать учителю, а сам крестится, шепчет молитву: «Боженька, помоги». Кабы моя власть, я бы, — Женька взял воображаемое ружье на изготовку, — тррр-ах! Всех до единой. Не нравится это мне, Семен Иваныч, что признают бога. Это же махровое мракобесие, никак не лучше. — У Женьки показались на глазах слезы негодования. — Разрушить церкви надо все сразу, Семен Иваныч, и превратить их тотчас же в клубы, в читальни, в театры, в мастерские, тогда дело с просвещением сразу двинется. Вы поглядите, что делается кругом, сердце разрывается на части… Вы рядом с церковью живете, каждый день крестят маленьких, а цену попы берут зря, темных женщин околпачивают. И все сходит. Нужно раз навсегда изменить, чтобы не было на небе бога, чтобы прекратился обман масс. Мы, пионеры, требуем, чтобы был наконец издан декрет об упразднении бога, ангелов, чертей и святых. А писателям не воспевать Демонов, Мефистофелей, русалок, не засорять мозги трудящимся!.. Это же позор… Это же явный обман!

Пахарев невольно улыбнулся. Он отлично был знаком с этой ходячей и вульгарной фразеологией провинциальных безбожников… В Женьке все же нравилась ему эта искрометная направленность эмоций при абсолютной мешанине в голове, чем, впрочем, Женька мало отличался от местных пропагандистов. Пахарев и сам, будучи студентом, проводил анкеты среди школьников: «Что такое бог?», «Надо ли верить в бога?..» И курьезам в ответах не было конца… Женька отнюдь не был исключением… Люди привыкли, прислушиваясь к разъездным лекторам, все в истории объяснять чьим-нибудь надувательством… Надували цари, надували попы, выдумавшие для этого религию и бога. Вдалбливалась мысль, что за всякими высокими побуждениями и моральными ценностями ничего не скрывается, кроме грубого эгоизма и ловкого мошенничества…

Женька уловил усмешку на устах учителя и сказал с раздражением:

— Вот вы этого не знаете, сидя в учительской, а это достоверный факт. Я спросил одну девочку, верит ли она в бога, и знаете, что она ответила? «Дома я всегда верю, а в классе, конечно, нет». Это же злостное двурушничество, Семен Иваныч, его надо выжигать каленым железом. Из такой школьницы советской гражданки ни в жисть не получится, а выйдет узколобая мещанка. Надо за такими следить, Семен Иваныч, и их решительно разоблачать и в школе, и через прессу. Затухла у нас классовая непримиримость, очень это прискорбно, а затухла… Ну куда мы идем? Куда мы только идем?

— А скажи, Женя, обо всем этом ты где-нибудь читал? Или слышал?

Женька вдруг насторожился и насупился.

— Зачем мне про это читать, тем более кого-то слушать, когда у меня у самого голова на плечах и я с марксистским мировоззрением… И мой отец — рабочий коммунист с семнадцатого года. Мы — потомственные пролетарии, у нас не утрачено классовое чутье. К тому же не забывайте, что я пионер. Сестра — комсорг. Только бабушка беспартийная по старости. У нас в идеологии полная ортодоксальность… И вообще, пора всех сделать коммунистами с определенного момента.

В эти годы — в четырнадцать лет — и голос мальчика ломается, и манеры, он изо всех сил пыжится играть роль взрослого… А Женька уже даже и законспирировался, как взрослый, не выдает того, кто его наставляет тайно.

— Чтобы с определенного момента все стали коммунистами? А как это сделать?

— Проще пареной репы. Не хочешь быть коммунистом — драпай за границу. Немедленно, чтобы и твоим духом здесь не пахло. Забирай буржуазные манатки и выкатывайся с социалистической земли! По-ж-ж-алуйста! Разлагайся там сколько угодно, падаль. Пшла с нашей земли. Можешь там сколько хочешь на свой буржуазный хвост лаять. Или, пожалуй, лучше всего посадить их всех в тюрьму, потому что за границей они напустят такого духу, что не продохнешь. Вот, например, хоть вы и защищаете Портянку, но ее не перевоспитать, убежден абсолютно, очень въелся в нее буржуазный дух, и зачем в таком случае учить ее в советской школе, да еще в пионерках держать, когда она дочь явно чуждого элемента. Эксплуататора и вреднейшего паразита. К чему эта педагогическая заводиловка!

— Значит, по-твоему, ее тоже в тюрьму?

— Безусловно. Гаденыша надо сызмальства порешить, чтобы не вырос из него большущий гад. Спокойнее народу будет. А то она вырастет и тоже станет такой же заскорузлой собственницей, как ее батька, Федул Лукич… От имени и отчества, Семен Иваныч, церковным ладаном воняет.

— Неужели это обязательно школьников в тюрьму сажать? Дети идут дальше отцов, в этом и есть прогресс. Вон у отсталых народов дети во всем повторяют отцов, и страна топчется на месте… Да и сам ты как-то сказал, что молодежь — барометр прогресса. У меня, Женя, отец и мать темные крестьяне, искренне верят в бога и заражены многими предрассудками и суевериями, однако я их взглядов не разделяю. Да мало ли таких. Ты читал про декабристов? Про народников, про большевиков? У них отцы были и генералами, и профессорами, и чиновниками, и попами, как у Добролюбова, например, с которыми дети решительно порывали всякую связь. Про Маркса и Энгельса, я думаю, знаешь, что у них отцы не были коммунисты. У Энгельса отец даже был фабрикантом. А что получилось? Читал про Некрасова? Отец у него был помещик, лютый барин, злодей, а сын — революционный поэт, воспел страдания народа и кровно стоял за народ. Таких примеров множество.

— Ну из этой Портянки защитницы народа не выйдет. Кишка тонка. Мозгу от нее много, а шерсти мало… Эгоистка… колбасу при всех жрет и хвалится… Сразу видно злостную индивидуалистку… Мелкобуржуазную прослойку.

— Почем знать?! Как ты сможешь это доказать, из кого что выйдет. Вон Дарвин был плохой школьник, все думали — недоучка будет, тупица, а вышел гениальный естествоиспытатель. Владимир Ильич в царской гимназии учился и был сыном интеллигента, а стал вождем трудящихся всего мира. А наверно, никому в голову не приходило, когда он был гимназистом, что этот мальчик перевернет весь мир.

— Это уж я твердо знаю, что из Портянки ничего не выйдет. Не тот коленкор.

— Вот видишь, ты все знаешь, а мы, выходит, ничего не знаем. И если Советская власть разрешила Портянкиной в пионеротряде быть, то, выходит, Советская власть тоже ошибается…

Женька завозился на месте, напрягся и ничего не нашел для возражения. Пахарев продолжал:

— Мы собираемся построить социализм и строим его, а ты хочешь, чтобы Портянкина и все подобные ей дети во взрослом состоянии все еще остались с буржуазной идеологией… Ты обрекаешь этих девочек на гражданскую смерть. А ведь их миллионы… Куда их девать? Да и жалко… Сердце-то ведь не каменное…

Женька опять завозился и опять попробовал возразить, но не нашел слов…

— Ты говоришь, в тюрьму таких. То есть не коммунистов. Коммунистов у нас — четыреста тысяч… А полтораста миллионов беспартийных — и их в тюрьму… Ничего себе — политика. Где же тюрем наберешься?.. Да и что это выходит за власть, если она не с народом, а против него?..

— Перевоспитывающихся не надо в тюрьму, — сказал Женька угрюмо. — Это сочувствующие. Их можно пока не сажать.

— А можешь ты точно определить, кто перевоспитывается, кто нет и в какой степени нам сочувствует. Один перевоспитается слегка, другой больше, а третий еще ближе подходит к коммунизму. Так ты можешь указать ту степень перевоспитания, с которой кончается «чуждый» и начинается «свой»? Где весы? И кого поставить решать эти дела?.. Перевоспитателя тоже надо воспитывать? А? Я тоже думаю, что и воспитатели несовершенны… Вот твой отец коммунист, а что он, без недостатков? Не думаю!.. Всем нам надо перевоспитываться, каждому на свой лад, не у всех одни пороки… Конечно, легче поступить так, как ты хочешь: посадить их в тюрьму. Так ведь это от лености: перевоспитывать труднее и от жестокости — сажай в тюрьму… А разве партия тому учит? Она говорит: веди за собой отстающих. Крестьяне — не коммунисты, однако наши союзники.

Пахарев помолчал. Женька тоже помолчал и беспокойно похлопал глазами…

— Вот кабы вы Портянкину на буксир взяли — это было бы дело. Домой бы сходили отрядом, узнали бы, как она живет, как в семье ведет себя. Да помогли бы ей в идеологии. А вы ее отталкиваете, не мое, мол, дело — дочь торгаша перевоспитывать. И толкаете ее в лагерь врагов. Толкаете вы — вот такие ее товарищи по отряду.

Женька произнес мрачно:

— Мы не толкаем… Это вы зря…

Помолчали.

— Так вот, займитесь Портянкиной. Я и пионервожатому скажу об этом.

— Сестра всегда за вас, уж я знаю… Она испортилась.

— Дружить надо в пионеротряде… А вы — драться. Куда это дело годится. Ну пойдем, поговорим еще при случае… Кланяйся отцу…

Пахарев вывел Женьку на улицу и проводил до дома. Дорогой они обсуждали работу в пионеротряде.