Семен Пахарев

46

Волгин сидел с посеревшим лицом и всклокоченной бородой и нервно без нужды теребил листы служебных бумаг, когда вызванная Мария Андреевна пришла к нему. От озабоченности он даже забыл подать ей руку и предложить сесть, а тут же заговорил:

— Не буду, голубушка, объяснять эту прискорбную историю. Она в зубах навязла. Ты, как член профкома, обо всем сама знаешь. Катастрофа! ЧП! — Он развел руками и страдальчески поморщился. — В колокола везде звонят: руководство профсоюза прошляпило, руководство профсоюза ослабило бдительность, растеряло боевой свой дух, не сигнализировало партии, не реагировало по-большевистски… Срам! Позор! Поношение!

— Что ж тут неожиданного? — сказала Мария Андреевна. — Достойный человек всегда кому-то мешает и неприятен… Особенно тем, у которых не разбужено нравственное самосознание. И как только оступился, на него тут же всех собак и вешают. Старо это, как мир.

— Душа моя, я вполне согласен, что Пахарев чудный человек, честнейший и преданный делу… Умница… И тому подобное… Но…

— Так чего же бояться за него?

— Ах, дорогуша! Ты жизнь не знаешь. Бывают обстоятельства, которые сильнее правды, которые и самого порядочного человека принуждают делать глупости… Так я говорю обо всех. Но в данном случае это в первую очередь относится к Пахареву. Ведь о нем разные гадости в трубы трубят.

— Трубят Ноздревы и Добчинские… Пусть кто хочет, тот им и верит. А я ни в жизнь не поверю, да и вам не советую.

Лицо Волгина исказилось горькой гримасой.

— С тех пор как стоит мир, он то и дело указывает на зло и проповедует необходимость добра, но зло оттого не уменьшается. Да и мало ли на свете людей, которые очень хорошо знают то, с чем надо бороться, однако не борются. Ум с чувством не в ладу. И часто голос сердца, голос совести находит дорогу к добру безопрометчивее, чем разум.

— Это дамские побасенки… Любая тетеха может лезть на рожон, руководствуясь «сердцем» и «совестью». А кроме дури, ничего не получается… Емоций и у пьяного мужика хоть отбавляй. Поэтому, голубушка, я тебе не советую идти на рожон — собирать в пользу Пахарева голоса или ввязываться в его защиту. У тебя впереди жизнь, не повреди ее. Ты молодая, ума у тебя палата, сердце доброе, но не рискуй попусту. Да к тому же и у меня дети. Вынесем профкомом кой-какое постановление: найдем у него кое-какие ошибки, не так чтобы очень большие…

— Но ведь вы до сих пор только то и делали, что ставили его в пример другим. Даже премировали…

Помолчали с неловкостью и тяжестью на душе.

— Если буря эта Пахарева минует, то наше решение ему не повредит… Мы решение это пока втайне попридержим осмотрительно… до конца дела. А если Пахареву пришел крах, то бумажка эта нам не повредит… Смекаешь?

— Что бы с Пахаревым ни случилось, товарищ Волгин, я его везде защищать буду… И на профкоме останусь с особым мнением…

Волгин схватился за голову и тихо застонал:

— Пропала, девка… Враз и навсегда. Ах ты, батюшки мои, втюрилась, что ли? И тебя опутал… Как есть все с ума посходили, сами в пекло лезут. Это самоубийство, ты хоть родню свою пожалей, коли себя не жалеешь. Отец с матерью живы ли?

— Мать жива. Еще есть три сестры на моем иждивении.

Волгин наклонился, через стол зашептал близ ее уха, хоть в комнате никого не было больше:

— Мамочки! Хоть их не подводи под монастырь. Поссоришься с уоно, с профкомом — беду на всех накличешь. Мне один в губернии доверительно признался: «Сейчас недоверие друг к другу есть здоровое условие для нормальной работы…» А ты, как мотылек, сама летишь на огонь. Оказия! Что гляделки пучишь? Дойдет до укома — кому отвечать за тебя? Опять же мне.

— Я сама за себя отвечу, в уком пойду.

— Беспартийная-то? Одурела, матушка.

— Партия ведь из беспартийных образуется, да им и служит. Не думаю, что всякий партийный лучше всякого беспартийного.

— Вон ты какая занозистая…

— Уж какая есть. Надумаю — и пойду. И вас не спрошусь…

— Через головы, значит, начальства. Чует мое сердце, чует — и шабаш. Вроде ты Дон-Кихота… Против всех прешь… Сам черт тебе не брат. И против начальства, и против коллектива, и против общего мнения.

— Правда не нуждается в санкции большинства. Она не устанавливается голосованием. А коллектив тоже может ошибаться.

— Что мелешь? Ведь у тебя ни одного соображения, изволишь ли видеть, против того обилия фактов, которые мы собрали и которые вопиют. Даже на окнах, на дверях налепили Пахареву бумажки: «Убийца!» Сказывала Серафима, бабы-баптистки из окон кричали ему вослед: «Ага! Дождался, безбожник! Господь-то тебя вот и покарает». Они хоть и баптистки, а к ним прислушиваются… Факты — упрямая вещь.

— Факты ваши, которые представляются вам ясными и убедительными, потомкам могут показаться смешными…

— Вот увидишь, Пахарев не удержится не только на своем посту директора, а даже на своей должности учителя… Где у тебя силы, чтобы одолеть обстоятельства, чтобы убедить нас всех… Где, наконец, та опора, которая дает тебе право идти против общего мнения, не доверять ему…

— Опора эта — совесть.

Волгин горько усмехнулся:

— Средневековый идеализм, матушка. Что такое совесть? Революция с этим словом покончила. Найди-ко его в газетах. Совесть — вещь неясная, шаткая, от этого слова попахивает ладаном… Да и не наша эта позиция — подчеркивать роль «духа». По-нашему, в основе поведения людей лежит не совесть, а выгода, конечно не только личная, но и общественная. Раз полезно, то морально. Все тут ясно, как в арифметике. Скажем, тонут двое: захудалый дворник да знаменитый летчик. Кого ты будешь спасать в первую очередь?

— Первого попавшегося на глаза.

— Вот сразу и опростоволосилась. — Волгин всплеснул руками. — Я так и знал. Плохо ты идеологически подкована, голубушка. Полезнее ведь летчик, чем дворник. И спроси любого в здешнем городе, всяк тебе скажет, что сперва спасать надо летчика… От него пользы обществу больше. Тут — арифметика, она компас в наших моральных оценках. — Волгин засмеялся, довольный своей философией. — А совесть? Ее не взвесишь, не измеришь. Поповщина это, матушка, гнильцо.

Мария поднялась, выпрямилась, глаза ее засверкали, никогда Волгин не видел ее такой грозной.

— Почему это одна профессия выше другой? — воскликнула она. — Откуда у вас взялось, что дворник ниже в моральном отношении летчика? Кто вас учил, что должность должна влиять на наш нравственный выбор — выбор в данном случае всякого спасающего?

Волгин пододвинул к ней ворох бумаг.

Не взглянув на них, она ответила:

— Я не поверю фактам.

— И только потому, что они идут вразрез с вашей совестью?

— Конечно.

— Ну, сударыня, ты чудишь. Тебя, как боярыню Морозову, надо сажать в сани и везти по городу показывать народу: глядите, люди добрые, она не верит фактам, она верит духу святому… Ясно?

— Тот, кому все в жизни ясно, тот просто глуп.

— На том, милая, стоим. Туманов не любим. Дон-Кихоты нам не пример. Эти дурачки не понимают ни того, за что беруются, ни того, что выйдет из их усилий… А мы отстаиваем свои идеалы не на уровне голых емоций, а трезво, по-деловому, все измерив и взвесив.

В это время вбежал как угорелый Коко, вид его изобличал человека, второй раз открывшего Америку.

— Слышали? — воскликнул он, запыхавшись. — Какой конфуз! Какое позорное пятно легло на наше общество.

— А что такое?

— Семена Иваныча искалечил жених Акульки. Клянусь богом. Выломал окна, выставил двери и стал его душить. Спасли соседи. Но сам Семен Иваныч пропал.

— Как, когда, куда?..

— От позора улизнул… Вот те крест. Я таких видывал… Накуролесят — и в бега… Может быть, он теперь в Сибири али за границей… Вполне возможно, что за границей… Таким, говорят, Керенский помогает и великий князь Николай Николаич… А также писатель Куприн, автор знаменитой «Ямы». А я хотел ему посоветовать, пока не поздно, раскаяться. Когда раскаиваются, то всегда отделываются пустячками… Ну, там какая-нибудь распеканция… Улавливаете? А может быть, он спрятался… Его все-таки собирается Акулькина родня убить. Но он, я убежден, спрятался, и даже знаю где.

— Где?

— У баптистов. Честное пионерское.

— Почему же именно у них? — озабоченно допытывался Волгин.

— Потому что, это самое, он с ними в дружбе. Я первый догадался, что он баптист. Определенно. Я у него видел книгу: «Христос и ранние христианские общины». «Почему это, спрашиваю, вы интересуетесь Христом, Семен Иваныч, на манер баптиста». — «Это, отвечает, по глупости». Ответ его — явная реакция на разоблачение… Вот почему ему выражено теперь недоверие.

— Это кем же?

— Всеми нами… атеистами и беспартийными большевиками.

— Общественным мнением, значит? — переспросила Мария Андреевна.

— Ну да… Сознательной массой. Я первый заметил, это самое, что он враг нового. Спросите Рубашкина. Как только Пахарев приехал к нам в школу, я тут же заметил. Моментально.

— И молчал до сих пор? — спросила Мария Андреевна.

— Сразу нельзя… Я долго приглядывался к нему. И вот сегодня меня как осенило. — Коко усмехнулся, вошел в раж, довольный собой и выпитой порцией водки, и продолжал: — Заметьте это, дорогой профком, и при случае премируйте, например, поездкой в «Зеленый город» или отрезом на пиджак. Пока! Бегу в школу, бегу, сообщу педам. Все-таки всем следует подготовиться к этому чудесному сюрпризу. Да, виноват, товарищ Волгин, получена ли бумага об отставке Пахарева?

— Не получена. И о какой бумаге речь?

— Отстали от жизни, дорогуша. Я сам узнал от Варвары: таинственный пакет пришел с губернской печатью и на пакете обозначено высокопоставленное учреждение. О! Инкогнито!.. Адье… Оревуар. Будьте здоровеньки. Ах, какая была стерлядка в «Париже»! Пальчики оближешь.

Он хлопнул дверью и сбежал с лестницы. На лице Марии Андреевны отражались гнев и обида.

— Безусловно, Коко известный прохвост и баламут, — сказал Волгин. — Но дыму без огня не бывает. И часто устами таких дураков криком кричит истина. Эдак издавна было с юродивыми на Руси. Так ты подумай, Марусенька, мне тебя от души жалко. Я так бы и поступил: культурненько отмежевался, культурненько. Ты послушай на улице и везде, как к нему относятся… Что только о нем не говорят.

— А вы одинаково ко всем относитесь? И к умным, и к глупым, и к честным, и к подлым, и к революционерам, и к контрреволюционерам? И всем хотите угодить?

— Ой, что ты…

— Что же вы требуете, чтобы о Пахареве все отзывались хорошо?.. Чтобы он угождал всем?

Волгин покраснел и сказал:

— Ну ты и перец!

И он начал что-то невнятно бормотать, не поднимая глаз на Марию Андреевну.

Мария Андреевна постояла молча, укоризненно на него глядя, и молча вышла.

«Вот и я когда-то был такой Дон-Кихот, — подумал Волгин. — Все искал правду-истину да правду-справедливость. И как хорошо было на душе. Хоть режь, бывало, — не уступлю, если убежден по совести. Укатали сивку крутые горки, стал ловчить. Эх, Волгин, выдвиженец… Коли назвался груздем, полезай в кузов. Неужто я такого члена профсоюза потеряю, как Маруся?..»

Потом пришла Марфуша, вызванная в профком.

— Слушай сюда, — сказал Волгин. — Прежде чем собирать профсоюзное собрание и выносить решение об исключении из профсоюза этого Пахарева, я хочу с тобой перемолвиться словом на принципиальной основе. Поняла? Прощупать настроение членов комитета…

— Что ж такого… ежели власть… прощупай, — ответила Марфуша угрюмо.

— Ты, Марфа, у нас стоишь на крыле профсоюзного движения как представительница самых демократических масс. Поняла, что ли?

— Как не понять. Только вот кого исключать-то прикажешь? Али я ослышалась?

— Нет, не ослышалась. Уши у тебя, как видно, вострые. Действительно так: исключать Пахарева, твоего непосредственного начальника. Разве ничего не знаешь: в трубы трубят. Под носом у тебя тоже темные дела творятся, а ты и ухом не ведешь. А ведь ты есть по новому праву контроль над интеллигенцией. Придется его исключить из профсоюза, пока нам самим холку не нагрели.

— Я глаза вам всем выцарапаю, — ответила Марфуша, — глазыньки выцарапаю хошь тебе, хошь кому повыше. А уж тут отсылайте меня хоть в острог, хоть куда похуже. Совесть надо иметь. («Опять «совесть»!» — промелькнуло в голове у Волгина.) Совесть забыли, вот и куролесите… Выдумываете турусы на колесах. Тьфу! Я думала, за делом ты меня вызвал, Волгин, а ты, бес бородатый, охальничать. Домой пойду, у меня еще колидор не метен.

— Да ведь ты сама мне не раз трепалась… И карьерист он, и учителя им недовольны, и учит неправильно.

Марфуша сердито махнула рукой:

— А кто начальством доволен? Скажи? Только тот, который от него поблажку получает. Нешто по себе не знаешь? А коли начальник о деле радеет да по совести поступает — завсегда он как чирей у нас на заднице, и больно саднит. Хоша мы с Пахаревым который день цапаемся, но человек он страсть справедливый, и грешить на него я не согласная. Как это у тебя, греховодника, рука на него поднялась… У-у! Бессовестный…

И она, сердитая, ушла.

«Как ни гадай, а по совести-то и впрямь все вернее выходит, — решил Волгин. — Не может быть, чтобы Пахарев был такой, каким его хотят выставить напоказ. Молва эта паскудная… Кому и знать его, как не мне. Чего же я еще мудрую… Пусть подводят под него худую хитрую базу другие, а мне и впрямь стыдно… А те, они привыкли».

Он смахнул со стола груду бумаг — показания свидетелей — и спокойно пошел домой.