Семен Пахарев

39

Портянкина, в старинных сафьяновых сапожках со скрипом, с серебряными застежками, в персидской пламенной шали с бахромою, свешивающейся до земли, в чепце, в лентах, в запоне, покрывающем ее непомерные груди, пышущая здоровьем, вся состоящая из тугих полушарий, каждый раз, встречаясь с Пахаревым, сладко улыбалась и произносила:

— Мое вам почтение, Семен Иваныч! Как седни ваше драгоценное здоровьичко?..

Пахарев угрюмо отвечал, не задерживаясь:

— Спасибо, ничего, так себе, тетенька. На тройку.

— Сам велел вас звать на пироги… Не побрезгуйте, пожалуйста, Семен Иваныч, оченно будем рады.

— Все дела, все дела… Очень вам благодарен… За оказанную честь… Но…

Он ничего не замечал, а, однако, назревала одна из тех уездных историй, которые застают такого рода людей врасплох и выбивают их из колеи.

Дело началось вот с чего. Иногда он заходил в лавочку сам, брал на завтрак крендели, калачи, сласти. Лавка Портянкиных была напротив. На вывеске с золотой обводкой сиял румяный крендель, намалевана была и колбаса, и банка с ландрином. Вывеску видно было издалека. Портянкин знал себе цену. Он был членом школьного комсода, никогда ничего не обсуждал, а сразу вносил предложения и брал инициативу в свои руки.

— Говорите, нужник покосился? Так бы, отцы мои, и сказали. Я вам пришлю ужотко плотника.

И плотник на самом деле вскоре появлялся, заделывал пробоину в заборе, менял столбы.

Был Портянкин шумлив, считал всякие прения баламутством, всем мешал говорить, а сам калякал сколько хотел. В его присутствии комсод не заседал больше двадцати минут, зато всегда и сразу улаживались все практические вопросы. Без него легче дышалось, зато после длительных утомительных разговоров дело никогда не двигалось. Поэтому невзирая на его дикое поведение, на деловой деспотизм Пахарев втайне любовался им и по текущим житейским делам постоянно советовался. Причем Пахарев чувствовал, что купец считал его, как и всех умно разговаривающих интеллигентов, пустомелей.

Сам Портянкин не торчал в лавке, он находился всегда в разъездах, а торговала или красивая богатырша жена, или дочь Акуля, пухленькая, румяная, очень сдобная, застенчивая и крайне наивная девушка. Портянкин считал ученье для женщин вредным, и Акуля умела только писать каракулями да слушать «романцы». Цыганские «романцы» она заводила на граммофоне, который выносила на улицу, собирала толпу и слушала их с упоением. Когда Пахарев заходил в лавку, она сразу вспыхивала и опускала глаза.

И Пахарев видел, что взвешивала товар она всегда механически и клала на весы больше, чем следует, а денег брала меньше. И это его стесняло. Он заметил ей про это, но она всегда повторяла одно и то же:

— Ах, что вы?.. Как раз тютелька в тютельку. Вот еще выдумали…

Однажды он пришел домой, и хозяйка его встретила с сияющим лицом:

— Погляди-ко, какое счастье тебе сегодня привалило. Сам Федул Лукич пожаловал собственной персоной в гости. Смотри, не ударь в грязь лицом… Про социализмы да про коммунию не разговаривай. Федул Лукич этого не любит. И попов не ругай… бишь, ругай, только не староверских… вот это он уважает. Он православных попов, а особливо обновленцев, за мошенников почитает.

Был накрыт стол, весь уставленный снедью: тут и языковая колбаса из лавочки, и банки с вареньем, и затейливые тульские пряники, и отборные грецкие орехи. Все это лежало в глубоких тарелках и в огромном количестве. Пыхтел самовар, выпуская пар в потолок. Среди закусок стояли в диковинных бутылках дорогие вина: мадера, херес, ликер. Акуля, разряженная в пух, сидела рядом с самоваром, сияла как медный таз.

«Какое-то наваждение», — подумал Пахарев и остановился на пороге.

Федул Лукич, обдавая Пахарева винными парами, обнял его и поцеловал. Пахарев невольно отшатнулся, но не ускользнул из лап купца.

— Вот видишь, родниться пришли, не брезгуем, наоборот, — сказал Федул Лукич улыбаясь. — Садись рядком, поговорим ладком.

— Не совсем понимаю.

— Без дураков! Знаем, видели, не лыком шиты. Про етикеты ваши оченно наслышаны. Образованные — все хитрецы, знаю. Сама наука — мать хитростей. Задаетесь уж больно, парень. И понимаете, да все норовите непонимающими притвориться. Политика. Все в политике по уши увязли. Вся жизнь в игре, весь свет ваш — тиатр. — Он подмигнул Пахареву: — Не обижаемся, кумекаем малость, во всяком деле свои ухватки есть. И у тебя тоже, потому не прост, антилегенция. Хвалю! Не голый же человек на голой земле… И у образованных хоть бога и нет, зато есть свой прынцып. Ну так теперича смекай, что к чему… А? — Он поглядел на дочь умиленными, счастливыми глазами… — Как я купец, то у меня товар. Ну а ты, выходит, удачливый покупатель. Гляди! — Он взял дочь, подвел к нему: — На, бери, твоя. Я не гордый. А? Какой ты сегодня счастливец… Какой кусище урвал. Из лаптей выкарабкался, значит, сумел, выходит, и счастье тебе по заслугам…

Пахарев пожал руку Акуле и сел одаль от нее по другую сторону самовара. Вид его был крайне растерянный…

Тетя Сима сказала ему:

— Эти гостинцы принес тебе Федул Лукич, на сговор. Еще — астраханской селедки бочонок да куль сухой воблы. Это я в погреб поставила, надолго тебе хватит…

— Притча! — произнес сокрушенно Пахарев.

— Притча, верно. Ее тебе Федул Лукич разъяснит. Разъясни, сват, не томи парня. Видишь, одурел от радости.

— Он и сам должон догадаться, — ответил Федул Лукич ласково. — Но как мастак по ученой части, то, стало быть, должон амбицию соблюсти… Опять же хвалю. За прынцып! Ученым, конечно, весь мир — родина. А нам, вахлакам, окромя России, ничего не надобно. Для нас она завсегда мать, а не мачеха. Ну, без дураков! Дернем! — Он налил рюмку мадеры, чокнулся. — Тащи! Так и быть. В родню к тебе напрашиваюсь. Лестно ли?

Пахарев не притронулся к рюмке.

— А ты пригубь только, коли трезвенник! Но я этому не верю. Ну, тащи, тут все свои. Видно, и в самом деле одурел от радости. Одуреешь: купец — и вдруг голоштанного шкраба в родню зовет… Но факт, зову. Вот ее благодари, тетеху, врезалась, и на-поди. Образованный ей, видишь, по нутру. Мы на гуще выросли, а ей потребен на дрожжах… Оказия… Уж я и пожурил ее: «Дура! Разве тебе такой муж нужен? С превеликою мошной найдем». Но что ты поделаешь с бабами? «Хочу по-новому праву жить, и все такое». И вот снизошел я до тебя, парень, не побрезговал, мать твою за ногу. И ведь до чего дошел, сам себя стал совестить: чем, мол, учитель хуже тебя, бородач?! Разве что гольтепа, штаны трепаны, так будет зятем — собольей шубой обзаведется, и всяк перед ним голову согнет. Согнет! Заставлю, туды-ть твою в резину! Согнет!

— Я жениться не намерен, Федул Лукич, — сказал Пахарев. — Это во-первых, а во-вторых, меня деньгами не прельстишь, мне своих вполне достаточно…

Федул Лукич расхохотался:

— Хорош гусь! Достаточно! Это ста-то рублей? А как же ты с семьей жить станешь? Вот так, как сейчас, по чужим углам шататься? Невразумительно. Молодо-зелено. В молодости можно, конечно, в прынцыпы играть. А женишься, баба с тебя не слезет: денег дай, да побольше, одна бесконечная у нее будет песня. — Он вынул толстый кошель из-за пазухи, попахал им перед носом Пахарева и продолжал: — Во! Непобедимая сила, капиталом прозывается. Карла Маркс всю жизнь на это ухлопал, чтобы понять, как же это его наживают. И ни капельки не понял: нельзя капитал убить, он смерти не боится, он, как жисть сама, — вечен. Как люди стали людьми, а людьми они стали только тогда, когда научились промышлять и торговать, вот с той поры промышленник и торговец почитаются самыми главными людьми на свете. А вы, ученые, только подливка к пирогу. В вас самих никакой крепости нету, но сильному можете стать подпориной. Вы каженный раз за того, кто сильнее, кто у власти, а своей линии у вас нету. И так будет всегда. И в других землях революции были, и в других землях рабочие изрядно бунтовали, а все это только одним нам, деловым людям, было на руку. Мне про это степенные люди сказывали, не тебе чета. Так-то, братец. Покойник миллионщик Николай Александрович Бугров на революцию даже деньги давал, чтобы взашей бар потолкали. Знал, что делал, чужими руками легче жар загребать. Ну, а баре — это, конечно, мусор, всегда в наших ногах путались… Гуляки, болтуны, вертопрахи. Так вот Николай Александрович Бугров вышел из заволжских мужиков, сколотил миллионы, губернатору чуть головой кивал, за царским столом сиживал, и этот башковитый человек не раз говорил мне: «Милай, мы как придорожная трава: чем больше нас топчут, тем мы крепче становимся…» Вот как.

Пахарев сидел как на иголках, все ждал, когда надоевший пьяный монолог прекратится. Его беспокоило больше всего то, что под окна пришла молодежь, значит, подослал Петеркин; он опасался сплетен и не знал, что об этом уже шла молва по городу.

Портянкин хлопнул его по плечу дружелюбно, приветливо:

— Подписываю под тебя и дом и лавку еще при жизни моей, хоша я в полной силе, как видишь. Войдешь женихом сразу в свой дом, а не в чужой. И капиталу даю двадцать тысяч. Так и быть, жалеючи дочь это делаю. Одинешенька она у меня, как свет в окошке. А мне, старику, останется только на вас радоваться да деток нянчить.

Стараясь не огорчить Федула Лукича, Пахарев ответил мягко:

— Против Акулины я ничего не имею, Федул Лукич, она — отличная девушка и, надеюсь, будет примерная мать. Но я не питаю к ней нежных чувств, а без этого, сами знаете, жениться бесчестно.

— А дом, а лавка, а двадцать тысяч — это как?

— Поймите правильно, Федул Лукич, — он затруднялся найти доходчивые слова, — если бы я был влюблен, то взял бы ее замуж и без денег, и без дома, и без лавки. А на нет и суда нет.

Окаменелая Акуля глядела на него скорбно, и из глаз ее катились слезы одна за другой. У Портянкина зашевелились косматые брови, перекосилась от гнева губа.

— Ах вон ты какой! Ты глуп, выходит. Или, может, больно умен, испаскудил девку, чтобы всеми моими капиталами воспользоваться? Тебе этого мало, что я даю за нее? Стрекулист — одно тебе название. Акулина, сряжайся домой. Ни твоей, ни моей ноги тут вовек не будет. И ты, сводня, — обратился он сердито к тете Симе, — только подарки цапала, а дела не сумела сварганить, старая грымза. — Он сгреб со стола в кулек все закуски до последнего кренделя. Потом приказал хозяйке: — Отдай и бочонок селедки, и весь другой припас обратно. Все это денег стоит, в нашем быту попусту не тратимся.

И он пошел с тетей Симой и дочерью в погреб, чтобы забрать обратно съестные подарки, которые принес на сговор…