Семен Пахарев

17

Надо было думать о пособиях и учебниках, надо было оборудовать кабинеты.

Литература в богатой библиотеке состояла из книг со старой орфографией. А новые книги, купленные Иваном Дмитриевичем, теперь оказались непригодными. Все приходилось создавать заново. Ученикам внушили, что все прошлое плохо, и они выбрасывали из обихода замечательные книги, говоря: «Царская галиматья, ять да твердый знак…»

Ставши завучем, Мария Андреевна прежде всего распрощалась с группой учителей.

— Вот, Маша, подивись: не прошло и двухлетия после того, как мы окончили педагогический вуз, а уже безнадежно устарели, отстали, если верить журналам, — сказал однажды Пахарев.

Мария Андреевна подняла брови:

— Надо поглядеть, от кого мы отстали.

Семен Иваныч сидел в кабинете, обложившись книгами и журналами, трактующими ставшую вдруг очень модной новую дисциплину — педологию. Она у всех вдруг стала притчей во языцех. На местах тревожно и спешно искали педологов, но кто их готовит и где они находятся, никто толком не знал. Никто не знал и того, что это за дисциплина, которая заявила себя так неожиданно и властно, «ставившая дело на научную ногу», как писали.

Пахарев продолжал, принимая нарочно растерянный вид:

— И каждый раз начинается всякое новшество с того, что оно «научно», а все, что было до этого, «не научно»… На этот раз дискредитации подверглась старушка педагогика, без которой всегда не мыслилось воспитание и обучение детей и которая сразу объявлена «грубой эмпиреей». А мы, Маруся, так старательно изучали с тобой педагогику, и оказалось, что зря. Если принимать все это всерьез, то выходит, что все наше поколение состарилось, не успевши созреть, что оно неисправимо покалечено на корню… Вот такая история…

Мария Андреевна тихо засмеялась:

— Полно, Семен, притворяться. Ты ищешь опоры? Зачем тебе опора. Без нас ты знаешь, что величайшая ошибка в деле воспитания — это всегда непомерная торопливость…

— Умница ты у меня. — Семен Иваныч заметил, как она вся сразу зарумянилась. — Но надо посмотреть, как говорится, лису в ее норе, узнать, что делает педолог у Мастаковой, у Троицкого. Только после этого соглашусь принять педолога в школу. А то пойду на конфликт с Арионом. Или пан, или пропал…

— Нельзя хорошо самому начальствовать, не научившись подчиняться.

— Нет, Маруся, ты тут не права. Воспитатель не чиновник, а если он чиновник, то он не воспитатель. — Он тяжело вздохнул. — Вот уже получена инструкция от Ариона: принять приезжего педолога в нашу школу, хотя я не знаю, кто он такой.

— Прошу тебя, не теряй благоразумия, не пойдешь же ты против Наркомпроса.

— Я пошел бы, да со мной не пойдет коллектив.

— Конечно, и коллектив не всегда прав, но лучше пока посчитаться с общественным мнением… Да и самому подумать: семь раз примерь, прежде чем раз отрезать. Проверенная мудрость.

— Есть и противоположная ей: куй железо, пока горячо.

— Поглядим, что в этих брошюрах. Посмотрим, что это за педолог, которого прислала губерния.

Пахарев хлопнул по ним ладонью, и они привскочили на столе, посыпались на пол.

— В этих брошюрах, написанных развязным языком, трубят, что педагогика не наука, лженаука. — Он поднялся и зашагал в волнении по кабинету. — Педагогика не наука! Положим, что не наука! Но она — искусство! Самое трудное, самое сложное, самое высокое и самое необходимое для народа…

— Тише, тише, — сказала Мария Андреевна. — Ты нарушаешь мои прерогативы. За ход учебного процесса отвечает в первую очередь завуч… И я дала распоряжение выслушать на педсовете этого нового педолога на этой неделе.

— Подчиняюсь, — ответил Семен Иваныч. — Видите, я умею подчиняться. Учусь видеть свои слабости.

— А уж это признак какой-то силы.

— Не идеализируй меня, Маруся, не идеализируй.

— Но ведь ты меня идеализируешь же.

— Это да…

Докладчик произвел на всех очень хорошее впечатление. Говорил он умно, толково, все время ссылался на громкие авторитеты Западной Европы, кстати и умеренно цитировал классиков марксизма, так что никто ничего ему не мог возразить и все чувствовали себя на положении учеников-новичков, которые разинув рот постигают мудрость освоения чтения по слогам. Вопросов тоже не было, потому что никто ничего в этой области не знал и не рисковал показывать свое невежество.

Только Шереметьева попросила слово и произнесла с пафосом, обращаясь к педологу:

— Наши чувства, дорогой товарищ, достигли высокого накала, когда мы узнали это новое понятие — «педология». Трудно выразить в словах всю нашу готовность внедрять ее в жизнь. (Она поискала в памяти новые «актуальные» слова о педологии, но не нашла их и ограничилась ходовыми фразами.) Педология — это новое доказательство забот партии о школе и просвещении. Ветры коммунизма, ветры будущего обвевают наш педагогический коллектив, и мы горим и сгорим на своем посту…

Чувство неловкости испытали все, но притворились, что не испытали.

В ту пору фрейдизм входил в моду, объявлялся «дополнением» к марксизму. Историки и литературоведы писали сочинения, объясняя поведение героев и замыслы писателей сексуальной теорией Фрейда о могуществе подсознательного.

Пахарев поблагодарил педолога за очень содержательный доклад и удобопонятность изложения. А Арион Борисыч, который снизошел до того, что удостоил это собрание своим присутствием, сладко ухмыляясь, сказал:

— Теперь ухо держи востро, Пахарев, дело ставим на самую… Э-э-э… Как бы сказать… научную основу… Тут уж способность каждого мальца будет абсолютно ясна, как на ладошке. Одаренных следует в одну группу отобрать, а неспособных отсечь в специальные группы дебильных, с затяжной инфантильностью, наследственно отягощенных (Арион Борисыч победно всех оглядел, давая знать, что новомодная фразеология для него дело давно освоенное). Вообще… э-э-э… Как бы это сказать, учебный процесс смело ставь на диалектико-материалистические рельсы. Валяй, достигай, выдвигайся. Педология — точная наука.

Педолог приспособился работать в кабинете врача.

— Моя дисциплина обнимает собою и физическое обследование учащихся, — сказал он, — так что мне даже здесь вольготнее.

В кабинете кроме весов, ростомера, спирометра, шкафа с медикаментами, стола для перевязки, диаграмм заболеваемости учащихся появились огромные таблицы с цифрами и бесчисленное множество тестов, развешенных по стенам. Благодаря им педолог узнавал одаренность учеников, силу их внимания, свойство их памяти, степень их умственной полноценности. Вместе с появлением педолога были выделены и группы «неуспевающих». Все чаще и чаще учителя стали обращаться к Семену Иванычу с требованием посадить то одного, то другого из учеников в группу «неуспевающих». Группы «неуспевающих» все росли и угрожали поглотить в себе половину школы.

Педологу все было ясно. Типы мышления школьника им были запечатлены в виде пространственных схем, вывешенных на стенах.

Великие мудрецы мира считали, что природа духа не поддается естественнонаучному объяснению. Великий Павлов — «старшина физиологов всего мира» — всю жизнь потратил на то, чтобы как-то прояснить работу высшей нервной деятельности. Но и он не претендовал на исчерпанность проблемы. А педолог считал, что своими рисунками и чертежами он все объяснил и проник во все тайники сознания. Он завел на каждого школьника «физиологический паспорт», в который на основе обработки тестов заносился конечный вывод о характере личности, о всех качествах ученика: о его дарованиях или о неполноценности, о его склонностях, поведении, сообразительности, памяти, организаторских способностях и т. д.

Пахарев со скорбью рассматривал эти таблицы и эти паспорта и, как ни старался, ничего не понимал. Чего же могли понять в таком случае сами учащиеся?

«Или я идиот, или он идиот — третьего не дано», — сказал он себе и спросил педолога, понимает ли он сам-то эти картинки и характеристики.

Педолог смело обмерил Пахарева глазами и, не не дрогнув бровью, ответил:

— Кроме меня, добраться до смысла, пожалуй, никто не сумеет, дражайший Семен Иваныч. Наука очень новая, Семен Иваныч. В Москве возглавляет это движение Энчмен… Здесь я действительно одинок.

— Согласен, — ответил Пахарев, — гений всегда одинок, и в провинции и в столице.

И посоветовал Марии Андреевне контролировать каждый шаг педолога.

Педолог, высокий как жердь, волочащий ногу и припадающий на нее, бесстрастный, с полузакрытыми глазами человек, двигался медленно, осторожно ступал, хватаясь за коленки, а когда объяснял урок, то не отрывался от записной книжки. Выговаривал педологические термины с трудом, точно только вчера их услышал и усвоил. На уроки он приносил свернутые трубочкой рисунки, чертежи, диаграммы, схемы и показывал их и объяснял сидя, не глядя на класс. На партах в это время играли в шахматы, читали, сражались в «козла» или в двадцать одно на пирожки, на щелчки, на бабки. Он никогда не вмешивался в жизнь учеников… Была негласная и подразумеваемая договоренность не трогать друг друга. Педолога беспокоило только одно: чтобы не усомнились в необходимости его науки. Поэтому он изо всех сил старался охранять ее приоритет перед всеми науками. Стены его кабинета решительно все, без просвета, были увешаны плакатами, восхваляющими педологию. «Я — представитель марксистской науки о детях, — то и дело повторял он к месту и не к месту. — Последователь знаменитого Энчмена. Его «18 тезисов» разрешили окончательно все вопросы педагогики и психологии»[1].

Иногда он ссылался еще на Кречмера да на Блонского. Кроме этой троицы, он никого больше не признавал. Способности и поведение ученика он объяснял конституциональными особенностями организма и эндокринной системы. Из него так и сыпались фразы: «беззубое детство», «молочнозубое детство», «постояннозубое детство». С книгой Кречмера «Строение тела и характер» он не расставался даже в постели. По Кречмеру отмечал связь умственного развития школьника с щелочностью слюны, возрастом матери.

Педолог, потея от чрезмерного труда, мерил грудную клетку учеников, ширину лба, изучал их на тысячи ладов, мог всякого отправить в школу дефективных или в группу «трудновоспитуемых и неуспевающих». Ученики шарахались от него в сторону, проходя мимо. И пугали друг друга: «Смотри, обмеряет — и запишет отсталым». А в классах распевали сочиненную ими песенку:

Однажды педолог обследовал старшие группы. Он велел им ответить письменно на такие вопросы по тестам:, «Что такое ложь?», «Что такое правило?», «Что такое ошибка?», Что такое революция?».

Педолог написал вопросы и ушел. Ученики, сговорившись не писать ответов, стерли вопросы на доске и заменили своими.

Вернувшись в класс и прочитав это, педолог до того растерялся, что сказался больным и тут же ушел домой, но все же умолчал перед коллегами о своей неудаче. Зато ученики разнесли по классам свои вопросы и ответы и несколько дней подряд друг друга спрашивали на переменах:

— Что такое дом? Что такое блин? Что такое керосин?

Однажды одна из учениц, Портянкина, не явилась на занятия. Ее привел сам Портянкин за руку и рассказал, что та была испугана чем-то в школе и два дня никак не могла прийти в себя, сидела в углу и все повторяла: «Не пойду больше в школу, покуда он там, и не скажу того, о чем он спросил». Только Семену Иванычу призналась девочка, и то наедине, как ей задал педолог вопрос, не болел ли кто у нее в роду наследственными болезнями.

Семен Иваныч попросил у педолога список всех «отстающих». Когда учителя дали всем им характеристики, то сократилось число их наполовину. А после того, как тщательно обследовали эту половину, число «отстающих» сократилось опять вдвое. Тогда Семен Иваныч решил сам, и совершенно официально, проверить работу педолога.

Педологу было внушено, что педология есть непогрешимая наука, новая и очень нужная, а поэтому он должен быть столпом школы, и он поверил в это. Он так неподдельно заботился о «педологических показателях» учеников, и так много и искренно вкладывал в это сил, и так сокрушенно говорил о «наследственной отягощенности» учеников, что Семен Иваныч не мог его ошибки приписать намеренной склонности к неприличиям и отнес их за счет невменяемости его исполинского усердия.

Семен Иваныч сам явился на одно из обследований и очень внимательно выслушал ответы учениц по тестам Бинэ, исправленным Блонским. И вот курьез: хорошие ученицы дали неправильные ответы, а плохие вышли на первое по одаренности место.

Пахарев сам стал ходить на эти обследования почаще. Однажды педолог демонстрировал ассоциативный эксперимент по Юнгу, устанавливающий быстроту реакции школьников. Сперва ученику зачитали несколько слов. Затем педолог произносил одно из них, а школьник в ответ ему другое, какое придет в голову. Слово, которое произносит педолог, называется стимулятором, а которое назовет ученик — реакцией. И вот педолог сказал: «Стол». Ученик ответил: «Стул». Педолог объяснил, что время между произнесением первого слова и второго в науке названо временем реакции и его измеряют секундомером. Посредством такого эксперимента, объяснил педолог, определяется способность субъекта к сообразительности и живость ума. Тот ученик, который привык думать, продлевал время реакции и попадал в категорию умственно отсталых, а тот, который как попугай произносил механически что бог на душу положит, но быстро, занесен был в разряд самых одаренных. Это не только удивило Пахарева, а возмутило, и он сказал сам себе: «Сейчас я вижу, что это — абсолютно идиотская «наука».

Кроме того, педолог разделил всех учеников на три группы, отнеся каждого к тому или иному типу, по Кречмеру: атлетическому, астеническому, пикническому. Ученики стали называть друг друга уже не по фамилии и не по имени, а так: «Астеник! Атлетик! Пикник!»

— Пикник, дай в морду астенику, а будет давать сдачи, кликни атлетика.

Одному дали в группе прозвище «Высший интеллектуальный ребенок», другому — «Ущемленный комплекс», третьему — «Гормон». Вскоре вся терминология педолога вошла в бытовой обиход школьника, обогатив и без того очень емкий школьный жаргон, а сам педолог получил кличку Идиотолог.

Один раз педолог задал ученицам такой вопрос:

— Ну вот, одна женщина гуляла в народном саду, очень густом и тенистом. Вдруг она очень испугалась и бросилась к постовому милиционеру. На ветке дерева она увидела… Что она увидела, девочки, на ветке дерева?

— Известно что, — ответили всё одна за другой. — Наши ребята постоянно лазят на деревья в саду, наверно, там был который-нибудь из наших школьников…

— Наших ребят уж не раз милиционер стаскивал с деревьев, — подтвердили и следующие.

Но педолог сокрушенно развел руками и грустно произнес:

— Показатели вашей сообразительности очень печальные. Ведь ответить надо было так: «Женщина увидела в саду повешенного». Только такой ответ дает указания на одаренность, на что и указывает наша наука.

— Почему же? — спросил изумленный Семен Иваныч. — В их ответе больше логики. У нас в садах не вешаются, только мальчишку и увидишь на деревьях. Стало быть, и ответ ребят не может быть иным. Кто из наших ребят видел повешенных в саду?! Я сам ответил бы так же.

— Вы делаете политическую ошибку, Семен Иваныч, я извиняюсь. Педология — это научный синтез того, что составляет существенные результаты отдельных научных дисциплин, изучающих развивающегося человека. Ну вот случай, который подтверждает правильность наших тестов, — ответил педолог, обидевшись. — Ваня Крошкин здесь?

Все оглянулись и в углу увидели робкого мальчика, за которого ответили другие:

— Тута.

— Подойди поближе, Ваня, — сказал педолог, — ответь: черный или белый был галстук у учителя сегодня?

Мальчик молчал. Педолог что-то записал в анкете.

— Какого цвета скворец? — спросил опять педолог.

Мальчик и тут молчал и выдергивал нитки из рубашки.

— Мальчик плохо реагирует на впечатления внешнего мира, — сказал педолог и поглядел в книгу светила педологии. — Он ненаблюдателен, и понятно, что мало одарен. Его следует отправить в группу неуспевающих. Подойди, Ваня, поближе и ответь на вопрос: «На скамейке сидели рядом Маня, Коля и Петя. Маня сидела направо от Коли, а Коля направо от Пети. Кто из них сидел посередине?

Ваня закрыл глаза рукою и вдруг заплакал, сперва тихо, сдержанно, потом плач перешел в рыдания.

Семен Иваныч попросил выйти учеников, а Ваню взял за руки и сказал:

— Ладно, иди домой, Ваня, больше мы тебя ничего спрашивать не будем. Не горюй.

— А куда он меня записал? — сказал мальчик. — Мама будет ругаться, а товарищи задразнят.

— Никуда ты не записан. Будешь учиться в той же группе, — сказал Семен Иваныч. — Знаете что, товарищ, — обратился он к педологу, — вы их не мучайте зря. Исследуйте, измеряйте, если это необходимо, но не зачисляйте их в разряды «отстающих» или «одаренных». Мы, учителя, с ними сталкиваемся каждодневно и не всегда можем сказать, кто одарен, а кто нет. А где уж вам. Мне думается, что на ваши вопросы всякий ответил бы по-разному. Кроме того, сами вопросы вызывают в ученике подозрения, опасения, страх, затрагивают чувства стыдливости, чувства чести…

По школе уже пронесся слух, что Ваня «отсталый». Он был страшно робок, застенчив и абсолютно безынициативен. Это особенно заставило Марию Андреевну насторожиться. Она сходила к родительнице — швее, которая загромождала стол Вани швейной машинкой, полагая, что читать везде можно. Ваня бродил по комнате с книгой, ища пристанища, и приучился читать кое-как и кое-где, утеряв возможность сосредоточиваться. Мария Андреевна убедила родительницу освободить Ване стол и не мешать ему в работе. Потом она подослала к Ване товарищей, которые показывали пример усидчивости в работе и приучали его к тому же. Надо было заставить ребенка поверить в себя и убедиться в том, что и класс в него поверил. И вот Ваня начал получать в классе легкие задания: то собрать деньги на кино, то написать объявления, то доложить классу о распоряжении классного руководителя. К Ване поневоле должны были обращаться и спрашивать у него совета. Смелость его крепла, он стал покрикивать на других, выказывать самостоятельность и инициативу. К концу четверти он был премирован рисовальными карандашами и опередил в учебе добрую треть класса. Об этом Мария Андреевна доложила на педагогической комиссии и припомнила педологу его заключение.

— Может быть, я не те предлагал ему вопросы? — ответил тот. — А впрочем, какие вопросы предлагать, никто не знает. Разные книги говорят по-разному.

Мария Андреевна доложила об этом Пахареву.

Чаша терпения переполнилась, и Семен Иваныч пришел в педологический кабинет с намерением решить участь педолога в школе.

Педолог подвел Семена Иваныча к картограмме, на которой, как гласил заголовок, были выявлены «Биологические особенности детей школьного возраста»: рост школьников, длина отдельных частей тела и как они изменяются по месяцам.

— Я научно установил, — сказал педолог, припадая на левую ногу, — досконально и исчерпывающе: я извиняюсь, в то время как на долю туловища и ног приходится сейчас большой процент длины всего тела, нежели раньше, высота головы, наоборот, я извиняюсь, обнаруживает относительное уменьшение. И я это научно константировал.

— Хорошо. Константируйте дальше, — попросил Семен Иваныч.

Они подошли к следующей диаграмме, в которой зафиксированы формы отдельных частей тела учеников: расстояние между лобной частью и дальней точкой затылка и т. д. Голова Женьки Светлова увеличивается больше в ширину, чем в длину, у Нины Сердитых наоборот.

— Ну и что же из этого следует? — спросил Семен Иваныч.

— Как что? — удивился педолог. — Из этого следует, что широкоголовье — брахицефалия школьников уменьшается сейчас в направлении к длинноголовию — долихоцефалии…

Педолог стал называть термины, которых никто никогда не встречал из учителей и учеников.

«Зачем все это? — думал Пахарев. — Потеряно столько рабочих часов у учеников на черчение этой галиматьи, обмер частей тела…»

Потом педолог предложил ознакомиться с альбомами, заключающими данные об умственных особенностях малышей. Они давали ответы на анкеты и тесты очень смело, бездумно и определенно.

— Что вы из этой абракадабры извлекаете? — спросил Пахарев.

— О! Очень многое, — ответил педолог. — Из этих анкет следует, что в детстве дети еще не стали взрослыми.

Пахарев пригласил его в свой кабинет. Идиотолог, он же Оглобля, сел в кресло, приняв обиженный вид. Вид этот говорил: что ты, провинциальный юнец, можешь доказать человеку, который специально прибыл из Москвы?! Да еще с бумагой Наркомпроса.

— Мне сдается, товарищ педолог, что ваша наука нашей школе не нужна, — сказал Пахарев…

Педолог дрыгнул ногой.

— Вы так думаете?

— Да, я.

— Но стоящие значительно выше вас, те думают иначе.

— Это, по-видимому, так, раз у вас есть документ на право заниматься такими «исследованиями»…

— Значит, вы умнее их, тех, кто выдал мне бумагу?

— Нет, не умнее. Но мне нанизу виднее то, чего сверху не видать. Возможно, это важная и нужная наука, не зря же ею занимаются серьезные люди, и давно. Но в ваших руках и в данное время это новшество не ко двору.

У педолога задрыгали обе ноги, и рука, которой он вынимал из кармана блокнот, дрожала, и блокнот дрожал вместе с нею. Он стал читать блокнот, спотыкаясь:

— «Педология — это марксистская наука о детях… Научный синтез всего того, что составляет существенные результаты отдельных научных дисциплин, изучающих развивающегося человека…»

— Синтез дисциплин — это каких же?

Педолог стал листать блокнот, руки дрожали, и он никак не мог найти надлежащую запись. Устал, тяжело вздохнул и осел в кресле…

Пахарев прозревал трагедию человека, перед ним сидящего. Переход с рельсов «военного коммунизма» к мирному делу порождал типов подобного рода в массовом масштабе. Они еще не знали того, что если к истине один только путь, то тысячи путей ведут к заблуждению и первооткрывателями в науке чаще всего мнят себя те, которые находятся далеко за ее пределами. Пахареву стало его жалко, и он сказал тихо, доверительно:

— О поведении ребенка в зависимости от конституциональных особенностей организма и эндокринной системы — это надо проверить еще. А уж возрастная ваша периодизация: беззубое детство, многозубое детство, постояннозубое детство — и построенные на ней возрастные симптомокомплексы, затем поиски умственного развития школьника с щелочностью слюны, с возрастом матери, с солнечным или малосолнечным временем года, на которое пришлось рождение ребенка, это очевидная фантастика, чтобы не сказать — чепуха. Потом, нет в вашей системе места учителю: все предопределено наследственностью и средой. Теория эта, как и сестра ее — теория «отмирания школы», у которой у нас в городе есть свои новоявленные апостолы, придет время, будут предметом шуток и курьезов. Так-то вот, друг мой.

Пахарев улыбнулся, и педолог тоже улыбнулся.

— Я тоже так думаю, — сказал он вдруг. — Но куда денешься. Надо же как-то кормиться…

— Вот что, коллега, — сказал Пахарев и погладил его скрюченную ногу, — у нас есть в школе буфет… Заведуйте им. Ставку педолога я за вами оставлю.

— На что лучше, — ответил тот и весь просиял. — Буфет — моя мечта…

— Я слышал, что, прежде чем взяться за педологию, вы были официантом?

— Точно так-с. — И он расковался, заговорил как человек своей профессии: — В первосортном ресторане работал: «Метрополь». Но вот проклятая нога подвела. Тромбофлебит, по-нашему — закупорка вен. Не только бегать как рысак, что требуется от нашего брата, по лестнице подыматься не могу… А жить хочется, ребятишки, жена… В таком случае акушером заставят быть и будешь… Куда идти? Я и записался на курсы по усовершенствованию учителей. Помог знакомый профессор, которого я бифштексами кормил. Добрый человек, отменный человек. «Никто, говорит, не понимает, что это за новая наука, и тебе понимать не надо. Делай что скажут… Лишь бы деньги платили». Я и решился стать учителем. Кабы не это — нужда-с, разве бы я позволил. Ведь у меня совесть есть. А тут, как на грех, подвернулся приятель, у нас полотером в ресторане работал… Подагра его подсекла, заливал не в меру, он директором театра устроился… На гармошке играл отлично, а стаж трудовой, и его пустили по творческой части… «Вали, говорит, не робей…» Вот я и пошел по педагогической части… А как раз в это время днем с огнем педологов искали… Тут за меня профессор похлопотал… Ах, как я за вас бога буду молить, Семен Иваныч, вы меня выручили. И на свою стезю вернули, и от тягот избавили… Попробуй-ко каждый день выговаривать эту тарабарщину да измерять черепа ребятишкам — умрешь от скуки…

— Но скажите, пожалуйста, как это вы сумели сделать доклад у нас на педсовете, не обладая знанием ни биологии, ни психологии, ни логики. А говорили ясно, четко, толково, цитировали заграничных ученых: Холла, Болдуина, Меймана, Прейера. Это непостижимо.

— А это мне написал тот самый профессор, которому я бифштексами угождал. Он нам на курсах сам эту премудрость преподавал, написал мне, велел заучить… «А остальное, говорит, неважно. Чем непонятнее говоришь, тем ученее будут тебя считать… Темнота в докладах всегда, говорит, профанами принимается за глубокую ученость».

— А схемы где научились чертить?

— А все на тех же курсах по усовершенствованию учителей…

— Да каким же манером вы попали на эти курсы?

— Подал заявление — и попал… У меня погляди-ко, каков трудовой стаж. Ну и зачислен был в выдвиженцы… С таким трудовым стажем повыше меня залетали… А что учитель?

— Да ведь педагогическое звание надо иметь.

— Я имел. Я учил мальчишек на курсах пищепрома столы накрывать. Сервировку, значит… Как в нэп вошли, так и культурность понадобилась… Бывало, бросишь ложку на стол, и тем были довольны, а тут и салфетку подай нэпману, и соусник… Жить-то стали хорошо. Сервировка понадобилась. А уж я тридцать лет столы накрывал, оттяпал в ресторанах. Это дело знаю на ять. Когда курсы закончились, мне и выдали бумажку, что я преподаватель. А что к чему, да это разве кого беспокоит… Когда я ногу попортил, то и пришло мне это в голову…

— Вот если бы, например, вам, коллега, не умеющему управлять машиной, дали бы ее и сказали бы: «Поезжайте по многолюдной улице». Вы поехали бы?

— Упаси меня боже. Неужели я сумасшедший…

— Резонно. А за дело воспитания детей, которое сложнее любой машины и при неумении управлять которым можно наделать вреда в тысячу раз больше, всякий берется охотно. Долго мы будем пожинать плоды этого легкомыслия?

— Не обессудьте… Сам понимаю… Но жена, дети…

Пахарев умирал со смеху, и весь коллектив учителей целую неделю этим случаем потешался. А буфетчик из педолога получился отменный, хотя Семен Иваныч и не подозревал, что будет еще впереди.