Семен Пахарев

22

На другой день Пахарев вызвал мастера Светлова. Это был огромный, крепкий мужчина с проницательными глазами, исполненный спокойствия и уверенности.

— Неужели это верно, что рассказывают про вас? — спросил Пахарев, отрывая глаза от бумаги. — Будто вы высекли сына — моего воспитанника.

— Так точно, высек, — ответил тот спокойно. — Ремешком с пряжкой. Как и меня секли, тем же манером.

— Чудовищно и непонятно, чтобы в наше время поступали столь антипедагогично.

— Что поделаешь. Так-то вот забежим вперед, ан глядь — зря… И вертаемся к дедовской педагогике… Боимся мы школы-то…

— Вон как? В чем же причина?

— Бузотерство одно… Там… каждый год перемены… Семь пятниц на неделе… Господи боже, который уж год прохожие обходят здание вашей школы, боятся, того и гляди, зальют им головы из окна чернилами. А хозяйкам чистая беда. Ученички бьют из самострелов куриц, гоняют гусей, житья не дают поросятам. Есть слух, будто женщины-родительницы собираются подать в суд, чтобы столь культурное учреждение, как школа, было вынесено подальше от их жилья.

— Слыхали. Знаем.

— Нет, не знаете… Даже не знаете о поведении наших ребят в классах. Не каждый учитель признается директору, что у него в классе двигаются ребята вместе с партами… А не нравится урок, начинают кашлять и кашляют весь учебный час до перемены. Бросают комки жеваной бумаги друг в друга, лазят во время уроков под партами. Ну мы их по-своему, как умеем, учим… Так что вы не впутывайтесь в наше домашнее дело… Хоть бы у себя в школе порядок навели…

— Нет, будем впутываться…

— Родители спасибо не скажут.

— Нет, скажут…

— У нас этого не было. Не понравится это новшество родителям…

— Нет, понравится.

— Ишь какой вы настырный… Значит, не только ребятишек, а и нас будете перевоспитывать?

— Это несомненно. Воспитателей тоже надо воспитывать, а родители — воспитатели ведь. Воспитание — это общение, процесс двухсторонний. Мы — вас, вы — нас… Дети тоже нас воспитывают по-своему…

— Вот так… Мудрено сказано, без высшего образования, пожалуй, и не смикитишь.

— Воспитывать детей, не воспитываясь самим, невозможно… Способны ли вы на это? Способны ли начать учиться, чтобы учить? Пережить заново детство, отрочество, юность… От этого зависит счастье ваших детей…

— Постой, постой! — вдруг встрепенулся мастер. — С больной головы да на здоровую…

Пахарев понял, что поступил опрометчиво, взяв тон радушной беседы. Мастер не принимал ее, будучи враждебно настроенным к школе. Слепая неприязнь к новой школе всегда выводила Пахарева из себя. Чтобы не утерять самообладания, он молчал.

— Распустили ребятишек вконец, — продолжал мастер, — уж не вы их воспитываете, а наоборот. Куда это дело годится… Это и в семье чувствуется: такой малыш, от горшка два вершка, а отца учит, милицией угрожает… А все потому, что в ежовых рукавицах их не держат…

Пахарев ответил тихо:

— Людям свойственно объяснять сложные явления простыми причинами. Когда рабочие пьют, говорят: нет у них клуба. А рядом, на другой улице, у другого завода — не клуб, а дворец… А пьют тут еще хлеще… Значит, не в клубе дело. А в чем же?

Светлов посмотрел на него удивленными глазами, в которых отражалось любопытство и задор.

— Порка! Окрик! Оставить без обеда! Тут ничего не надо: ни ума, ни усилий, ни благородства, — продолжал Пахарев. — Выпорол, и все… Вам кажется, что воспитывать детей легче, чем воспитываться самому… А! Нет! Воспитывать детей труднее… И главное — надо самому одновременно с ними воспитываться.

— Загвоздка! Поясни…

— Как мы вообще учимся? Мы думали об этом?

— Чего думать-то? Меня с семи лет подзатыльниками кормили… Прошел все палочные академии.

— Ага! Вот откуда и вся ваша методика воспитания своих детей… Подзатыльная… Вам давали подзатыльники, и вы тоже… Однако как идет ученье человека? Хотите послушать?

— Как?

— Вот как. Мы учимся тремя путями. Путем собственного опыта: видим, слышим… Нас учат другие. Наконец, путем подражания. Вот это и есть главное: когда ребенок подражает бессознательно образцу, взрослому, уже воспитанному человеку… тут все крепко и верно… А вы — порка!

— Нет примера? Как же! Он у меня еще спит, а я ему уже все изготовил. На базар и то не посылаю.

— Так вот детей и лишают чувства долга перед родителями…

— Опять, выходит, я промазал… Ну-ну!

— Так воспитанный не ощутит долга и перед обществом и сам не создаст дружную крепкую семью.

— Да уж где там дружная семья… Уж какая-нибудь бы… Поглядишь: сошлись молодые сегодня, завтра поцарапались, послезавтра развелись — бардачная привычка.

— Разводы — следствие все того же ложного воспитания. Молодые люди не приучены жертвовать для другого… Вы правы, требуя от школ и учителей самоотвержения, добросовестности, умения и такта. Но будь они семи пядей во лбу, а если вы нас будете только третировать, а не помогать, все развалится прахом. Школа настолько же наше дело, как и ваше. А сколько раз, позвольте спросить, вы были на родительском собрании? Ни разу. А ведь у вас учатся дети. Счастливая склонность — искать вину на стороне — привилась и вам. Да и само родительское собрание созвать стоит огромных трудов. Вы заходите в школу, когда вас вызовут и спросят деньги за разбитое вашим сыном стекло или сообщат вам, что он не посещает занятия, а катается на ледяной горе… Тогда вы встревожитесь, заохаете, прибежите. Ах-ах! Для вас школа — то казенное учреждение, с которого надо только взыскивать. Что и говорить, так легче, живи не тужи. В школе нет тетрадок, учебников и карандашей…

— Положим, это верно, — согласился Светлов. — Без топора не плотник, без иглы не портной.

— А ведь вам, родителям, наплевать! Ваше заводское начальство, которое располагает громадными средствами, изумилось, когда я спросил у него несколько сотен на учебные пособия и книги. «Куда вам столько, — был ответ. — Теперь ребятишки мало пишут и читают, зачем им такая уйма карандашей и книг». А между прочим, в очередное празднество выбросили на фейерверки около тысячи. Вы, родители, своим недоверием к нам усугубляете эти настроения начальства. Недоверие к школе есть худший вид отношения к ней.

— Оно вполне естественно, дорогой мой, — ответил Светлов. — Ваша школа объявила войну семье. Все дурное в ребенке вы объясняете влиянием семьи. Только и слышишь: «Это, наверное, влияние семьи». Вы разрушаете авторитет отцов и матерей и воспитываете сорванцов и беспризорников. Мой сын бросил мне фразу: «Мы устроим тебе в школе общественно-показательный суд». Этого еще недоставало. И он имел решимость сообщить директору школы, что я его побил. Бесчестье — заниматься доносами, да и надо уважать старших, кто бы они ни были. Этот нигилизм в детях мне противен. Если школа будет воспитывать его, мы восстанем против такой школы.

Пахарев сказал укоризненно:

— Предоставьте педагогам право решать педагогические вопросы, а что касается лично вас, то я скажу: порка — что может быть отвратительнее при воспоминании, коль она олицетворяла быт семьи и школы царских времен.

— Всыплешь, так оно спокойнее… А ставка на сознательность — дело ненадежное… Ты ему говоришь, а он в одно ухо берет, а в другое выпускает… Не поступать же, как вы: за то, что украл, его возвели в старосты. Тогда он унес книгу, теперь у вас не будет целого шкафа. У вас, педагогов, одна забота: выдергивать хулиганов из болота. А мы по-рабочему так рассуждаем: нечего его, подонка, из болота тащить, недостоин он этого. Паршивую овцу из стада вон. Не исправлять его надо, а выгнать из школы — и в колонию малолетних преступников. Там узнает кузькину мать.

— Значит, мы, педагоги, лишние в обществе. Коли нельзя исправить, а есть колонии да тюрьмы, и исправлять не нужно пытаться…

Светлов не знал, что сказать, и обдумывал возражение.

— По-вашему, хулиганами родятся? — в упор спросил Пахарев.

— Да нет.

— Отчего же получается хулиган, да еще перерастающий в преступника?

— Надо подумать…

— И думать нечего… портится человек только от обстоятельств. Стало быть, и обстоятельства надо сделать лучшими. А вы что предлагаете? Косить крапиву. Ну скосишь ее, а корни остались. Они дают еще больше побегов. Нет! Корни надо вырывать. А они глубоко. Их не каждый видит. И призывает толкать в болото всякого оступившегося. Одного толкнешь, другого, а они, побеги-то, появляются вновь, еще в большем количестве.

— Выходит, что там, где нам кажется просто, не очень просто… — произнес, вздохнув тяжело, мастер.

— Человечество испробовало все, чтобы побороть преступность. Людям отсекали члены тела, жгли людей на кострах, морили голодом, отрубали головы на гильотинах, бросали на съедение львам, сажали на кол, голыми зарывали их в муравьиные кучи, четвертовали, морили в тюрьмах вечным заключением… А окончились ли преступления?

— Куда там! Еще больше стало.

— Значит, жестокость, месть общества преступнику за злодеяния ничего не приносили. И не принесут, пока мы не создадим новое общество, которое не порождает преступников. Ибо Маркс сказал непреложную истину: преступление преступника есть преступление общества.

Светлов вытер лицо и тяжело вздохнул.

— Как у нас рассуждают? — продолжал Пахарев. — Все видят злое озорство и отворачиваются: «На это есть милиция». Что это за позиция? Милиция одна следи за всеобщим порядком, а «наша хата с краю», это, видите ли, нас не касается. Грабят под окнами, обыватель занавешивает занавеску — «наша хата с краю»; оскорбляют на улице женщину на глазах у всех, а здоровенные парни-верзилы притворяются, что этого не заметили, — «наша хата с краю»; ворует продавец магазина, но он ваш сосед: зачем портить отношения, лучше промолчу; курят подростки, а взрослые проходят мимо — «не мои дети»; издевается бюрократ над подчиненным, а сослуживцы в стороне — «как бы чего не вышло», и покорно улыбаются бюрократу, подхихикивают… Видят вашего Женьку в обществе шалопаев, так торжествуют: мастер Светлов — коммунист, а у него сын-сорванец водкой торгует.

— Упаси боже…

— Вот и «упаси»… родитель чешется, а школе уже известно… Он водкой торгует, а вам и горюшка мало…

Светлов опустил руки вдоль колен и еще тяжелее вздохнул:

— Этого еще недоставало.

Пахарев мысленно улыбнулся: форс сбит. Помолчал.

— Не бойся врага — он только может навредить тебе, — продолжал он. — Не бойся друга — он может только предать тебя. Бойся больше всего равнодушных. Вот самые опасные попустители всех бед и напастей. Ибо при их молчаливом согласии совершается и общественное вредительство, и предательство, и все виды самых страшных преступлений…

Светлов поднял голову, в глазах его отразилось напряженное любопытство.

— Точно выразились. Мастак.

— У нас нет другого пути, кроме одного, — перевоспитываться самим. А для этого быть лицом к школе… А еще лучше быть членом родительского комитета содействия. Впрягаться в это дело. Довольно позорно вам в сторонке стоять.

— Да, Семен Иваныч, дело-то не простое. Сам теперь вижу. И правы вы, нам всем совместно этот воз везти, воспитательный, не легкий воз. И сперва посечь родителей, а не детей…

— Ага! Это хорошо, что вы наконец это поняли. Так давайте оживлять работу комсода. Ведь она в полном забросе.

— Комсод. Слово слышал, а вот что оно в корне значит — в толк не возьму.

— Влезешь в воду, научишься плавать. Само все тогда придет, когда станешь активным членом.

— Пожалуй, что так. Много я видел лени, бедности, плутовства, воровства, и вот это наследство нас и сейчас в полон берет. А сколько при этом зазнайства развелось в нашем брате. Кричит: дайте мне точку опоры, и я переверну земной шар. Знает, что не дадут, вот и орет…

— Это уж как есть… По Женьке вижу…

И стал мастер Светлов членом комсода и помощником Пахарева по воспитательной работе среди родителей, по хозяйственным текущим делам. Это была большая удача Пахарева.