Семен Пахарев

15

Попытка вот этаким образом обновить кадры обернулась неожиданным фарсом. После этого Пахарев послал Елкину, с которым учился в институте и который теперь ведал школьным отделом губоно, отчаянное письмо, просил прислать учителей.

Теперь Пахарев нетерпеливо ждал из губернии обещанного учителя. Прошла неделя, прошла другая, а учитель не приезжал. Пахарев выходил на пристань, чтобы его встретить, и всматривался в лица пассажиров. Нет! Все напрасно.

— Надул Елкин, черт полосатый, — ругался Пахарев. — Надул, хитрая бестия… Бюрократ. Сухарь!

А ученики все приставали:

— Когда же словесник приедет? Сняли старика и никого не дали. Выходит, и ваши обещания — сплошная липа.

— Потерпите немножечко, ребята, — отвечал директор. — В аппарате губоно маленькая неувязка… Но жду со дня на день.

В одну из прохладных осенних ночей он читал, лежа у себя в закуте. И вдруг хозяйка внизу крикнула кому-то:

— Сейчас, матушка, сейчас доложу, красавица. — И спрыгнула с лежанки.

У Пахарева забилась кровь в висках и застучало сердце.

Стремительно он выбежал на лестницу, задыхаясь от волнения, прислушался. Знакомый голос. Закутанная в шаль молодая женщина поднялась к нему снизу. Он взял ее за руки и ввел в комнату.

— Мария, вот не ждал! Марусенька! Милая Марья Андреевна, это вот да!

Она подошла к горячей печке, прислонилась к ней щекой и сказала:

— Как тепло у тебя. Да, ты живешь по-графски.

— Куда там! Хлеще. Две комнаты за семь рублей, в месяц с отоплением, освещением и обслугой: мажордом, эконом, шеф-повар, камердинер — все у меня совмещается в одном лице — в тете Симе.

— Познакомилась. Патриархальная душа, из повестей Лескова. Одно очарование.

Она продолжала стоять с саквояжиком в руке, не раздеваясь, чуть вздрагивая, явно наслаждаясь теплом. У Пахарева сжалось сердце. Заштопанные чулки, сношенные ботинки из брезента, прорезиненный плащ помят и топорщится… А Мария все жалась к печке, пугливо озираясь кругом.

— Почему ты так безбожно запоздала? — спросил он тихо. — Ну скажи. Я ведь заждался, спасу нет. Бумагу получил от Елкина еще неделю назад.

— Я не запоздала, — ответила она взволнованным грудным голосом, от которого у Пахарева остановилось дыхание. — Я не запоздала, просто не сразу достала билет. Все пристани загружены молочницами пригородных сел да продавщицами ягод, помидоров и огурцов, и меня не подпускали к кассе. А пароход ходит всего один раз в сутки, ты знаешь. Я, представь, четыре ночи дежурила на пристани. А денег в обрез, только на билет, — прибавила она тише и опустила глаза.

Раскуталась. Пуховая шаль покорно легла на плечи. Она стыдливо обняла, закинув руки за голову, и виновато улыбнулась. Улыбка эта вывела его из оцепенения. Он бросился вниз.

— Тетя Сима, тетя Сима. А мы, идиоты, все продукты полопали, — торопясь, зашептал он ей на ухо. — И конфеты, и яблоки. И даже воблу. И ничего у нас нет? Ах, тетя Сима, достаньте всего, и как можно скорее…

Старуха поднялась с постели, охая, и заспанным голосом сказала:

— Люди спят, Сенюшка, полуночь, кому охота в эту пору канителиться. Вот разве сходить к Федулу Лукичу? Уж он тебя уважит.

— Тетя Сима, — умолял он, — сходи к этому Лукичу. Скажи, что гости к Пахареву приехали… Экстренный случай. Он человек старого закала и все это насчет гостеприимства отлично поймет.

— Ну уж в таком разе сейчас, той же ногой…

Вскоре она явилась с узлом гостинцев и стала их раскладывать по столу:

— Ах, басарга… Да Акулинка… Как услыхала, что это для тебя, так тут же и вскочила с постели. «Я сама, я сама… Для такого красавчика, говорит, готова хоть каждую ночь вскакивать».

— Вот миссия… Тетя Сима, сама знаешь, я ее и не видел ни разу, эту Акульку.

— Что ж из того, что и не видел, зато она тебя уж давно узрила. Ведь она невеста на выданье, так ей и днем все мерещатся женихи. Часто ко мне прибегает то чулок связать, то погадать, то про монастыри расспросить или выпросить отводок от цветка… А уж я знаю, какой ей отводок нужен… Смекаю, да помалкиваю в тряпочку. Она, голубь мой, давно за тобой охотится. Каждый раз, как ты из школы идешь, она за простенок прячется и в окошко на тебя глаза пялит… бабы очень на нее смеются… и дразнятся… С ума сошла, девка… Конечно, тоже из своего антиресу… Естество-то созрело.

Пахарев расхохотался, а Мария только горько улыбнулась.

— Воспитания-то негде было набраться ей. Сызмальства Федул Лукич замест приказчика ее в лавке держит и не учил. Наряды да пряники — вся утеха. Мечтой приходится поневоле себя тешить. А мечта ее — выйти обязательно замуж, и за образованного. Бородачи — купцы, храпуны, пьяницы, захребетники, они ей изрядно с самого детства печенки проели. Вот она на тебя и зыркает… Уему нет.

— Успехом, видать, незаурядным пользуешься у местных девиц, — заметила Мария.

— Пользуюсь, но, к сожалению, и сам об этом не знаю. Тут как поживешь, так насмотришься всяких чудес. С одной стороны от меня — собор, с другой — молельня баптистская… Напротив — бакалейная лавка Портянкина. За окном тети Симы — околица, там по праздникам петушиные бои идут да драки — «стенка на стенку».

Тетя Сима поставила шипящий самовар, разложила гостинцы на тарелках и сказала:

— Ну, час добрый. Я — до подушки. — И ушла.

Мария оживилась, поглядела в зеркальце, потом поправила простенькое платье, плотно облегавшее ее фигуру. Он думал о ней с чувством нежной дружбы, волновался. Облил чаем белоснежную скатерть. За неимением штопора протолкнул в бутылку пробку карандашом и сломал его. Налил кагор в ее рюмку, а в свою позабыл.

— Церковное. Тетя Сима все иное на свете считает поганым.

Он восхищался ее чарующей естественностью, был рад, что обрел сильного сподвижника по работе.

— Но как тебя пустили сюда? Ума не приложу. Ведь ты у Елкина ходила в незаменимых. И как ты после этого выцарапалась в нашу глухую провинцию?

— Я твердо думала остаться на кафедре, как тебе известно. Но как раз к этому времени заболела мать… Мать была для меня всем. Я оставила кафедру, чтобы ухаживать за больной. Это тянулось полтора года: лекарства, пища… Издержалась, проела все до нитки… Она померла только на днях. Мне тяжело было оставаться там, и я сама попросила Елкина направить меня в район, подальше от города. А тут как раз подоспела твоя бумага в губоно. Я тем более была готова принять это предложение… Ты сам знаешь.

Она опустила глаза и смолкла. Воцарилось неловкое молчание.

— Расскажи о своей работе, — сказала она, увидя угрюмую складку над его переносицей.

— Работа сразу ставит каждого из нас на свое место. Чего мы только ни изучали в пединституте: палеографию, лингвистику, древнеславянский язык, теорию и психологию творчества, историографию, античность, латынь и т. д., но из этого мне ничего не понадобилось.

— Да и кто же точно знает, что надо изучать, а что не надо, — возразила она. — Ньютон всю жизнь изучал физику и небо, а закон тяготения открыл после того, как увидел падающее яблоко…

— Пожалуй, так, не спорю. Но все-таки обидно, что после всей этой премудрости я занимаюсь починкой парт, ограды, ремонтом стен и коридоров, изысканием еды для завтраков ребятишкам, топлива на зиму, бумаги, чернил и учебников. Я изучал воспитательные системы Платона, Руссо, Ушинского, Паульсена и Толстого, а пришлось мне заниматься тем, чем занимается самая заурядная домохозяйка: приучать детей не плевать на пол, не резать мебель, вытирать ноги, входя в помещение, пользоваться опрятно уборной. Причем, чего сам в себе не знал, обнаружил способность приводить детей к исполнению своего долга.

— Да ведь это главное в педагогике. И самое трудное.

— В этом я уже убедился. Самое-то главное в нашей профессии, да, может быть, во всякой другой, и не преподается в институтах: умение очеловечивать среду вокруг себя… Но этому научаешься только на практике. Как нельзя научиться воевать по книгам, а надо участвовать в войне, так и воспитывать по книгам нельзя, обязательно надо быть самому в окружении детей.

Время перевалило за полночь, а они все говорили. Семен еще налил в рюмки, бутылка опорожнилась.

— Ты и представить себе не можешь, как я рад твоему приезду… — сказал он. — Даже не верится. И как все удачно сложилось. Ведь я до сих пор не имею завуча. Некого поставить. А тут — как раз ты… Как манна с неба, честное слово.

— А этот ангел-хранитель твой — тетя Сима, кто она?

— Добрейшее существо. Но надо правду сказать, она пошлет каждого безбожника в огонь, чтобы только спасти его душу. Она одна — штаб городских новостей и слухов. Я уже в курсе всего городского быта и семейных дрязг всех именитых людей… Она одна вмещает в себе все залежи народного языка и бытовых устоев, это и Даль, и Островский, и Мельников-Печерский, и Лесков, и Афанасьев. Вот ее в академию бы, к братьям Соколовым, она затмила бы всех фольклористов и этнографов… там… это — клад. Только слушай, закрома ее памяти неистощимы… Идеология же пряма и проста: все старое хорошо и мило, все новое безбожно. Лечит болезни, гадает, предсказывает будущее, сватает, заговаривает, привораживает. Словом, умеет все.

Марья Андреевна стала веселой.

— Помнишь, профессор Глинка, про-фес-сор! Накануне праздника вывешивал на кафедре объявление: «По случаю заутрени лекцию переношу…» Вошел в энциклопедию Брокгауза. А уж что тут говорить про тетю Симу… Только грубые суеверия профессоров называются заблуждениями. Наш профессор Смирнов все несчастья в мире объяснял тем, что много родится детей у трудящихся, вот и не хватает пищи. Отсюда и бунты и революции… Родила бы меньше — и блаженствовала бы планета… Ясно и просто… Этот жалкий мальтузианец так и остался при своем и спился у себя в Саратове.

Стали вспоминать своих профессоров и всем перемыли кости. Потом перекинулись на друзей и товарищей. Одни выдвинулись на административном поприще, как Елкин, другие ушли в науку, третьи затерялись в провинции, четвертые в поисках счастья перелетают сейчас с места на место. Видели и такого, который стоял на базаре пьяненьким и клянчил у прохожих с протянутой рукой.

Они переговорили все, торопясь, прерывая друг друга, все более душевно сближаясь.

Мария встала и обозрела комнату: неугасимая лампада горела перед иконостасом, пышный фикус упирался в потолок, на окнах под тюлевыми занавесками рдела герань… Под ногами пестрые яркие мещанские дорожки. Взглянула на часы и ахнула:

— Ох и разговорились, утро скоро… Голубчик, я — пьяна…

Она поднялась, раскрасневшаяся, глаза ее блестели и сияли, как сомнамбула протянула к нему руки, не двигаясь вперед, — жест мольбы, робкой и стыдливой… Семен подвел ее к спальне, не отпуская ее руки из своей.

Она была в него влюблена, когда они учились в институте, но никогда ни словом, ни намеком, ни движением не выдавала своих волнений и намерений. Изо всех сил она свое чувство старалась ото всех скрыть. Да разве это можно скрыть? В студенческой среде это являлось предметом постоянных прозрачных намеков и забавных дружеских шуток. Мария демонстративно сторонилась мужчин, порицала ухаживания и все, что выходило за рамки учебно-товарищеских взаимоотношений, открыто презирала.

Он расторопно и пугливо пожал ее руку, не перешагивая порога спальни, и сказал:

— Сам я внизу, у тети Симы на раскладушке переночую. А утром пойдем в школу, оборудуем тебе комнату в моей директорской квартире, которая пустует.

И тут же спустился вниз, оставив ее в полной растерянности.

Оставшись одна, она поглядела в окно: город спал, деревья спали, собаки спали. Подумала с горечью: «Всегда он ценил во мне только учительницу. Может быть, я напрасно гоняюсь за жар-птицей своего счастья?.. Впрочем, раз приехала, то пей чашу до дна…»

А Пахарев тоже лежал с открытыми глазами, лампадка теплилась перед образами, тетя Сима спала, зато неугомонный сверчок трещал на печи.

Мария Андреевна Пегина была и горда, и самолюбива, и дисциплинированна, и осторожна — словом, была волевой женщиной. И он понимал, что если она добилась назначения сюда, не в состоянии справиться с собой, то это стоило ей немалых душевных жертв и мук. Он был, конечно, рад ее приезду — о такой учительнице, самоотверженной и опытной, он мечтал. И в то же время это пугало его, отягчало душевным беспокойством, которое именно сейчас было более чем некстати. Ведь он никогда и не думал связывать судьбу свою с нею. Поэтому и раньше он не позволял себе подавать ей какую-либо надежду. Тем не менее он чувствовал себя и неловко, и вроде как бы виноватым перед ней. Не то останавливало и смущало его, что она была на десять лет его старше и уже испытала неудачное замужество (ходили слухи, что она прогнала мужа в первую же брачную ночь), — он лишен был предрассудков подобного рода, а то, что, кроме уважения к старшему коллеге, он ничего другого к ней не мог питать.

По-видимому, она это угадывала, потому что всегда норовила относиться к нему как старшая сестра, со снисходительной простотой и бесстрастной благожелательностью. И вдруг этот порыв чувств… Вот это и перепугало его.

Он был неопытен в делах любви. Кроме случайной и кратковременной связи с деревенской простушкой, перед которой он считал себя виноватым, у него никого не было. Интеллигентных женщин он сторонился, пугался, они все казались ему ироничными, и он боялся очутиться в смешном положении. Никто не знал из женщин, которые его видели и с ним сталкивались в быту и на работе, что в этом упрямом и на вид строптивом и якобы заносчивом человеке жило робкое перед женщинами и пугливое сердце. Размышляя о создавшейся ситуации, он угадывал, что если женщина не может сделать себя любимой, то это большое несчастье, может быть, жизненная катастрофа навек. Он знал этих провинциальных сельских учительниц, которые всю жизнь несут в себе огонь любви к людям, с которыми им не удалось соединиться, и в деле топят свою неутоленную страсть. И он жалел Марию Андреевну. О любви она ни с кем не говорила и только один раз, провожая его в этот город, на пристани, она сказала, да и то перефразируя Луначарского: «Мужчина и женщина в будущем создадут огромную поэму любви. Но это они сделают на началах полного равенства, на началах полного товарищества».

Эта фразеология была вполне в ее духе. Само слово «любовь» она никогда не произносила, но всегда: «дружба», «товарищество», «сотрудничество».

Так он и заснул, не уяснив того, что же может случиться дальше.