Семь незнакомых слов

10. Рука Судьбы

Будущее, которое так явственно представилось после разговора о расставании с девушками, наступило за год до окончания школы, — когда у меня случилось с Вероникой. Был июнь, самое начало летних каникул. Отец забыл дома нужные ему бумаги, он позвонил и попросил меня их привезти. И я поехал к нему на работу.

В университете шла сессия. В старинных широких коридорах с поскрипывающим паркетом стояла относительная тишина с особым академическим привкусом. У широких подоконников, напротив аудиторий, группками стояли студенты. Они листали конспекты и учебники, что-то негромко обсуждали и кидались к каждому выходящему с вопросом: «Ну, как?!» Одна девица даже рыдала — ей поставили тройку, а вполне могли бы и четвёрку, — о чём она, захлёбываясь, рассказывала двум-трём, сочувственно кивающим, подружкам. Я уже сто лет не видел, чтобы кто-то лил слёзы из-за оценок.

Мне предстояло подняться на второй этаж и пройти длинным коридором. Я не был у отца на работе несколько лет и заметил существенное изменение: студенты, которые в прошлый раз были довольно взрослыми людьми, сейчас выглядели практически, как мои ровесники. Меня запросто можно было принять за одного из них. Это была приятная мысль.

Но на меня напала странная стеснительность. Мне казалось: сейчас кто-нибудь из парней начнёт водить носом, громко принюхиваться, оглядываться по сторонам и, наконец, увидев меня, завопит на весь коридор: «Кто пустил сюда школьника?!» А потом подбежит и схватит меня за плечо.

Дальнейшее рисовалось легко: на меня станут пялиться со всех сторон, и постепенно я окажусь в кругу людей. Одни будут смотреть осуждающе, другие — насмешливо. А потом произойдёт самое ужасное: в круг ворвётся какая-нибудь наиболее сознательная студентка. Блестящим от праведного возмущения взором она обведёт столпившихся и воскликнет: «Вы что с ума сошли? Это же сын Ильи Сергеевича!». И когда, пристыженная толпа начнёт рассеиваться, она возьмёт меня за руку и скажет: «Не бойся, я отведу тебя», после чего мне только и останется превратиться в кучку пепла.

Я старался смотреть равнодушно и идти не слишком быстро, чтобы никто не заподозрил, что я чего-то опасаюсь. Перед дверями отцовской кафедры мне пришло-таки спасительное решение: когда наглец попытается меня изобличить, я слегка оттолкну его и брошу с усмешкой: «Ты что-то попутал — я из политеха!..»

В момент моего появления помимо отца на кафедре находилась тётечка, одна из учениц профессора Трубадурцева, и две студентки — пока я обменивался с тётечкой приветствиями, они бросали в мою сторону любопытствующие взгляды и делали вид, что меня здесь нет. Я тоже делал вид, что их нет. Какова была одна из них, я бы не сказал даже через минуту (кажется, в чем-то сером). Но второй была Вероника, и её трудно было не запомнить. Она стояла у окна вполоборота ко мне — девушка в зелёной блузке с серебристым узором и джинсовой юбке, чуть выше колен. Её овальное лицо светилось каким-то непорочным румянцем, светлые волосы, были сплетены в короткую косичку, но главное заключалось в ее груди — высокой, устремлённой далеко вперёд, с настолько соблазнительной складкой в полукруглом вырезе, что можно было сойти с ума.

Я рассматривал Веронику искоса и недолго — секунд пять-семь. Мне помешал отец. Взяв свои бумаги, он с заботой в голосе (заботой, которую и не думал скрывать) спросил, не голоден ли я. Его вопрос заставил меня поторопиться. Мне почудилось, что сейчас отец достанет из своего портфеля бутерброды, начнёт при всех пихать их мне да ещё, может статься, назовёт малышом или сынулей.

— Нет, — я так резко мотнул головой, что заболела шея.

На улице я зашёл за угол учебного здания и выкурил сигарету. Мне срочно требовалось доказать себе и окружающим, что мне всё нипочём. Потом я стал думать, как быть дальше.

Перед старинным корпусом была квадратная площадка. Посреди неё печально сохнул неработающий фонтан, а по бокам, справа и слева от входа, росли каштаны — под ними стояли скамейки. Я сел на одну из них, чтобы стать незаметным и наблюдать за выходом — до него было метров тридцать. Там, под пышно цветущим каштаном, я просидел с полчаса и выкурил ещё три сигареты.

Я знал, что девушка с кафедры — мираж. Мне не хватит духу, когда она выйдет из учебного корпуса, подойти к ней и сказать: «Привет! Я вас, кажется, где-то уже видел». Она никогда не будет моей, и я даже не запомнил черты её лица. Но именно поэтому мне хотелось увидеть её ещё раз: я боялся, что, если когда-нибудь, снова увижу её, но уже в другой одежде, то могу не узнать. А мне хотелось её запомнить — для того, чтобы мечтать о ней и о таких, как она. Наверное, мне казалось, что, если я её ещё раз увижу и запомню её лицо, расстояние между нами станет меньше. Но, может, и наоборот: если я её не запомню, то уже и не смогу спокойно забыть.

Время тянулось. И странная стояла погода, правда, странная — её как будто и не было. Я заметил это, оттого что ничего более интересного не происходило. Не было ни солнца, ни ветра. И не ощущалась температура — абсолютный ноль по Коже. Небо, скорей, серое, чем синее, однотонное без облаков — словно выкрашенное.

Это походило на раздвоение реальности: приземлённый шум машин и разговоров существовал на фоне Большого природного безмолвия — словно Земля перестала вращаться, а этого никто не заметил, и каждый продолжает свой маршрут. Музыка кончилась, а танцоры всё танцуют.

Это походило и на огромный кинопавильон. Здесь был старый район — верхняя часть Центра — улочки с одноэтажными и двухэтажными домами. Они как нельзя лучше подходили на роль декораций.

Одна из улочек спускалась вниз к самому Центру, мимо площади Победы, пересекая главную улицу Ленина и далее, далее по наклонной плоскости — к худосочной речке, к берегу, на котором пять веков назад появились первые жилища, откуда пошёл весь город. Другая пересекала первую под прямым углом и уходила к Центральному кладбищу, тюрьме, спортивному стадиону и мемориалу Славы.

Я стал представлять праздник в его обыденности: я — студент, один или с друзьями, каждый день хожу по этим кинематографическим улочкам. В какой-то момент абстрактные друзья обрели вид девушки с кафедры. Прижавшись друг к другу, мы идём по старым кварталам и о чём-то говорим — возможно, обсуждаем, в каком местечке есть шанс уединиться.

Несколько раз я пугался, что не заметил, как Большая Грудь покинула здание незаметно для меня — в один из недолгих моментов, когда я отвлекался и отводил взгляд от выхода. Но сидеть под каштаном становилось всё томительней. Я уже не мог курить и захотелось есть.

Я отправился на поиски еды и нашёл её — в университетской столовой, в торце соседнего учебного корпуса. Утолить голод мне хотелось непременно в университете, а не где-нибудь ещё — чтобы ощутить атмосферу повседневной студенческой жизни.

Длинное помещение столовой было заполнено едва на треть. Я отстоял очередь из двух человек, взял салат из огурцов со сметаной, два блинчика с творогом, яблочный сок и сел за столик у окна, в середине зала. Скоро я понял, что ошибся — никакой особой атмосферы здесь не было, таинственные флюиды в воздухе не носились. Обычные люди — напряженные и расслабленные, одиночки и компании — приходили, ели, разговаривали и уходили. Даже считать их студентами было как-то удивительно — настолько они были обыденными.

Для разнообразия я стал смотреть в распахнутое на треть окно — на чёрную дворнягу, которая чесала ухо на противоположной стороне улицы, и на троллейбусы, проезжавшие под окном всего в пятнадцати шагах. Мне требовалось придумать повод, чтобы завтра снова приехать на работу к отцу или поделикатней выведать у него про девушку в зелёной кофточке и джинсовой юбке. Например, спросить: «У вас новая лаборантка?». «О ком это ты?» — удивится отец. «О той, симпатичненькой, — она ещё была на кафедре, когда я заходил». «А-а, ты о ней, — тут отец, не догадываясь о моём специальном интересе, назовёт её имя, фамилию и рассмеётся: — Нет, это ещё не лаборантка, она на таком-то курсе».

Когда мой взгляд вернулся в обеденный зал, атмосфера в нём сильно изменилась — в лучшую сторону. Я ощутил это, хотя и не мог понять, в чём тут дело, — пока не обнаружил, что уже несколько секунд разглядываю очередь к кассе.

Возможно, всё объяснялось странной погодой: она располагала к странным событиям. Я смотрел на джинсовую юбку, зелёную блузку, короткую косичку и целое мгновение удивлялся, что так бывает. Большая Грудь стояла ко мне спиной: у неё оказалась тонкая талия и почти узкие бедра. Сзади нипочём нельзя было предугадать, какое ошеломительное зрелище прячется по ту сторону тела. Меня кинуло в жар. Я огляделся: в длинном обеденном зале было полно свободных столиков. Она могла выбрать любой — в дальнем углу и тот, что был ближе к выходу, и тот, что посредине — и даже не заметить меня.

«Все столики заняты! Свободно только здесь!»

Сузив в глаза и сжав челюсти, я вперил взгляд в короткую косичку и изо всех сил посылал мысленный сигнал.

«Лучший столик в городе! Девушка в зелёной блузке вас ждут за этим столиком»!

Ещё до того, как Большая Грудь достала из сумочки кошелёк, на меня снизошла спокойная уверенность, что мои усилия не пропадут даром: она подойдёт к моему столику — у неё нет выбора. Даже не так: я чувствовал и словно видел со стороны: какой бы столик она не выбрала — в дальнем углу или ближе к выходу — за ним ещё до неё всё равно каким-то образом окажусь я. Но поскольку я никак не мог оказаться ни за одним другим столиком, то она могла выбрать только мой. Не исключено, что и тут причиной была странная погода: она навевала странные состояния.

А Большая Грудь, расплатившись у кассы, на мгновение остановилась, оглядывая обеденный зал. Наши глаза встретились — в последнее мгновение я успел придать своему лицу задумчивый вид. Её брови удивленно приподнялись, она улыбнулась и, не раздумывая, направилась в мою сторону.

— Привет! — весело сказала она, ставя на стол свой поднос. — А говорил: не голодный!

Наши гастрономические предпочтения оказались почти идентичны: блинчики. Внезапно Вероника совершила странный для едва знакомых людей поступок: один из её блинчиков перекочевал на мою тарелку.

— Э-э, — сказал я. — Зачем?

— Мужчины, солнышко, должны много есть, а мне двух много, фигуру надо беречь, — она слегка кокетливо улыбнулась, — Так что не спорь, старших надо слушаться.

Последняя фраза звучала шутливо и сопровождалась наставительным постукиванием пальчика по краю стола. Замечание о том, что кто-то из нас старший, мне не очень понравилось. Но в целом всё складывалось неплохо — сидя под каштаном, я мог о таком только мечтать. Блинчик нас как бы сближал, вносил в наше знакомство долю неформальности: отныне мы могли делиться блинчиками, а это уже кое-что. Ещё пять минут назад мы даже не были знакомы, а теперь нас соединял Блинчик — возможный предмет для будущих лирических воспоминаний: «Милый, помнишь, как я заставляла тебя съесть блинчик, а ты не хотел?» — «Как не помнить, дорогая: прекрасный блинчик с творогом!».

Её звали Вероника, она заканчивала второй курс филфака. Меня звали, как звали, и я был старше себя на год — через месяц мне предстояло подать документы в университет.

— Правда? — обрадовалась Вероника. — На какой факультет? К нам? На филфак?

Она настолько была уверена в моём выборе, что тут же выразила полную уверенность в успешности предприятия:

— Ну, ты-то точно поступишь!

— М-м… на математический, — это была самая наглая ложь за несколько последних месяцев, может быть, даже за весь последний год. Ответ вылетел бездумно: вероятно, мне казалось, что математический факультет произведёт более сильное впечатление, чем исторический.

— О-о-о! — её возглас можно было условно разделить на три части: удивление (что не филфак), разочарование (почему не филфак), уважение (не филфак).

— Да, — сказал я, глядя немного в сторону. — Люблю интегралы.

Ненароком я ступил на скользкий путь: Вероника стала расспрашивать, какие вступительные экзамены мне предстоят, уверенно ли я себя чувствую, какие были в этом году темы на выпускном школьном сочинении, и какую тему выбрал я, и что получил и т.д.

Мне немного досаждал её тон. Она разговаривала с игривостью взрослого человека, который из педагогических соображений, решил разговаривать с ребёнком на равных. У Вероники было подвижное овальное лицо с остреньким подбородком, глаза неопределенного каре-зеленого цвета, небольшой рот и тонкие брови — когда она говорила, они сходились у переносицы, образуя еле заметную вертикальную морщинку, а когда слушала — взметались вверх. Вместе с тем мне приходилось постоянно контролировать свой взгляд, чтобы он случайно не скользнул ниже Вероникиной шеи к её Большой Груди и не загорелся порочным блеском. Я усиленно делал вид, будто у неё вообще нет никакого бюста, а есть лишь лицо, ум и душевные качества, и меня интересуют исключительно они.

Это была не такая простая задача. Я не мог посмотреть сначала в свою тарелку, а потом сразу на Веронику. Мой взгляд от тарелки устремлялся в сторону, скользил по потолку и только затем опускался к Вероникиному лицу. Так же и обратно. Чтобы не казалось, будто я постоянно вращаю глазами и верчу головой, приходилось для пущей убедительности несколько секунд высматривать что-то за окном и изучать потолок. Должно быть, вид у меня был не по ситуации глубокомысленный.

Вероника это заметила.

— Ты, солнышко, молодец, — сказала она, — такой серьёзный, сосредоточенный.

— Правда? — я предпочел бы выглядеть остроумным и дерзким, но и «серьёзный» на первых порах было неплохо.

— Я уверена, ты станешь хорошим математиком. Кто твой идеал?

— Блондинки или брюнетки? — с маху уточнил я.

— Не-ет, — удивленно протянула Вероника. — В математике…

По-видимому, она считала, что так и должна разговаривать со мной — задавать мне умные, возвышенные вопросы. Мне же в предложенной системе отношений полагалось иметь идеалы, на которые я равняюсь.

— М-м… Пифагор.

О Пифагоре я читал в рассказах о древней Греции, и это был любимый математик Ваничкина — в Ромкиной комнате даже висел его портрет. «Почему Пифагор?» — спросил я его однажды. «Пифагор, — ответил Ромка, — первый придумал, что весь мир состоит из чисел: это взгляд настоящего математика. Он открыл дорогу к математическим открытиям».

— Пифаго-ор? — удивленно протянула Вероника: мой выбор показался ей неожиданным — Лобачевский или Колмогоров были бы более понятными идеалами. — Почему вдруг Пифагор?

— Да, конечно, он был со странностями: обожествлял бобы и всё такое... Но это он первый придумал, что мир состоит из чисел, а в этом что-то есть.

— Это как? — заинтересовалась Вероника.

— Всё можно измерить числами.

— А разве всё можно измерить числами?

— Это интересно, как точка зрения, — объяснил я. — Если думать, что весь мир состоит из чисел, можно делать любые математические открытия. Взять, к примеру, Шекспира: если бы он не думал, что весь мир — театр, то, возможно, не стал бы великим драматургом.

Я сам не ожидал, что так здорово выйдет: мысль была подарена самим ходом рассуждений, — если бы Вероника меня не спросила, сам бы я до неё не додумался.

— Как с тобой интересно, — Вероника даже перестала есть и подпёрла подбородок рукой.

Но зря она меня похвалила. Я тут же совершил новый промах.

— А у тебя кто идеал — Пушкин? Или Данте?

Мне казалось, наш разговор, наконец, выруливает на непринужденную колею, но Вероника так рассмеялась, что на нас стали оборачиваться люди из-за соседних столиков. Судя по их лицам, они считали, что рядом с Вероникой сидит незаурядный остряк.

— Солнышко, ты такой милый, — сказала Вероника, отсмеявшись и переводя дыхание. — О, ужас, кажется, у меня тушь потекла…

Она достала из сумочки зеркальце, платок и стала вытирать выступившие слёзы:

— Ну, солнышко, рассмешил, так рассмешил…

По правде говоря, я её не очень хорошо понимал: сама же заговорила об идеалах. Остаток трапезы я предпочитал помалкивать и слушать рассказ Вероники о том, как две недели назад они на факультете праздновали День славянской письменности: в одной из аудиторий у них прошло большое чаепитие с блинами.

Я был хорошим слушателем: кивал, говорил: «Здорово!», делал вид, будто впечатлён и нетривиально заинтересован, но меня занимало другое: что будет, когда мы выйдем из столовой.

— Значит, ты — сын Ильи Сергеевича? — когда с едой было покончено, Вероника приступила к самому вкусному для себя, и неудобоваримому для меня.

Она расслабленно склонила голову, оперев её на ладошку, — словно хотела разглядеть меня под каким-то новым углом. Но об отце мне хотелось говорить меньше всего. Гораздо приятней было смотреть на спонтанное знакомство, как на самостоятельное приключение двух симпатичных и интересных друг другу людей.

— Нет, я — дочь Аркадия Семёновича, — это была моя первая попытка сострить.

И она наполовину удалась: я несколько раз хмыкнул и даже коротко хохотнул. Но, к сожалению, недостаточно заразительно, чтобы Вероника разделила мое веселье. Наоборот: она посмотрела на меня с подозрением:

— Ты что — стесняешься своего отца?

— Нет, — я смутился. — С чего ты взяла?

— А ты знаешь, как его уважают у нас на факультете?..

Веронике почему-то захотелось поведать мне о том, какой у меня замечательный отец. И не просто поведать, а так, чтобы я ни о чём таком не догадывался: какой Илья Сергеевич демократичный, какие у него замечательные лекции, и с каким пониманием он подходит к разным жизненным ситуациям (например, беременным студенткам на экзамене сразу ставит пятёрку). Я поддался и по ходу рассказа один раз даже произнёс вожделенное для Вероники: «Надо же!» Но в какой-то момент меня стало подташнивать.

— Я его сын от первого брака.

Сказал — и сам испугался. Мне показалось, что я предал родителей. Особенно отца.

Вероника охнула и испуганно прикрыла рот ладошкой. Потом стремительно перегнулась через стол и погладила меня по руке:

— Прости, солнышко, прости! Я не знала…

— Ерунда, — великодушно пробормотал я, — ничего страшного.

На улице я попросил Веронику показать мне — как без пяти минут студенту — университет.

— Где тут что, понимаешь?

— Готовишься к студенческой жизни? — она одобрительно покивала. — Молодец, солнышко, правильно.

Идея выступить в роли моего гида пришлась ей по душе: она важно наморщила нос.

— Но только недолго, хорошо?

— Хорошо.

— Я столовые не люблю, — объяснила она, — но тут в читалку надо идти, пришлось заскочить перекусить.

— Сессия? — спросил я понимающе.

— Она самая. Тебе это ещё предстоит. Два экзамена осталось, и каких!.. — Вероника закатила глаза, показывая сложность предстоящих испытаний. — Столько всего повторить надо.… Ну, ладно, не могу же я бросить тебя и не познакомить с университетом?

Я тоже так считал.

— Тогда начнём с первого корпуса.

Мы обошли университетский квартал. Вероника рассказывала про расположение факультетов, про библиотеку и читальный зал, а заодно просвещала насчёт буфетов: в каком здании и на каком этаже в буфете нормальная еда, а куда лучше не ходить.

Я слушал, делая вид, что мотаю эти ценные сведения на ус. И меня опять унесло вперёд: в какой-то момент показалось, что через какой-то месяц-другой мне и впрямь предстоит стать обитателем одного из учебных корпусов и завсегдатаем университетских буфетов. Из-за этого наша экскурсия всё больше походила на воспоминание.

Круг — или точней, квадрат, — замкнулся у главного корпуса, не имевшего отдельного номера. На всё-провсё ушло минут пятнадцать-двадцать.

— Вот, — Вероника пожала плечами и слега развела руками. — Это наш университет.

Я кашлянул.

— Спасибо. Очень интересно.

— Тебе, правда, понравилось?

— Конечно. Ещё бы.

— Я рада. Ну, что, солнышко, тогда расстаёмся? Приятно было с тобой пообщаться.

Я посмотрел в сторону.

Университет находился на самом верху наклонной плоскости, и здесь, сразу за дорогой начинался спуск на другую сторону — по широкой, отделанной красным гранитом, лестнице в Центральный парк.

— Может, в парк сходим? — я указал рукой.

— О-о! — её глаза удивленно расширились. — Не могу, солнышко, не могу. Мы же договаривались, помнишь? Недолго!

— Недолго ещё не прошло. Ещё немного осталось.

— Какой ты милый!.. — она погладила меня по плечу. — Но мне, правда, надо. Я такой человек: если что-то запланировала и не сделала, меня потом всю переворачивает, я просто места себе не нахожу.

— Ты отличница?

— Да, — в её тоне послышалось лёгкое удивление: как этого можно было не знать?

— Понятно.

Я не знал, как её удержать. У меня не было определённых планов — просто было приятно находиться рядом с Вероникой и хотелось продлить это состояние. Ещё я понимал, что пока мы недостаточно знакомы, чтобы я мог пригласить её, например, в кино.

— Ну, так я…

— Там здорово. В парке.

— Солнышко, ты сбиваешь меня с пути истинного! — Вероника улыбнулась и шутливо погрозила пальчиком. — Ты думаешь, мне хочется сидеть в читалке? Я бы тоже с удовольствием пошла сейчас в парк, покаталась на лодке, но надо готовиться к экзамену.

— Странно, — произнёс я.

— Что «странно»? — не поняла она.

— Что ты не хочешь идти в парк…

После чуда Встречи-в-столовой это и, правда, казалось странным. Мной владело ощущение, что в нашем знакомстве не обошлось без руки Судьбы, и далее всё должно иди, как по накатанному. Но вот Вероника ничего такого судьбоносного не чувствовала и даже противилась руке Судьбы. Это и было удивительно.

— Почему странно? — удивилась она и внезапно обиделась: — Что ты этим хочешь сказать? Что я — странная?

— Нет, я…

— А что? Что я обязана идти тобой в этот парк?

— Вовсе нет….

— Ты думаешь: раз твой отец — завкафедрой, так я сразу побегу за тобой, куда скажешь? Ты так думаешь?

— Да нет же, — произнёс я ошеломленно, — просто вслух подумал. Не обращай внимания…

— Если ты так думаешь, солнышко, то ты не ту напал.

— Да я и не думал на тебя нападать. Совсем не в этом дело.

— А в чём дело? — она смотрела на меня недоверчиво, готовясь при необходимости обидеться с новой силой.

Наверное, правильней было бы рассказать, что она понравилась мне с первых же секунд, и что я просидел полчаса под каштаном в надежде увидеть её ещё раз. Но в ту пору такие простые решения были слишком сложны для меня.

— Как бы это объяснить…, — я набрал в грудь побольше воздуха. — Просто… просто мне показалось, что я знаю тебя давно — год или два.

— Правда? — её голос заметно смягчился. — Как это мило! Спасибо, солнышко, мне тоже приятно с тобой общаться. На самом деле ничего странного в этом нет: с некоторыми людьми познакомишься и сразу чувствуешь — родственная душа, а с некоторыми… Постой, ты ведь не про это сказал «странно», а про то, что я не хочу идти с тобой в парк?

— В общем-то…

— Так, — она решительно подбоченилась, — рассказывай.

— Да что рассказывать… Я подумал про парк, представил, как мы с тобой там гуляем… И получилось, что это уже как бы было, понимаешь? И мне показалось, что мы знакомы давно. И стало странно, что ты не хочешь идти в парк с таким старым знакомым, как я, — я предпринял попытку рассмеяться.

— Вот оно как, — протянула Вероника. — Ну, солнышко, извини, что накричала на тебя. Каюсь, виновата. И часто тебе новые знакомые кажутся давними?

Я пожал плечами. Вероника ненадолго задумалась.

— Ладно, — решила она, наконец. — Пойдём немного погуляем, но только немного, хорошо?

— Хорошо.

— И если хочешь знать, из нас двоих странная вовсе не я, а ты.

— А я и не говорил, что ты странная.

— А я говорю: ты немного странный, солнышко. Не обижайся, тебе это даже идёт. Не обижаешься?

— Не обижаюсь.

— И ещё имей ввиду: если я завалю экзамен, виноват будешь ты.

— Идёт.

По бокам гранитную лестницу обступали старые могучие деревья. Сверху она была видна лишь до середины: её продолжение скрывалось за ветвями клёнов, сосен и акаций. Ступеньки перемежались широкими площадками с тяжёлыми скамейками — вопреки обыкновению они были почти не заняты, словно парк на какое-то время выпал из пространства города. Я вслушивался в лёгкое поцокивание каблучков Вероникиных туфель, чтобы сильней почувствовать реальность и убедиться, что не грежу наяву.

Пока мы неторопливо спускались к озеру, у Вероники появилась новая интонация: она разговаривала по-прежнему игриво, но уже не педагогически, а кокетливо — с восхищением от собственного легкомыслия.

— А ты, солнышко, оказывается чижик! — она слегка задела меня локтем. — Настоящий чижик, да?

— Это как?

— Все мужчины, солнышко, делятся на чижиков и зайчиков.

— Все?

— Почти все.

— А какая разница? В смысле: кто есть кто?

— Не скажу: сам догадайся!

— Хм. Надо подумать.

По форме парк напоминал чашу с отбитым краем: на месте небольшого пролома находился пляж, на склонах росли деревья, а в роли дна чаши выступала поверхность пруда. Особо выделялась заброшенная парашютная вышка — она стояла на самом верху, на противоположном краю парка, и уже лет двадцать бездействовала. Парк разбили почти сразу после войны, и в нём сохранился дух того времени. Мои родители ещё помнили годы, когда здесь по выходным дням в высокой, с колонными, беседке обязательно играл военный духовой оркестр.

Сейчас людей в парке было совсем мало, но и они казались случайными, как актёры массовки, и почти ненастоящими. Особенно искусственными казалась тройка бегунов — двое молодых в спортивных трусах, голых по пояс и один пожилой, в трико и обычной голубой майке. Они сосредоточенно наматывали круги вокруг пруда и словно ждали команды: «Стоп! Снято».

— Скажи ещё что-нибудь умное, — попросила Вероника.

— О чём?

— О чём-нибудь. Как про Пифагора — ты так здорово объяснил про числа.

Я не мог сказать ничего умного, хотя и очень хотел — даже без Вероникиных просьб. Но ничего не приходило в голову.

— Мозги, — сказал я, наконец.

— Что «мозги»? — не поняла она.

— Умное слово. Ты просила сказать что-нибудь умное, я и говорю: мозги.

— Смешно, — слегка разочарованно протянул Вероника. — Но я не это имела ввиду.

— По-твоему, «мозги» — глупое слово?

— Ты смеёшься?

— Вроде нет.

— Ну, ты даёшь, солнышко... Слова не бывают умными и глупыми. Умными бывают мысли, действия, решения. И глупыми тоже. А слова не бывают.

Почему-то мне захотелось с ней спорить.

— А, по-моему, бывают, — сказал я упрямо, — и умными, и глупыми.

— Не бывают. С кем ты споришь? Я же филолог!

— Не веришь мне, можешь проверить.

— Да? — заинтересовалась она. — А как?

— Произнеси тысячу раз слово «мозги» и увидишь, как вырастет твой интеллект. А потом тысячу раз слово «пень», и он опустится.

Она прыснула:

— Перестань, солнышко! Ты же понимаешь, что это слова, которые только обозначают качества людей. Обозначают, понимаешь? А сами слова — не глупые и не умные.

— Ну и ладно, — согласился я. — И пусть себе обозначают.

— Слушай, — она легонько хлопнула меня по плечу, — а что мы делали тут в прошлый раз? Ты же говорил: мы здесь уже бывали? Рассказывай, куда ты меня водил!

— Просто гуляли, — сказал я. — Вначале вокруг озера, а потом по тропинкам. Мы пошли к парашютной вышке, и я предложил тебе залезть на неё.

— И я полезла? — полюбопытствовала Вероника.

— Нет, ты сказала: «Это же опасно, там не хватает многих винтов, и конструкция ненадёжна». И тогда я полез один, а ты осталась внизу ждать, когда я вернусь.

— Как романтично! — восхитилась она. — Но, вообще, солнышко, я так не говорю: «Конструкция ненадёжна». Я же не инженер, а филолог. Я бы сказала: «А вдруг она рухнет?».

— Ну да, ты так и сказала.

Мы обошли озеро, поднялись наверх, посидели в высокой каменной беседке, сделанной под девятнадцатый век, купили у скучающей мороженицы две порции эскимо.

— Смотри, — сказал я, — лодочная станция открывается…

Лодки были привязаны к выступающим в воду длинным мосткам, словно пойманные рыбы. Садиться через носовую часть было очень неудобно: лодка качалась с бока на бок, и я еле удержал равновесие. Затем лодочник — крепкий, загорелый парень в выцветшей футболке — подал мне вёсла. За Вероникиной спиной он показал мне большой палец и одобрительно кивнул. Я польщено и свойски улыбнулся.

— Солнышко, если я буду падать, лови меня, — предупредила Вероника. — Дай руку, пожалуйста.

Когда она шагнула в лодку, та заходила ходуном. Я придерживал Веронику за талию, а она обхватила меня за плечи и прижалась грудью. Я почувствовал через рубашку ткань её лифчика и восхитительную упругость грудей. Такой скульптурной группой мы стояли, пока не унялась качка.

— Проходи дальше, — сказал я, пытаясь развернуться.

— Я боюсь, — сказала Вероника, — вот увидишь, ещё один шаг, и мы перевернёмся.

— Здесь неглубоко.

— Да? А как насчёт мокрой одежды?

— Возьмём такси и поедем сушиться.

— Нет уж, спасибо. Ой, мама! — при очередном шаге Вероники лодка закачалась ещё сильней. — Кажется, всё!

Она благополучно достигла скамейки. Я сел на вёсла.

Мы катались по озеру около часа. Вначале описали круг, идя вдоль берега, затем заплыли на середину. Немного постояли там, потом стали плавать взад-вперёд. Вероника сидела на средней скамейке, упершись в неё выпрямленными руками, из-за чего её грудь была немного выпячена. Всякий раз, когда я нагибался вперёд для очередного гребка, она оказывалась вблизи от моего лица. Мы разговаривали, но не постоянно — иногда разговор затухал, как свеча, и тогда мы разглядывали воду, окрестности и друг друга. Это были минуты оцепенения и слияния с природой.

Вероника спросила, есть ли у меня девушка.

— На данный момент, — я сделал ударение на этом словосочетании, — на данный момент нет.

— Почему?

Я вздохнул и объяснил: крутить романы с одноклассницами скучно, в них я влюблялся в младшем возрасте, и к тому же про них всё известно, ничего нового.

— Ничего, — утешила меня Вероника. — Сейчас в университете у тебя начнётся новая жизнь. Правда, на математическом факультете девушек не очень много, но можешь заходить к нам на филфак: у нас на любой вкус. Подберём тебе красавицу.

Немного погодя, я спросил, есть ли у неё парень.

— На данный момент, — сказала она, передразнивая меня, — на данный момент есть.

— Почему? — спросил я машинально, потом смутился, раскраснелся и исправился: — То есть я хотел спросить: правда?

— Ты такой милый! — Вероника рассмеялась, всплеснула руками и сомкнула ладошки. — Опять насмешил!.. Ну, конечно, есть. Но, — продолжала она, — скоро опять не будет.

— Как это?

— А вот так: он пойдёт по своим делам, а я пойду в читалку, — она лукаво улыбнулась. — И у меня опять не будет парня.

— А-а, — сказал я, — понятно.

Вероника ещё раз коротко хохотнула, потом наклонилась к борту лодку и, зачерпнув пригоршню воды, плеснула ею в меня. Вода попала в лицо и на рубашку.

— Солнышко, ты так раскраснелся — тебе надо немного остыть. Это же шутка!

— А-а, — сказал я, — понятно.

Но ей понравилось брызгаться. В меня полетели новые порции воды.

— Ты гребёшь, надо же и мне чем-то заниматься, — объяснила она.

Я тоже зачерпнул воды.

— Ты собираешься меня обрызгать?

— Ну да, это же игра.

— Нет, солнышко, прошу тебя, не делай этого. Мне же ещё идти в библиотеку. Хороша я там буду… в подмоченном виде!

— Как хочешь.

Ощущение кинематографичности происходящего, не покидавшее меня последний час, получило восторженно-тревожное направление: неподвижность природы походило на затишье перед чем-то тревожно-грандиозным — затишье перед грозой или, не исключено, на идиллию перед войной. Причиной тому были чёрно-белые фильмы, которых я насмотрелся в детстве. Там люди часто катались на лодках — возможно, из-за того, что других развлечений было мало — а потом начинался дождь или война.

— Солнышко, можно тебя кое о чём спросить? Если не хочешь, не отвечай.

— Давай.

— Из-за чего твои родители развелись? Я понимаю, для тебя это неприятная тема, просто интересно.

— Они…, — я совсем забыл, что ввёл Веронику в заблуждение и теперь испытывал неловкость, — они… как бы тебе сказать… не разводились.

— Как это?

— Ну, так. Я их сын от первого брака, а у них это и есть первый брак, понимаешь?

— Что-что?!

— В общем, я ничего другого и не говорил, но ты… короче, извини.

Вероника несколько секунд думала, потом поражённо прикрыла рот ладошкой и всерьёз рассердилась:

— Я его тут жалею, а он… Ах, ты маленький обманщик! Сейчас же плыви к берегу!

— Извини, — повторил я. — Случайно вышло.

— Ничего не хочу слышать, — она возмущённо помотала головой.

— Но я же тебя не обманывал, — стал объяснять я, — я просто сказал…

— Знаю, что ты сказал. Ловко выкрутился. А сам, наверное, сидишь и думаешь: «Эта Вероника — такая дура!».

— Ничего подобного. Я так не думаю.

— Я сказала — плыви к берегу!

Я начал грести.

— Не к тому, — сказала она, — к станции.

Я послушно изменил направление.

— Так ты меня жалела? В смысле: согласилась пойти в парк из жалости?

Она не удостоила меня ответом.

— Всё-таки из жалости?

— Отстань, солнышко.

Повернувшись ко мне боком, она насупилась и сердито сложила руки под грудью. Но уже перед самой станцией ей самой сделалось смешно:

— Да, солнышко, как ты ловко меня…

— Это было неумышленно, — поспешно сказал я.

— А я уже напредставляла себе разных драматических разностей… Ты, оказывается, солнышко, ещё тот казуист! Тебе надо юристом быть, а не математиком.

— Я подумаю.

— Ты весь мокрый, — сказала она на берегу. — Эта гадкая Вероника тебя всего забрызгала.

— Ерунда, — сказал я, — скоро высохнет.

— Ты можешь простудиться.

— Ещё чего!.. Летом?!

— Тогда что там у нас осталось по программе?

— Парашютная вышка.

— Веди меня к своей вышке.

Мы поспорили, по какой из тропинок идти, — по правой или по левой. Я уступил, и мы поднялись наверх, промахнувшись метров на двести. По дороге нам не попалась ни одна живая душа.

— Я же говорил, — сказал я.

— Ну и ладно, — Вероника села на пригорок и показала на место рядом с собой. — Садись.

Я сел.

— Как красиво, — выдохнула она.

— Ага, — сказал я, — очень.

Отсюда был виден весь парк — озеро, каскад фонтанов, в котором по праздникам зажигали цветную подсветку, крыша главного корпуса университета.

— Иногда смотришь на город со стороны и думаешь: «Я обязательно буду здесь счастлива». А у тебя такое бывает?

— Бывает. Иногда.

Неожиданно, не иначе, как в наваждении, я провёл рукой по её волосам. Потрогал косичку, верней. Вероника отстранилась и посмотрела на меня удивлённо.

— Солнышко, что это было?

— Просто, — смутился я, — захотелось.

— С чего вдруг?

— Просто.

— Ну, если просто, то ничего. А вообще свои желания надо контролировать.

— Извини.

— Не извиняйся.

Возникло молчание.

— О чём ты сейчас думаешь? — спросила она минуту спустя.

— Ни о чём, — сказал я поспешно и тут же понял, что такой ответ никуда не годится: — О тебе.

— Так ни о чём или обо мне? — переспросила она, слегка наклонив голову.

— О тебе.

— А что думаешь?

— Что ты…, — я замялся, — что очень приятно, когда ты рядом. Просто здорово.

— Спасибо, солнышко, — просияла она, — давно мне не говорили таких хороших комплиментов. Я тоже о тебе подумала: так вот он ты какой…

— Так вот он я — какой?

— Умный, странный и… обманщик, — она чуть дразнящее улыбнулась.

— А-а, — сказал я, — понятно.

— И что у тебя зелёные глаза, — Вероника развернулась ко мне, её левая коленка коснулась моей правой ноги.

— А у тебя — карие, — я тоже повернулся к ней.

Неожиданно мы стали смотреть друг на друга, словно играя в игру, кто первым сморгнёт. На меня это действовало завораживающе.

— Так вот он ты какой, — подумал я вслух, — цветочек аленький…

Вероника вздрогнула, словно кто-то поскрёб по стеклу. Она посмотрела на меня как-то странно, но в следующую секунду рассмеялась:

— О чём это ты? Какой цветочек?

— Просто, — сказал я. — Вспомнилось. Сказка такая — «Аленький цветочек», помнишь?

— Ты смешной, ты очень смешной, — она быстро наклонилась ко мне и коснулась губами щеки. — Просто, — объяснила она своё действие, — захотелось. Думаешь, только тебе можно?

Я наклонился к ней и приобнял рукой за талию. Поцелуй длился недолго. Потом Вероника отстранилась.

— Ну вот, — объявила она неизвестно кому, — вот и поцеловались. Прямо как на настоящем свидании. Спасибо тебе, солнышко, за романтическую прогулку, — она снова повернулась ко мне. — На лодке покатались, по тропинкам побродили, обнимались-целовались... Сейчас ещё минутку посидим и надо идти.

Она взяла мою руку и положила голову мне на плечо.

— Солнышко, можно тебя кое о чём попросить?

— Конечно.

— Повтори ещё раз эту фразу… про цветочек.

— А-а, эту…, — я кивнул головой и повторил.

— Нет, не так, — она снова отстранилась, — надо смотреть в глаза. Вот так. Давай!

Я вдохнул побольше воздуха и, не сводя взгляда с Вероникиных глаз, снова произнёс:

«Так вот он ты какой, цветочек аленький!». На мгновение она крепко сжала мою руку. Потом снова положила голову мне на плечо и оценила:

— В первый раз было лучше.

— Первый раз всегда лучше, — я попытался оправдаться.

— Не в этом дело, — не согласилась Вероника. — Просто в первый раз ты сам захотел произнести эту фразу, а потом уже говорил по моей просьбе, а это не то. Знаешь, как актёр, который горит ролью, сливается с ней, и который просто играет.

— Я порепетирую. Сливаться.

— Мне кажется, репетициями такого не добьёшься.

— А чем?

— Чем?.. Ну хотя бы… Слушай, о чём мы говорим? Какой-то бред!

— Почему бред?

— Бред, конечно. Ты, кстати, заметил, что с тобой я тоже становлюсь странной? Ты на меня дурно влияешь!

— А, по-моему, мы оба нормальные.

— Как сказать, солнышко, разве это нормальный разговор? «Так произнёс», «не так произнёс»… Кстати, можно тебя ещё кое о чём попросить?

— Давай.

— Ты мог бы… не пялиться?

Сразу стало жарко:

— Я не…

— Ну да: ты не пялишься, ты только косишься.

— Прости, я не…

— Ладно, ладно, — Вероника игриво прикрыла мне рот ладошкой. И неожиданно спросила: — Хочешь посмотреть?

Я подумал, что ослышался.

— Хочешь?

Я сглотнул сухую слюну и кивнул. Она оттянула вверх зелёной кофточки. Я наклонился, ощутил запах её кожи, и у меня закружилась голова.

Потом мы снова целовались — жадно и долго, наверное, полчаса.

— Солнышко, мы сходим с ума!

Чуть выше нас росли мелкие сосенки — группкой в небольшой воронке.

— Идём туда, — сказал я и подумал: она, конечно, откажется, любая из моих одноклассниц отказалась бы. Но Вероника, когда я протянул ей руку, несколько секунд вглядывалась в моё лицо, и, не выпуская моей руки, пошла, не произнося ни слова.

На лицо ложилась паутина. Земля под сосенками была усыпана сухими иголками цвета потускневшей меди. Я снял рубашку и постелил.

— Мы сходим с ума, — повторила Вероника. — Нас могут увидеть.

Мне много раз представлялась эта сцена — при разных обстоятельствах, с разными подругами. Независимо от места действия, будь то обычная спальня, туристическая палатка или пустынный пляж, я всегда был главным — действующим ловко и уверенно, а мои любовницы страстно, покорно и чутко отзывались на мои прикосновения. Но сейчас в голове шумело, я до конца не верил, что это может произойти и боялся, что всё ещё может сорваться. У меня подрагивали руки, когда я расстегивал Вероникин лифчик, и когда пришёл момент частично раздеться самому, застеснялся и на несколько мгновений оцепенел. В голове стучало: «Вот оно! Вот оно! Вот оно!».

Вероникина голова лежала на медных сосновых иголках. Она закрыла глаза и слегка приоткрыла рот. Я тоже попробовал закрыть глаза, но почти сразу же вновь их открыл. В темноте удовольствия не прибавилось, зато появилось опасение, что нас застанут врасплох: в какой-то момент появилось ощущение, что кто-то смотрит на нас сверху, воспарив над верхушками деревьев — с высоты десяти, а, может, и ста метров.

Когда всё закончилось, она попросила меня отвернуться. Я выбрался из-под сосенок, сел на пригорок и закурил, немного ошеломлённо разглядывая верхушки деревьев, крышу университета и пруд, по которому скользили несколько лодок. Время клонилось к обеду, но солнца по-прежнему не было, и мне показалось — уже наступил вечер.

Проникновение в будущее странным образом оказалось путешествием в прошлое — в дикую первобытную эру, к началу времён. Всего на несколько мгновений, но с несомненной достоверностью я ощутил связь со всеми предками — до самых первых из них — словно меня пронзила стрела, пущенная через тысячелетия. И теперь я чувствовал себя вернувшимся из эпохи мамонтов и людей с каменными топорами.

Послышался шорох раздвигаемых ветвей: Вероника тоже вынырнула из-под сосенок. Она, молча, села рядом и положила голову мне на плечо. Я попытался ещё раз потрогать её грудь, чтобы лучше запомнить, какая она классная, но Вероника отстранила мою руку:

— Всё, солнышко, ведём себя хорошо.

— Хорошо, — согласился я.

— Идём отсюда?

— Идём.

Ещё минут пять мы отряхивали друг друга от сосновых иголок, а потом двинулись в сторону парашютной вышки. Иногда Вероника уходила на десяток шагов вперёд и оборачивалась, чтобы известить о сиюминутном переживании:

— С ума сойти! До такого я ещё не доходила!

Чуть позже:

— Вот так зашла перекусить!

Я смотрел на мелькающую среди деревьев розовую кофточку и предавался новому для себя чувству — оно повторялось потом и с другими женщинами, но слабей, а иногда почти не повторялось: что теперь я знаю о Веронике нечто тайное и особенное — то, какая она на самом деле, и что мы теперь с ней не просто знакомые.

— Это вышка, — сказал я, словно сооружение нуждалось в моём представлении.

— Ты действительно на неё полезешь?

— Если ты не хочешь…

— Нет, почему?.. Посмотри, на мне ничего нет? — Вероника повернулась ко мне спиной.

Я убрал несколько сосновых иголок из её волос и одну с плеча.

— Подождёшь?

— Куда я денусь…

Вышка была квадратной в основании, сваренной из труб и состоящей из секций в виде трапеций. Наверх вела металлическая лестница — на двух нижних секциях ее пролёты были срезаны, чтобы остановить страждущих лазить. Но на вышку всё равно лазили.

Я потрогал трубу и посмотрел на ладонь — на пальцах остался легкий след ржавчины.

— Я быстро.

По диагональной перекладине я взобрался на верх первой секции и оттуда помахал Веронике рукой. Она улыбнулась:

— Осторожней, не поскользнись.

По правде говоря, мое желание залезть на вышку не было ни спонтанным, ни даже оригинальным — мне подал пример Ромка Ваничкин. Всё свободное время у Ромки теперь уходило на добычу и перепродажу дефицитных вещей — от джинсов и кроссовок до редких монет и валюты (он первый показал мне, как выглядят американские доллары и западногерманские марки). За это могли и посадить, или, по меньшей мере, устроить крупные неприятности, но у Ваничкина был план, заставлявший его плевать на опасность: он решил заработать кучу денег и жениться на бывшей математичке. Иногда им овладевали тревожные сомнения: а вдруг Иветта выйдет замуж ещё до того, как он разбогатеет? После памятных событий наша дружба с Ромкой не то, чтобы возобновилась: мы по-прежнему мало общались в повседневной жизни, но я оказался единственным, с кем он мог поговорить о своей любви. Время от времени Ваничкин звонил мне и предлагал прогуляться. Мы ехали к дому математички, чтобы из глубины двора наблюдать за её окнами, или просто шлялись по городу, строя планы, как предотвратить досрочное Иветтино замужество (в основном планы сводились к тому, что нам нужно быстрее взрослеть). Однажды нас занесло в Центральный парк, и Ромка, чтобы выразить свою страсть, забрался на вышку и написал мелом: «Иветта, я тебя люблю!». Произошло это ещё в начале весны, и тогда я подумал, что, когда влюблюсь, сделаю так же.

На пятой секции стало страшновато: про вышку говорили, что из нее убраны болты крепления, и теоретически она может упасть в любой момент. Я поднимался, время от времени бросая взгляд на Веронику. В какой-то момент от этого слегка закружилась голова, и я решил не смотреть вниз, пока не доберусь до самого верха.

Наверху была небольшая скамейка — несколько прибитых к железу брусьев с редкими крапинками облупившейся краски. Я сел на неё, закурил и посмотрел вниз: у подножия вышки Вероники не было. Я стал высматривать Ромкину надпись, но не нашёл — вероятно, её смыло дождём.

Мела под рукой не было, пришлось пустить в ход ключ от квартиры. Царапая на скамейке имя «Вероника», я то и дело посматривал вниз. Минут через пять я начал спуск, и внизу прождал ещё какое-то время, надеясь на возвращение Вероники. Потом я пошёл её искать.

Я обошёл несколько раз вокруг озера, ещё раз поднялся к месту, где всё произошло, и снова побывал у парашютной вышки. Часа через два произошедшее стало казаться далёким, произошедшим чуть ли не годы назад, и появилось ироничное сомнение — существует ли Вероника на самом деле. И всё же я твёрдо решил на всю жизнь запомнить число, когда наступило будущее: это случилось двенадцатого июня. Спустя какое-то время стало казаться, что всё же — тринадцатого. Но не исключено, что пятнадцатого.