Семь незнакомых слов

2.08. Когда кончается везенье

Мы везли Севдалину гостинцы; по прибытию в общежитие оказалось, что вручать их некому — во всяком случае, пока. В обстановке комнаты появились небольшие пробоины: опустели две книжные полки, исчез большой Севин чемодан и его верхняя одежда. На журнальном столике лежало письменное послание: в нём Севдалин благословлял нас на совместное проживание и дарил свой магнитофон со всеми кассетами.

В качестве постскриптума он мог бы добавить: всё остаётся, как прежде, но прежнего больше не будет.

— Ты думаешь, он снял квартиру? — осторожно поинтересовалась Растяпа.

Я попытался тонко пошутить:

— Совершенно, в душу, справедливо.

Растяпе произошедшее изменение сулило окончательное избавление от Ирины и Дарины. Мне не хотелось говорить ей: запомни, дорогая, с таких небольших событий начинается распад хао-групп. Я понимал, что Сева, как ни крути, прав. В сентябре, когда мы намечали совместный переезд из этой комнаты в более комфортные условия, не шло речи о Растяпе. Наши отношения с девушками подразумевались, как лёгкие и ни к чему не обязывающие. Теперь, если бы прежний план осуществился в расширенном варианте, получился бы филиал общаги на съёмной квартире — именно таким его стала бы воспринимать любая девушка, которую Севдалин приведёт к себе, а оно ему надо?

Растяпа тоже чувствовала грусть момента.

— Как будто ушло что-то важное, правда? — спросила она, пытаясь поймать мой взгляд.

Я ответил её любимым: «Ага» и предложил самое утешительное из всего, что имелось:

— Ну, что? Давай сдвигать кровати.

Жизнь вдвоём с Растяпой принесла не так уж много новшеств и почти не потребовала привыкания — она ведь и раньше почти всё свободное время проводила в нашей комнате. Чувство непривычки сказывалось лишь поначалу и, скорей, в мелочах. Моё спальное место сместилось на метр, оказавшись ровно напротив входа, что поначалу создавала некоторый дискомфорт. По правую руку теперь была не стена, а Растяпа. На бельевой верёвке, пересекающей комнату от двери до окна, регулярно сушились женские вещи. На письменном столе появилось небольшое круглое зеркало на подставке — для Растяпиных утренних макияжей.

Ещё не кончился январь, а мне уже начало казаться, будто мы живём вместе не первый год — отлично ладим, словно давным-давно притёрлись друг к другу, изучили привычки и овладели искусством взаимных уступок. Для полноты картины не хватало только периода романтического опьянения, который таким отношениям полагается в самом начале и который (как подразумевается) и побуждает к тому, чтобы начать жить вместе.

Вспоминая своих девушек, я сравнивал Веронику с быстро бьющим в голову шампанским, Наталью — с тонким розовым вином, Лизу — с тяжело пьянящим и вызывающим чугунное похмелье портвейном. Растяпа оказалась никогда не приедающимся напитком без специального вкуса — водой. С ней не приходилось думать, как себя вести, о чём говорить, стараться выглядеть лучше, чем есть. Позже я понял, что любая женщина, если у вас с ней твёрдое намерение беречь и радовать друг друга, рано или поздно превращается из свадебного вина в питьевую воду — возможно, именно это подразумевал Христос, когда на брачном пиру в Кане Галилейской сотворил вино из воды, а не из молока или воздуха. Но тогда мне казалось, что такова особенность Растяпы.

И всё же мы были знакомы и незнакомы. Первое время я пугался, когда чувство родственного единения, обретённое посреди метели, исчезало так, будто его и не было. Без него Растяпа становилась даже менее близкой, чем до поездки, а наша совместная жизнь приобретала серый оттенок бессмысленного прозябания в духе чеховских героев. Я спешил прижать подругу к себе, словно повторяя эффект «домика» в комнатных условиях. Растяпино притяжение действовало на сверхмалых расстояниях — по-видимому, в неё сложно было влюбиться, не обняв. Зато в объятиях оно срабатывало безотказно: раз за разом меня накрывало волной нежности. Мои порывы нередко заставали Растяпу врасплох — посреди готовки еды, вязания, чтения или в офисе за изучением свежего раздела недвижимости. Она, по-видимому, принимала их за импульсы любви, идущие от избытка, и бормотала: «Спасибо!», когда объятия размыкались.

На удивление, постель не сделала её более разговорчивой. Я ждал: теперь-то она станет больше рассказывать о себе, но этого не случилось. В сексе Растяпа ещё долго оставалась стеснительной, смущаясь и рдея, когда я созерцал её обнажённое тело: первые недели она предпочитала страстную возню под одеялом или, по меньшей мере, в полутьме. Нежелание поведать о своём прошлом можно было объяснить той же внутренней зажатостью. Лишь потом я сделал открытие, которое меня поразило: слова для Растяпы значат что-то другое — не то же самое, что для меня. Она их использует преимущественно по самому главному и первичному назначению — для изменения и уточнения реальности. Зовёт к столу. Спрашивает, нужно ли погладить мне рубашку. Сообщает о звонке клиента. Если бы слова были яблоками, она бы их ела, не сильно разбирая цвета и сорта, и лишь очень редко могла бы метнуть огрызком в кого-нибудь из обидчиков — ей не пришло бы в голову ими жонглировать или создавать яблочные композиции.

У неё имелись свои книжные предпочтения; когда она прочла «Джейн Эйр», я попросил её рассказать, о чём роман, и Растяпа, хоть и в общих чертах пересказала. «А теперь, — сказал я, — точно так же расскажи о себе». — «Ты же и так всё знаешь?» — полу-утвердительно произнесла она, подразумевая, что имеющихся сведений достаточно. Видимо, для того, чтобы поведать о своей жизни, Растяпе требовалось сначала о ней прочитать. Без этого ненаписанного текста она искренне не понимала, как соорудить из своей жизни какой-нибудь рассказ, а главное: зачем?

Однажды я всё же настоял. «Женька, так нельзя, — сказал я. — Ты же училась в школе, там что-то происходило. Неужели не можешь вспомнить какой-нибудь интересный случай?» Растяпа долго думала и припомнила: в четырнадцать лет ей захотелось оказаться на необитаемом острове в компании двух главных красавчиков класса. В то время почти все одноклассницы были влюблены в этих двоих, и она не знала, к какой партии примкнуть. Идея с необитаемым островом показалась ей оптимальной: там она сама могла бы отдавать предпочтение то одному, то другому. «А если бы красавчиков в вашем классе было трое?» — спросил я, усмехнувшись. «Тогда бы они установили очередь», — мудро заметила она.

По большому счёту Растяпа была права: ни город, откуда она родом, ни профессии её родителей, ни школа, где она училась, ни круг её друзей никак не влияли на текущую реальность. Её прошлое легко можно было представить в иных анкетно-биографических вариантах, и ничего бы не изменилось — во всяком случае, для меня. Незнакомым людям для сближения зачастую хватает посторонних предметов — одних и тех же любимых книг, фильмов, музыки, хобби, политических убеждений. При совпадении взглядов, интересов и предпочтений искомое родство душ ощущается установленным, хотя ничего, кроме обмена словами, не произошло, и перечисленные предметы редко имеют прямое отношение к непосредственному бытию говорящих — к тому, чем они занимаются сегодня, чем займутся завтра, к их характерам, манере поведения и совместимости с другими людьми.

Объясняться по конкретным темам — повседневным или прикладным — не составляло для Растяпы труда. Изучение сферы недвижимости в тех пределах, в которых мы с Севдалином сами в ней разбирались, заняло у неё совсем немного времени. Слабым местом в её коммуникациях с внешним миром поначалу оставались телефонным переговоры. Перед каждым звонком Растяпа записывала на бумажке по пунктам, что нужно спросить, о чём сообщить, и прежде чем начать набирать номер минут десять собиралась с духом. Но прошёл месяц, другой, третий, и рабочие звонки стали для неё столь же привычны, как помешивание картошки на сковороде. Держа трубку у уха, она уверенно произносила: «С удовольствием вас проконсультирую!» и действительно радовалась быть полезной, объясняя, какие операции необходимо произвести для приватизации жилья, и почему для размена квартиры «лучше довериться профессионалам».

Вероятно, на Растяпу повлияли не столько наши с Севой наставления (мы твердили ей: «На том конце провода мечтают, чтобы ты им позвонила!»), сколько изменения общего контекста. Она привыкла к своей красивой одежде — словно доросла до неё психологически и перестала воспринимать, как редкий праздник. Начала регулярно просматривать модные журналы. Всё больше времени проводила за утренним туалетом. Когда ей хотелось, уже не стеснялась первой приставать ко мне с сексом — подходя к близости со вкусом (выбирая музыку под настроение). Даже Ирина и Дарина при встрече теперь заговаривали с ней, как с близкой приятельницей. И пусть у их внезапной доброжелательности имелся корыстный мотив (Ирине и Дарине было выгодно, чтобы Растяпа по-прежнему числилась проживающей в их комнате — чтобы избежать подселения третей соседки), новый стиль общения со вчерашними угнетальницами тоже можно было записать в число Растяпиных побед. Наконец, теперь она два раза в неделю прогуливала свой институт, приходя в офис с утра, и потому могла говорить, что работает секретарём в агентстве недвижимости — а это куда солидней, чем вязать вещи для продажи на Петровско-Разумовском рынке.

Все эти перемены происходили постепенно, закономерно, ожидаемо, своим чередом. Следующие полгода пролетели, как сезон не то студенческого, не то офисного сериала — с всё более однообразным сюжетом. Если бы Растяпа попросила его подробно пересказать, у меня, вероятней всего, возникли бы трудности. Я мог бы вспомнить две сданные сессии, несколько успешных сделок и в три раза больше сорвавшихся, но кому это интересно?

Также незаметно увеличивалось расстояние между нами и Севдалином. На следующий день после прилёта мы отправились искать пропавшего друга в офис. Он заявился туда после занятий в институте, весело приветствовал нас словом «молодожёны» и пригласил к себе — показать новое место жительства и отметить возникновение нашего с Растяпой союза.

Съёмная квартира оказалась в двух троллейбусных остановках — в шестнадцатиэтажном доме из одного подъезда. Кухня в ней оказалась достаточно просторной — на ней, помимо прочего, имелся раскладной диван. Мы с Растяпой на нём и заночевали — как ещё несколько раз впоследствии. В тот вечер мы ели пиццу, пили вино, рассказывали о своей поездке и много смеялись. Всё было, как и раньше, за исключением нового интерьера, и казалось, что хао-братство остаётся хао-братством даже в изменившихся условиях — оно здесь и никуда не денется.

Утром тридцать первого декабря нас ожидал ещё один сюрприз: из Нью-Йорка на три дня прилетела Кэтрин — Севдалин пригласил её прогуляться по Москве и встретить Новый Год на Красной площади. Так я убедился, что Кэтрин существует на самом деле — совпадая с Севиным рассказом о ней даже в деталях. Она и вправду оказалась длинноногой блондинкой с голубыми глазами. На указательном пальце её правой руки красовалось колечко с небольшим изумрудом. И всё же я чувствовал себя слегка обманутым: Кэтрин оказалась вовсе не такой сногсшибательной красоткой, какой рисовало моё воображение, опиравшееся на знакомый набор голливудских актрис. Крупноватым чертам её лица не хватало миловидности, она была широковата в плечах и почти с Севу ростом — в ней чувствовалось что-то гренадёрское. Лёгкость, с которой Севдалину удалось её завоевать, уже не виделась сверхординарной: подцепил и подцепил — ничего особенного. Красивая история прощания в Нью-Йорке утратила, как минимум, половину своей эстетической стоимости.

Нам казалось: встречать Новый Год на Красной площади — жутко оригинальная хао-идея. По прибытии на место, выяснилось, что таких же оригиналов, к Кремлю съехалось ещё несколько сотен. Температура опустился за минус пятнадцать. За полчаса шатания среди праздного народа туда-сюда по заснеженной брусчатке мы успели озябнуть, а для Кэтрин прогулка стала и вовсе экстремальным испытанием. Она выросла не то в Алабаме, не то в Аризоне, в сплошной жаре — для неё и Нью-Йорк зимой был холодным городом. То и дело приплясывая, постукивая замёрзшими ногами в замшевых сапожках, она несколько раз с чувством оценила мороз фразой «Siski terebi!» и выдала политическую шутку: как русские, живя в таком холодном климате, могли проиграть в «холодной» войне?

Наскоро распив шампанское под бой курантов, мы отправились восвояси: Севдалин на корпоративной «девятке» отвёз нас с Растяпой в общежитие. Напоследок мы обнялись с Кэтрин, пожелав ей приезжать ещё — когда будет тепло. Трудно сказать, насколько наши пожелания были искренними.

Приезд американской подруги никак не повлиял на отношения Севы с секретаршей: ей он сказал, что на Новый Год собирается домой в Екатеринбург. В феврале, незадолго до Дня святого Валентина, который в России только-только входил в моду, они мирно расстались: у секретарши помимо Севдалина имелись и другие варианты устройства личной жизни, и, прежде чем их задействовать, она решила выяснить, насколько Севины намерения в отношении неё серьёзны — с предсказуемым (для посвящённых) результатом. Впоследствии я не без зависти наблюдал, как Севдалин и секретарша, пересекаясь в институте, здороваются, как давние приятели, искренне интересуются делами друг друга — ведут себя так, словно и не было между ними ничего, а потому не может быть никаких обид или натянутости в тоне. Вскоре Сева нашёл новую подружку — со второго этажа института, из социологов. О ней мы с Растяпой узнали ещё меньше, чем о секретарше. Так дальше и повелось: каждая новая подружка Севдалина вызывала меньше интереса, чем её непосредственная предшественница. Если наперёд знаешь, что через полтора-два месяца, а то и раньше, произойдёт смена караула, то какой смысл вникать?

Как правило, мы пересекались с очередной пассией, приходя к Севе посмотреть свежие фильмы. Севдалин ещё и раньше подумывал о покупке видеомагнитофона, но в общежитии его, во-первых, могли украсть, выбив дверь в наше отсутствие, во-вторых, наша комната довольно быстро превратилась бы в бесплатный видеосалон. Просмотры происходили по субботам, при сокращённом рабочем дне, и такой порядок продержался месяца три. Потом мы с Растяпой стали ощущать, что наши приходы начали Севу тяготить: он успевал просмотреть взятые напрокат видеокассеты посреди недели, и, если в тот вечер не было его очередной подружки, в то время, как мы утыкались в экран, он занимался чем-то другим — надев наушники, читал или шёл лежать в ванне.

Взаимному отдалению способствовала скромность успехов в бизнесе. С февраля мы начали давать рекламу в газету бесплатных объявлений — модуль в восьмушку полосы на какой-нибудь пятой или седьмой странице. Даже эти крохи стоили конских денег. Выхлоп от рекламы не дотягивал до самоокупаемости, пожирая прибыль от сверхудачной сделки с Петровичем. Мы старались не унывать, надеясь переломить тенденцию. Внешние признаки к осторожному оптимизму всё же имелись: число звонков в офис увеличилось, их география сильно расширилась. Но их качество оставляло желать лучшего. Для потенциальных клиентов мы были не первыми: они уже успевали позвонить в риэлтерские фирмы с более заметной рекламой, а от нас по-прежнему ждали чуда — череды обменов, в ходе которых их жилплощадь, за счёт прибавления здесь полметра, там полметра, увеличится раза в полтора. Иногда доходило до личного общения, и даже заключались договоры. Мы ездили на просмотры и показы квартир во все концы Москвы. Собственный автомобиль оказался очень кстати — от иных станций метро до нужного объекта требовалось ещё минут сорок пилить на автобусе или троллейбусе.

Так я постепенно постигал огромность Москвы — она оказалась раз в двадцать, а то и в тридцать больше родного города. Чуть позже у меня появилось горделивое чувство, что московскую периферию я знаю несомненно лучше деда и отца, хотя и понимал, что им, обитавшим в центре и рядом с ним, не было никакого дела до Северного и Южного Тушина, Западного и Восточного Бирюлёва, Гольянова, Капотни и других окраинных районов — не говоря уже о вынесенных за Московскую кольцевую дорогу Солнцева, Бутова и Нового Косина.

Показ квартир всегда таил опасность потенциального сговора между покупателями и продавцами — дабы избежать платы за риэлтерские услуги. Несколько раз с нами такое произошло — даже взятые на ответственное хранение документы на жильё не гарантировали выплаты гонорара. Документы требовали вернуть, грозили милицией и прокуратурой, соглашались выплатить максимум сто долларов и не понимали: с какой стати за три-четыре-пять показов мы хотим существенно больше? Объяснение «для того, чтобы вы нам могли позвонить, мы должны были снять офис и дать рекламу» как довод и аргумент не рассматривался вообще, — мы смотрели на ситуацию с противоположных сторон. Ещё несколько раз наших клиентов перехватили коллеги-риелторы.

Две сделки пришли по линии екатеринбургских знакомых Севдалина, пожелавших обзавестись недвижимостью в столице — то ли из соображений престижа, то ли в инвестиционных целях, то ли на перспективу. Точней, речь шла о друзьях и бизнес-партнёрах его отца.

Одна из причин не слишком успешного хода дел крылась в нашем возрасте — недостаточно солидном, чтобы доверить такое важное дело, как размен жилья. Нередко люди, с которыми по телефону устанавливался доверительный контакт, увидев нас в жизни, спрашивали: «А где ваше начальство?» и, узнав, что мы и есть начальство, вежливо передумывали. В наш огромный опыт в сфере недвижимости мало кто верил — несмотря на то, что в офис мы всегда приходили в строгих костюмах и ни в коем случае не забывали о галстуках.

В июне я начал понимать, что наш хао-план упёрся в суровую реальность, и кругосветное путешествие откладывается на неопределённый срок. Мы пока даже близко не подошли к намеченной сумме в сто тысяч, но дело было не только в этом. Для странствий по миру требовался загранпаспорт — у меня, как лица без гражданства его не было. В свою очередь, чтобы стать гражданином России (а другое я не рассматривал) факт русской национальности ничего не значил — требовалось где-то прописаться. А для этого — приобрести даже самую условную недвижимость в виде какого-нибудь заброшенного дома в деревне. Иными словами, потратить, как минимум, три, а то и пять тысяч долларов — сумму непозволительную при текущем положении дел.

Для путешествий напрашивалось возвращение к старым проверенным, более скромным, маршрутам. Растяпа никогда не видела моря: мне очень хотелось свозить её хотя бы на несколько дней куда-нибудь под Одессу — в Балабановку или Затоку. Но когда я намекнул об этом Севдалину, он ответил: сейчас для сделок с недвижимостью — самый сезон, потому что люди предпочитают переезжать с квартиры на квартиру в тёплое время года. Не может быть и речи, чтобы в такой момент мы оставили фирму на него одного. И если уж на то пошло, добавил Сева, кое-кто уже ездил отдыхать — сейчас его очередь.

Он уехал на две недели в середине июля. Его родители решили провести отпуск в Китае и настояли, чтобы сын к ним присоединился. Социальная разница между нами, которую мы предпочитали не замечать внутри хао-команды, получила новую проекцию. Я легко представил, как ещё через полгода Севдалин полетит куда-нибудь на Канарские острова, а после — в Таиланд или Арабские Эмираты, и по возвращении будет рассказывать нам с Растяпой о дальних странах, а мы с ней так и будем обходиться внутренним туризмом и ближним зарубежьем. Постепенно такой порядок станет привычным, времена общежитского единства и питания из одного котла будут вспоминаться, как чудачество и аномалия, и, кто знает, возможно, мы даже научимся гордиться тем, как много стран объездил наш друг.

Насчёт сезона Севдалин оказался полностью прав. В его отсутствие мне удалось заключить целых два договора — о чём я и сообщил с гордостью, тщательно замаскированной под небрежную деловитость, когда сильно загоревший директор «Лучшего решения» вновь появился в офисе. С ответной небрежностью нам были выданы дары Китая: элитный красный чай в красивой расписной банке и шёлковые халаты с красными драконами: мне — чёрный, Растяпе — белый.

Подарки, впрочем, уже плохо скрывали факт, что к тому времени мы начали уставать друг от друга — всё меньше могли сообщить друг другу интересного, наперёд знали, кто как сострит в определённой ситуации, а почти бессловесное взаимопонимание, которое раньше вызывало чувство неслучайности нашей дружбы, теперь, скорей, раздражало.

Вдобавок отец Севдалина созрел для покупки квартиры в пешей доступности от Министерства путей сообщения для ночлегов во время командировок. Таковая нашлась — двухкомнатная, в доме 1920-х годов, в стиле конструктивизма, с просторным коридором, довольно высокими потолками и большими, разделёнными на прямоугольники, окнами. Из окон можно было разглядывать тот самый памятник Лермонтову (отсюда он виделся со спины) и предаваться размышлениям о превратностях судьбы. Жилья в этом районе продавалось мало: по цене Сева не торговался. Он не делал секрета, что сам собирается здесь жить, и сразу после выезда бывших владельцев вплотную занялся ремонтом — нанял бригаду строителей с Западной Украины, подбирал материалы, изучал журналы по дизайну интерьеров и ездил по мебельным магазинам. В офис он приезжал не каждый день и спрашивал о делах так, словно это наш с Растяпой бизнес, а он лишь немного помогает нам по дружбе. Мы, в свою очередь, живо интересовались ходом ремонта в квартире — то ли демонстрируя своё умение радоваться достижениям друзей, то ли видя в этом событии залог и собственного будущего процветания.

Пролетела треть августа. По плану годичной давности примерно в это время следовало заказывать билеты и визы, чтобы первого сентября отправиться в дальние страны. Помнил ли Севдалин о приближении знакового рубежа? Я не сомневался: конечно, помнит. Но заговорить об этом значило бы признать своё поражение, чего Сева, как я убедился, очень не любил. К тому же сразу бы встал вопрос: а что дальше? Дать плану второй шанс, отложив гипотетический отъезд на полгода-год, или что?

Ответ пришёл за неделю до окончания лета. Директор «Лучшего решения», отсутствуя несколько дней по делам ремонта своей квартиры, неожиданно приехал в офис. Хуже момента он выбрать не мог. Из двух сделок, заключённых мной в июле, одна уже сорвалась, и вот теперь позвонила клиентка по второй и сказала, что хочет заехать документами на своё жильё. Я уговаривал её ещё подумать, призывал к совести и даже грозил, утверждая, что риелторы, к которым она переметнулась, скорей всего мошенники — раз они переманивают чужих клиентов. Севдалин выслушивал мои реплики, скрестив руки на груди и не сводя с меня взгляда.

— Сучка, — сообщил я ему. — Четыре показа. Теперь хочет слиться.

Сева задумчиво почесал бровь.

— Пора прикрывать эту лавочку, — произнёс он, словно разговаривая сам с собой. — Всё равно толку не будет…

— В смысле? — уточнил я.

И тут его прорвало. Он стал орать, что с такими работниками ни одно дело не выгорит — всё держится на нём, а мы только номер отбываем, клянчим деньги, а толку от нас никакого, и какие ещё мне требуются объяснения?

Мы смотрели друг на друга, я старался не отводить взгляда от раскрасневшегося Севиного лица и лишь боковым зрением отметил, что Растяпа низко склонилась над своим столом, как будто увидела на деревянной поверхности что-то необычное.

Проорав с минуту, Севдалин внезапно успокоился, взял со стула свой портфель и, как ни в чём ни бывало, вышел. Дверь захлопнулась чуть громче, чем обычно.

Это была катастрофа. Я лихорадочно прикинул, насколько хватит имеющихся денег, и легко допустил, что Сева — не из жадности, а из вредности — при ликвидации фирмы не добавит ни копейки. Значит, надо срочно искать другую работу. Но это — потом. А пока мне было жгуче неловко за Севдалина перед Растяпой.

— Не обращай внимания, — сказал я ей после минуты молчания, и сам удивился лёгкой нотке высокомерия в своём голосе. — Наверное, у него давно не было женщины.

Зря я так сказал.

Нам ничего не оставалось, как продолжать ездить в офис, словно ничего не произошло. На всякий случай, за два дня до начала занятий я заехал в институт и объяснил Мизантропу ситуацию: денег на дальнейшее обучение у меня нет, так что сами понимаете. Декан недоумённо приподнял полуседые брови: буквально вчера Севдалин внёс плату за следующий семестр — за себя и за меня. Он смотрел на меня не удивлённо — скорей, пытливо, пытаясь понять, что происходит между его двумя студентами, которые раньше были не-разлей-вода. «Вот оно как, — пробормотал я, чувствуя, что краснею, — ну что ж…»

С Севой мы увиделись первого сентября в курилке перед институтом, в кружке дымящих однокурсников. Как ни в чём ни бывало обменялись рукопожатиями. В аудитории сели за один стол. Со стороны никто бы не подумал, что между нами что-то изменилось. Я и сам не подозревал, до какой черты простираются эти изменения. Недели две всё шло прежним порядком, и вдруг.

В субботу — короткий рабочий день — мы с Растяпой, как обычно, покинули офис и направились к троллейбусной остановке, чтобы ехать к метро. К моему удивлению, Растяпа направилась к подземному переходу. Я спросил: куда это она — ведь на ту сторону мы приезжаем, а уезжаем с этой.

—Бедняга, ты заработалась!

Чуть запнувшись, Растяпа ответила: к Севдалину.

— А разве он нас сегодня приглашал? — мне хотелось, чтобы фраза прозвучала по-менторски строго, но неожиданно в неё пробилась горечь. — Да я уже забыл, когда это было в последний раз!

Опустив голову, Растяпа пролепетала: Севдалин хочет, чтобы теперь она жила у него.

— Что значит «Севдалин хочет»?! — я так изумился, что даже не рассвирепел.

Рассвирепел я секунды через три:

— Да мало ли что хочет этот мажор! Кем он себя возомнил?! Твоя-то голова где?!..

Несколько человек на остановке оглянулись в наши сторону, и мне пришлось сбавить тон. Яростным полушёпотом я выговаривал Растяпе за такую почти рабскую позицию: она — свободный человек, и никакой Севдалин-хрендалин ей не указчик и не распорядитель.

— Он что — твой хозяин?!..

Не поднимая головы, Растяпа продолжала молчать, полагаясь на мою сообразительность. И тут до меня начало доходить.

— Так ты… сама хочешь? Или это шутка такая?..

Мне очень хотелось, чтобы она подняла лицо, улыбнулась и подтвердила: конечно, шутка — как я тебя разыграла?.. Но Растяпа произнесла другое:

— Прости.

— «Прости»? За что? За то, что ты сошла с ума?

Неприятная правда начинала проникать в меня под видом боли. Собственно, боль и подтверждала, что всё происходящее мне не мерещится. И ещё Севдалин. Я бы ни за что не поверил, что Растяпа может уйти от меня, если бы она уходила не к нему. Только один человек в мире мог отнять у меня Растяпу, и, надо же, хао-брат это сделал. Зачем? Просто так, из вредности. Чтобы сделать мне больно, потому что я его раздражаю — как напарник по фиаско.

И тут — естественная реакция организма — мне захотелось Растяпу с такой силой, как не хотелось ещё никогда. Казалось, ещё чуть-чуть, и я зазвоню от нетерпения. Боль свидетельствовала о реальности потери — желанию мнилось, что всё ещё можно исправить. Нужно всего лишь запихнуть предательницу в троллейбус, отвезти в общежитие и учинить сексуальное воздаяние.

Как назло, троллейбус даже не показывался.

На Растяпе был серый деловой костюм — не располагающий к нежностям, тем более на остановке. И всё же я обнял её за плечи и слегка приобнял.

— Растяпчик, поехали домой, а? Сегодня я устрою тебе такой секс, какого у тебя ещё не было!

Она не пыталась высвободиться, но и не отвечала на объятие. Просто стояла и ждала.

Внезапно резанула догадка: ну, конечно же, они уже переспали!..

— Но как? — произнёс я растерянно. — Почему?..

— С тобой хорошо, когда плохо, — туманно пояснила она. — А когда хорошо… — и снова замолчала.

— Вот как? — сухо спросил я, сунув руки в карманы брюк и качнувшись взад-вперёд, с пяток на носки.

— Так я пойду?

— Как хочешь.

Она побрела к переходу и начала медленно спускаться по ступенькам. Я вспомнил, что должен поблагодарить Растяпу за всё доброе и светлое, что произошло между нами. Но сильнее оказалось стремление причинить ей ответную боль.

— Через месяц он тебя бросит, — послал я ей вслед очевидное. — Ты и сама это знаешь.

Растяпа замерла посреди лестницы. На мгновение мне показалось, что сейчас она вернётся. Но мои слова только предали ей решимости: не оборачиваясь, она сбежала вниз по ступеньках и исчезла в переходе.

Вскоре я увидел её на противоположной стороне улицы. Она вглядывалась вдаль и изображала как-ни-в-чём-небывалость. Вскоре её заслонил остановившийся троллейбус. Я загадал: если Растяпа не сядет в него, то это будет знак. Тогда я перейду на ту сторону и ещё раз попробую уговорить её образумиться. Но когда троллейбус последовал дальше по маршруту, Растяпы на остановке не оказалось.

В тот вечер я решил напиться. В голове почти моментально созрел заманчивый план с богемным привкусом: поехать в центр и пройтись по злачным местам — здесь пропустить стаканчик, потом там, потом ещё где-нибудь. Покуда сил хватит. Возможно, мне даже удастся влиться в какую-нибудь весёлую компанию, обрести новых друзей.

Погода стояла солнечная, почти летняя, и только прохладные порывы ветра напоминали, что лета уже две недели, как нет, так что добро пожаловать в осень со всеми вытекающими.

В этот час Арбат был полон праздного народу. Нетрудно было угадать, что многие гуляющие одержимы тем же предвкушением пьянства, что и я. Только их жажда идёт от избытка жизни, а у меня — от ущербности.

Внезапно Москва представилась мне огромным мозгом — с извилинами улиц и блуждающими людьми, каждого из которых можно по большому счёту свести к одной-единственной мысли. Себе в этот момент я казался воспалённой мыслью о двойном предательстве.

В просторном вытянутом помещении рюмочной на самом входе ощущался сильный запах табачного дыма — несмотря на приоткрытые окна. Менеджер указал мне на столик, задвинутый в дальний угол. В ожидании заказа (салат «Оливье», бифштекс с картофелем по-домашнему и двести пятьдесят водки) я тоже закурил. Предстояло подсчитать потери и решить, как быть дальше.

Пока я знал только одно: они не должны были так поступать. И если Севины мотивы мне почти сразу стали ясны, то что случилось с Растяпиной головой, оставалось полнейшей загадкой. Девушка, уходящая от меня к Севдалину, просто не могла быть моей Растяпой. Как там она сказала: «С тобой хорошо, когда плохо, а когда хорошо…»? Вдруг мне открылся второй смысл этой недосказанной фразы. Поначалу я понял её так: когда всё хорошо, с Севой лучше, чем со мной. Но ведь эти слова можно понять и по-другому: как только Растяпина жизнь наладилась, ей со мной стало… так себе. Получается, последние месяцы она меня просто терпела?..

Официантка принесла «Оливье», хлеб, графинчик с водкой, и я стремительно жахнул. Благодаря водке мысли приобрели нужное направление: Растяпа — приключение, которое кончилось. Может, и к лучшему. Надо не размазывать страдания по лицу и приступать к новым поискам.

Когда подоспели бифштекс с картофелем по-домашнему, я уже почти примирился с миром и с интересом всмотрелся в миловидное лицо светловолосой официантки.

— Хотите отгадаю, как вас зовут?

На мгновение её брови поднялись вверх. Но удивление тут же сменилось улыбкой — весёлой и озорной. Я даже не рассчитывал на такой быстрый успех.

— Света?

Не Света.

— Алла?

Не Алла.

— Марина?

Не Марина.

Она отошла к соседнему столику и следующие полчаса периодически подходила ко мне, чтобы получить очередную порцию не тех имён.

Не Маша. Не Даша. Не Саша. Не Наташа.

Вскоре я потребовал второй графинчик, испытав что-то вроде гордости: вот ведь — человек воспитан на сухих винах, а дует водку, как воду и нисколько не пьянеет! Разве что самую капельку.

Заодно родилась блестящая стратегия дальнейшего развития знакомства: как только её имя будет угадано, симпатичная официантка, конечно же, захочет узнать, как зовут меня. И тогда я сообщу, что моё имя состоит из тридцати трёх букв, и потому друзья для краткости называют меня Алфавитом. Такое искромётное остроумие, выдающее незаурядного интеллектуала, несомненно, её покорит, и она не откажется от встречи в нерабочее время…

Не Галя. Не Люда. Не Ира. Не Таня. Не Лена. Не Лиля. Не Аня. Не Олеся. Не Юля. Не Майя.

А какие ещё бывают женские имена?..

Не Сильвия. Не Фелиция. Не Брунгильда.

Опьянение накатывало тяжёлым катком. Съеденное-выпитое опасно приподнялось в желудке.

— Сдаюсь. Так как?

Она показала мне на бэйджик, приколотый к униформе. Её имя всё время красовалось у меня под носом: Анжела. Вот почему она сразу разулыбалась…

Расплатившись, я не без усилий отпочковался от стула и побрёл к выходу, зачем-то на ходу обернувшись, чтобы попрощаться загадочной фразой:

— Ну, тогда в следующий раз…

На улице выяснилась неприятная вещь: я не способен идти твёрдо и прямо, как обычно. О поездке на метро не могло быть и речи. Я вышел к Садовому кольцу, чтобы поймать такси, и призывно приподнял руку, но настойчивые спазмы в желудке заставили её опустить. Даже в таком состоянии я понимал, что внутри Садового кольца найти укромный уголок для неприглядных личных нужд — задача нетривиальная и для трезвого человека, не говоря уже о безутешных пьянчугах. Ещё минут десять ушло на то, чтобы найти подземный переход — вход в него, прятался под низкой аркой двухэтажного здания. Оказавшись на другой стороне, я стремительно двинулся в направлении Москвы-реки, бросая взгляд направо-налево. К счастью, по пути попалась стройка, где сейчас никого не было. Обойдя заградительные щиты, я проник внутрь, и там меня вывернуло на кучу битого кирпича.

Не Зоя. Не Ева. Не Вита.

Благополучное прибытие в общежитие представлялось почти несбыточной мечтой. Брюки и пиджаки испачкались в строительной пыли, но сейчас это было неважно. Главное — поймать такси.

На пути к Кольцу моё внимание внезапно привлекла мемориальная доска на торце одного из домов. В надписи под коричневым барельефом крупными буквами выделялась фамилия — Вагантов. Покачивающимся шагом я приблизился к доске и снял воображаемую шляпу:

— Моё почтение! Ну, как там Фердинанд де Соссюр?..

Далее наступило затмение: между я-актёром и я-зрителем, словно кто-то опустил занавес, и остаток вечера прошёл без меня.