Семь незнакомых слов

2.12. Неудачное начало

Я никогда не видел Клавдию-младшую в уличной одежде и, боясь не узнать её в ноябрьском потоке прохожих, пристально щурился, всматриваясь в каждую миниатюрную девушку. Несколько раз ещё загодя я начинал приветливо улыбаться, но это оказывалась не она.

Мы договорились встретиться в начале четвёртого у «Макдональдса» на Пушкинской площади — неподалёку от её института. Здесь можно было всласть навспоминаться. День знакомства с Севдалином казался давним — как слегка выцветшая фотография. А приезд в Москву с дедом и вовсе принадлежал какой-то прошлой жизни — наверное, так люди, пережившие Великую Отечественную, вспоминали довоенное время.

— Умираю от голода! — сообщила Клава сразу же после приветствия. — С утра — ни крошки!

Она была в тёмно-синем коротком пальто, стильной серой кепке, обмотана длинным красным шарфом, в тёмно-синих вельветовых брюках и с красным кожаным рюкзачком за спиной. Отдельного внимания заслуживали красные ботинки на высокой платформе — они выдавали очевидное стремление их хозяйки выглядеть выше. И то сказать: в них она была мне аж по плечо.

Пока стояли к кассе, Клавдия успел рассказать, что этот «Макдональдс» — первый на территории бывшего Советского Союза, и как только он открылся в него стояли километровые очереди. Заодно она поведала, что в институтской столовой питаться не может — у неё от тамошней еды изжога.

— Ну, а у вас, что случилось?

Я пожал плечами:

— Да ничего не случилось. У меня появилась идея…

— Опять хотите во что-нибудь сыграть?

— Почти, — кивнул я. — Вернее, это даже не идея, а предложение...

— Хотите сделать мне предложение?

— Точней, замысел. Или… Словом: как вы думаете — что такое язык? Не тот, который во рту, а на котором говорят?

Клавдия склонила голову набок, чтобы получше меня рассмотреть:

— Ничего не понимаю! Вы назначили встречу, чтобы спросить об этом? Или вы это для разминки?

— Это риторический вопрос, — заторопился я. — Вы на него не сможете ответить. И никто не может. Даже ваша бабушка.

— Хм. Громкое заявление, — она посмотрела на меня с лёгким сочувствием. — А вы ничего не путаете? Я могу сходу накидать несколько определений. «Основное средство человеческого общения». «Система словесного выражения мыслей». «Коммуникативная система выражения, приобретения и хранения сообщений». И так далее.

— В том-то и дело, — заторопился я, — в том-то и дело…

Тут подошла наша очередь заказывать еду. Клавдия пожелала два бургера с рыбой, салат, коробку наггетсов, картошку фри и молочный коктейль. Я заказал «Биг Мак» и кофе. Мы уселись за низенький столик друг напротив друга.

— Вы рассказывайте, — деловито предложила Клава, — а я пока буду есть. Что вы там придумали?..

Я обрисовал диспозицию, с которой нам, по моему замыслу, предстояло стартовать (умолчав пока, что лингвистические открытия нам предстояло делать вдвоём): посмотреть на язык незамутнённым взглядом и попытаться ответить на вопросы, которые современная лингвистика обходит стороной.

— Взять хотя бы определение языка — оно, конечно, есть, и не одно. Я могу ещё добавить: «Язык — основной предмет изучения языкознания». Зашибенно? Из энциклопедического словаря, между прочим. Только что все эти определения добавляют к тому, что нам и так интуитивно понятно? Ничего. Тогда зачем они нужны? Их придумали только потому, что каждому понятию вроде как положено иметь своё определение. Я понимаю, когда речь идёт о какой-нибудь флуктуации или супрематизме. Но в словарях, уверяю, вы найдёте определения и что такое ухо, нос, палец — то, что и трёхлетнему ребёнку известно. Понимаете, о чём я?

— Угу, — рот Клавдии был занят едой, она лишь издала одобрительный звук и несколько раз кивнула головой.

Я тоже отпил кофе и заговорил уже увереннее.

— Не берусь утверждать, но мне кажется, с лингвистикой произошла такая вещь. Как наука в современном понимании она начала формироваться в конце 18-го – начале 19-го веков. Тогда же проходило становление и других наук — химии, биологии, геологии, физики. У меня ощущение, что лингвисты как бы исподволь с самого начала хотели всем доказать, что их дисциплина ни в чём не уступает естественным наукам — такая же научная. Зоологи выявляют разновидности сверчков — лингвисты описывают все типы односоставных предложений. Зоологи не парятся, почему у ящерицы нет крыльев, а птицы не отбрасывают хвост, — принимают, как данность. Лингвисты не парятся, почему в одних языках есть категория рода, а в других нет, — тоже принимают, как данность, не пытаясь объяснить, откуда она взялась. Во всяком случае, мне такие объяснения не попадались. Зато стоит задать вопрос, по каким критериям человек оценивает своё высказывание, и понеслось: реальность – нереальность, возможность – невозможность, желательность – нежелательность, а ещё побудительная модальность, предположительная и какие-то там ещё. Наверное, в чём-то это правильно. Но в результате лингвисты стали относиться к языку чуть ли не как к природному явлению, которое надо описывать и классифицировать, как мир животных и растений, разбирать на молекулы и атомы, как вещества. Да, да, я знаю: социолингвистика, психолингвистика. Но они следуют той же тенденции, тому же стилю. Возьмите книги по лингвистике 19 века — они написаны живым, выразительным языком. А большинство теперешних авторов пишут свои труды, как техническую инструкцию к изделию. Такое у них представление о языке науки — непременно сухой тон изложения и побольше малопонятных терминов. Какая-то парадоксальная установка — писать о языке максимально бесцветным, бескровным, казённым языком. У меня впечатление, что многие современные лингвисты разучились изумляться языку — тому, что в окружающем мире его и сравнить-то не с чем. И из-за этого важные моменты остаются за рамками науки …

Казалось, Клавдия увлечена едой, и мои слова для неё — постольку-поскольку. Она сосредоточено пережёвывала каждый откушенный кусочек и почти не смотрела на меня. Но так только казалось. Стоило мне умолкнуть, и она тут же спросила:

— Например, какие?

— К примеру, я не владею ни немецким, ни испанским. Но если рядом будут разговаривать немцы, я пойму, что это немцы. А если испанцы, то пойму — что испанцы. При этом у меня нет ни единого шанса отличить по речи китайца от вьетнамца, корейца или японца. Не говоря уже об африканских языках. Получается, на каком-то уровне я немецким и испанским всё же владею? Или вот: высшим уровнем взаимопонимания считается, когда люди друг друга понимают без слов. А когда им случается поссориться, они — что? Перестают разговаривать друг с другом. Один и тот же приём и при близости, и при отчуждении — почему? Или такое явление: когда вы забывает какое-то слово или имя известного человека, или название книги, у вас в голове начинается прямо-таки зуд. А когда вам напоминают о забытом событии — вроде: «А помнишь, как в третьем классе…» — никакого зуда не возникает, хотя вы так и не можете вспомнить то самое событие. Вы можете представить, чтобы кошка забыла какое-нибудь из своих «мяу» и из-за этого страдала? Кажется, такое невозможно. А с человеком — возможно. Почему? Или возьмём сказочных персонажей — Бабу Ягу, Лешего, Змея Горыныча, русалок. Когда-то люди верили в их существование. А теперь это что — историзмы, архаизмы? Правильней назвать их словами-игрушками — ведь дети воспринимают свои игрушки почти, как настоящие. Но термин «слова-игрушки» для современной лингвистики — ненаучный. Или попробуйте написать в научной статье, что женщины смотрят на мужчин, как на глаголы, а мужчины на женщин, как на прилагательные, но крепкими бывают лишь пары, где мужчина и женщина видят друг в друге существительное, — покрутят у виска. И таких моментов в языке и вокруг языка, если покопаться, можно найти целую кучу. А с их помощью — по-новому взглянуть на язык. Рассмотреть с других ракурсов, имею в виду. Может быть, тогда удастся понять что-то важное — то, что не поймёшь из приёмов и подходов традиционной лингвистики. Как думаете?

По лицу Клавдии трудно было определить: обдумывает ли она услышанное или оценивает меня на сумасшествие. Я допускал и то, и другое.

— Уфф!.. — выдохнула она, наконец. — Когда поешь — сразу так хорошо становится!.. Что скажу, Алфавит? Умно. Амбициозно. Одобряю. Я с самого начала подозревала, что вы — тайный гений. И, видите, не ошиблась. Кстати, второй бургер в меня уже не влезет — съешьте его, пожалуйста. Я с голодных глаз два взяла.

— Спасибо, — я отпил кофе. — Просто я хотел предложить заняться этим вдвоём. Ну, то есть, с вами.

Она несколько раз быстро моргнула.

— Хм. Даже не знаю, что и сказать. Нет, знаю: как вам это в голову пришло? Насчёт меня?

— Я подумал: вам это тоже может быть интересно.

— В общем-то, интересно, — сказала она, подумав. — Но всё же: зачем вам я? Вы боитесь, что один не справитесь?

— Не в этом дело, — я покачал головой. — Просто мне кажется, что это дело мы должны сделать вдвоём.

Я рассказал ей не всё, но многое — как приехал в Москву и познакомился с Севдалином, как мы решили за год заработать денег на кругосветное путешествие, и что из этого вышло.

— И вот понимаете: сейчас я смотрю на себя со стороны и думаю: «Как я здесь оказался — в этом месте, среди этих людей?». Ведь изначально я не собирался ни учиться в этом институте, ни жить в этом общежитии. Какая-то ужасная бессмыслица и ощущение какой-то чужой жизни. Даже хочется думать, что всё это произошло не со мной, а с кем-то другим — настолько глупо. И вот, когда я пытался найти хоть какой-то смысл во всём происшедшем, то понял, что этот смысл связан с вами — с тем, что я познакомился с вами и вашей бабушкой. Другого просто нет! И, значит, у нашего знакомства должна быть цель. И она может быть только лингвистическая, разве нет?

Клава слушала, потягивая из стакана молочный коктейль. Когда я начал рассказывать про Растяпу, она сочувственно погладила меня по руке и отставила коктейль в сторону. И вернулась к нему только тогда, когда мой рассказ покончил с трагическими обстоятельствами. Последние мои слова — о судьбоносном смысле нашего знакомства ввергли её в короткое изумление, а затем — в глубокую задумчивость.

— Вы бриллиант моей коллекции, Алфавит, — вздохнула она после внушительной паузы. — Мне, конечно, признавались в любви, но, чтобы так: «Ты — смысл моей жизни!» — такого ещё не было. Слов нет: польщена. Неужели мои чары так неотразимы? Помните, я вас специально предупреждала? Короче, я в растерянности, мне надо подумать. Давайте, теперь вы поедите, а я подумаю. Насчёт бургера: я не шутила — ешьте.

Я принялся за еду, искоса поглядывая на Клавдию. Она сосредоточенно потягивала коктейль и хмурилась. Как только я допил кофе, она тоже отставила в сторону свой стакан.

— Знаете, какую я вижу здесь проблему? То, что вы придумали, мне и, правда, интересно — по крайней мере, в первом приближении. Я и сама подумывала: прежде чем окончательно изменить семейной традиции, мне следовало бы, на самом-то деле, тоже что-то такое в языкознании совершить…

— Что вас смущает? Что у меня нет чёткого плана, куда двигаться?

Она покачала головой:

— Как раз нет. В искусстве так часто бывает: драматург начинает писать пьесу и даже не понимает — о чём. Сначала идут какие-то наброски, обрывки диалогов. И с писателями так бывает. И с поэтами. Понимание приходит по ходу. Думаю, и здесь такое может быть. Дело в другом: я в вас не влюблена.

— И? — удивился я.

— Не обижайтесь: вы — милый и довольно симпатичный. Больше всего мне в вас нравится, что я вас задираю-задираю, а вы всё равно не сердитесь. Ну, почти. Очень благородно с вашей стороны. Редкость по нашим временам. Мне почему-то попадаются молодые люди, которые через какое-то время начинают сердиться и психовать. Думают: я специально вывожу их себя. А я не вывожу — я просто умнее, и их это бесит. И уж тем более никогда больше не свяжусь с поэтами — это, знаете ли, такой народ: считают, то, что пишу я — это так, несерьёзно, а вот они — творят для Вечности… Что-то я отвлеклась. Короче: если бы влюбляться можно было умом, я бы очень подумала, не влюбиться ли в вас. Но, увы, это не то солнечное чувство.

Я сказал: влюбиться в меня — конечно, здорово, но для совместного лингвистического проекта вряд ли обязательно.

— Вы так думаете? — возразила она. — Значит, вы сами не понимаете, что мне предлагаете. Надо спросить бабушку, бывают ли туповатые гении. Простите, вырвалось. Вы, Алфавит, какое-то удивительное исключение из моего блестящего воспитания — с вами мои безупречные манеры дают сбой… Так вот: если я соглашусь, нам с вами придётся часто видеться, много общаться, обсуждать, верно? Короче, будем, как сообщники. И что на это скажет мой молодой человек?

Я почувствовал, что краснею: мне и в голову не приходило, что у Клавдии-младшей может быть парень — мой план о будущем мировом открытии не подразумевал таких нелепых помех. И теперь, если я стану уверять, что у меня нет к ней никаких любовных притязаний, и я могу объяснить это её молодому человеку, получится и оскорбительно, и глуповато.

— Вы правы, — произнёс я медленно, — об этом я не подумал. Что ж, извините, что отнял у вас время…

— Вот видите, — произнесла она наставительно, — вы сами признали, что ваше предложение — не просто так. И успокойтесь: у меня уже три месяца никого нет. Про молодого человека я сказала, чтобы вы поняли.

— И что теперь? — я посмотрел на неё исподлобья.

— Интересный вопрос, — признала Клавдия. — Задали вы задачу. Проще всего сказать: «Извините, Алфавит, у меня на это нет времени». Кстати говоря, чистая правда — со временем у меня просто беда. Учёба, спектакли, фильмы, друзья. И не забывайте: я — драматург, мне надо писать пьесы. Но… вдруг вы действительно что-то такое откроете, прославитесь на весь мир, а я потом буду локти кусать? Знаете, как в кино: актёру или актрисе предлагают роль в фильме, он-она отказывается, а получается шедевр, и им остаётся до конца жизни жалеть об упущенной возможности.

— Вот! — обрадовался я. — И я об этом!

— Но, с другой стороны, чаще бывает наоборот: они соглашаются, а фильм получается так себе. Такое вообще — сплошь и рядом.

— И? — снова спросил я.

— И… — задумчиво повторила она. — Надо всё хорошо взвесить. Теоретически говоря, я могла бы переспать с вами. Вы какой в постели — нежный и трогательный? Или предпочитаете бурю и натиск? Короче, если б вы, как следует, постарались, думаю, это могло быть неплохо. Но совсем не то, как бывает, когда влюбишься.

Я потянулся за курткой:

— Что ж, если так, то…

— Постойте, — возмутилась она, — ввергли меня в смятенье и норовите сбежать? Я заметила: это у вас постоянно!

— Ну а что?

— Вы совсем не даёте мне времени подумать: или бросайся мне на шею, или «Чао, крошка!» — так что ли? Это не по-джентльменски. Вы проводите меня?..

Мы перешли на аллею Тверского бульвара и двинулись в сторону Арбата.

Я вспомнил, как гулял по этой аллее в те времена, когда дед встречался с друзьями в ресторане гостиницы «Минск», и каким романтичным представлялось мне московское будущее. Прошло всего шесть лет, а уже не совсем верится, что всё это происходило со мной. Сейчас Тверской бульвар был немноголюден, лишь несколько бабушек выгуливали внуков, кругом зияли лужи, и скамейки пустовали.

— Можно я возьму вас под руку?

— Конечно.

— Так удобнее секретничать, — объяснила Клавдия. — Я расскажу вам один семейный секрет, только вы больше никому, ладно? Умеете хранить молчание? Это не мой секрет, а бабушкин. Ни-ни, понимаете?

Я кивнул: ни-ни.

Её бабушка много лет была влюблена в одного человека, поведала она. Тридцать пять лет, если уж всю правду. Ещё в четырнадцать влюбилась и уже не могла разлюбить. Она и в других влюблялась, и два раза замужем была, но всё это — параллельно с той любовью. «Не удивляйтесь, Алфавит, — пояснила Клавдия-младшая, — так бывает». У неё самой такого не было, но она легко представляет, как такое может быть. Беда в том, что из-за этой безответной любви бабушка не могла ни одного мужчину полюбить до конца — как единственного, понимаете?

Она заглянула мне в лицо, чтобы убедиться, что эта история производит надлежащее впечатление. Я несколько раз серьёзно кивнул. От взгляда Клавы сделалось неуютно: вдруг появилось опасение, что она всё обо мне знает — и кто я такой, и откуда, и кому прихожусь внуком.

— Чтобы вы понимали: она была прекрасной женой — просто ей катастрофически не везло в личной жизни. Первый муж — военный, красавец, но сильно пил. Второй, дедушка, — талантливый учёный, но рано сгорел от рака. И она о них заботилась, создавала уют, переживала, ездила в больницу. Когда дедушка умер, плакала на похоронах — меня тогда ещё не было, но точно, знаю: сильно плакала. Я сама спрашивала. Короче, всё как полагается, но… В общем, когда бабушке было сорок девять, это случилось — они провели ночь вместе. С тем человеком, я имею в виду. И знаете, что? Наутро уже никакой любви не было — как рукой сняло. И когда он снова приехал и захотел остаться на ночь, она ему отказала. Вот такая история…

Некоторое время мы шли молча.

— Сильно, — искренне сказал я, стараясь не выдать волнения. — А почему нужно было ждать до сорока девяти?

— Так сложились обстоятельства, — Клавдия вздохнула. — Он был старше её — лет на семь что ли. И к тому же женат.

— А-а…

— Вообще-то, это был ученик её отца, — продолжала она, — академика Вагантова, то есть. Ну да, что объяснять: вы с его доской разговаривали. А прадедушку тогда сослали в Казахстан. Думаете, это сразу было — директор института, академик, квартира в центре, дача, служебная машина? Ничего подобного — многое пришлось пережить. Сами понимаете, какие тогда были времена — могло произойти, что угодно. Прабабушка осталась без работы, почти все знакомые перестали звонить и даже здороваться — ужас, да? И вот тот человек время от времени приносил им продукты, деньгами помогал, а бабушке ещё всегда покупал мороженое и шутил с ней. Понятно, почему она в него влюбилась! В кого ж ещё? Не в одноклассников же. В общем, понимаете: ей — четырнадцать, ему — двадцать один. В таком возрасте это целая пропасть. Потом она уже стала студенткой, а он — аспирантом у прадедушки, но он к тому времени женился. Представляете, какой нетерпеливый? Потом, правда, развёлся — но только потому, что его в этот момент посадили…

— За что? — на всякий случай уточнил я.

— Не знаю, — она помотала головой. — За что тогда сажали? Кто-то написал донос, вот и посадили — это же тридцатые. Жена сразу от него отказалась — подала на развод. Бабушка понесла ему передачу в тюрьму, сказала, что она его невеста, и решила дожидаться из лагеря. Она даже диссертацию его сохранила! Прадедушка хотел её сжечь — сами понимаете, держать бумаги арестованного человека в то время было опасно. А бабуля её, диссертацию, в смысле, спрятала и сохранила, чтобы он, когда выйдет, мог защититься. Но знаете, что он сделал? Снова женился! Не на бабуле. Попал на войну, его ранили, и где-то в госпитале встретил какую-то медсестру. Тогда бабушка тоже решила выходить замуж…

— Грустная история, — сказал я, — очень…

Для меня она была не только грустной, но ещё и неприятной, даже стыдной. Хотя я никогда не слыхал о довоенном браке профессора Трубадурцева, почти не оставалось сомнений, что речь шла о нём. Неприятно, было сразу несколько вещей. Дед изменял бабушке — по крайней мере, один раз. По-мужски я мог его понять, и всё же мне лучше было бы обойтись без этого запретного знания — схожего с подглядывание в замочную скважину спальни. Вдобавок увиденное не вселяло гордость за деда. Стало понятно и то, почему во время нашей поездки в Москву он не повёл меня в гости к дочери академика Вагантова.

Клавдия кивнула.

Мы подошли к светофору, чтобы перейти на Никитский бульвар, и когда загорелся зелёный свет, она легко, почти незаметно, высвободила свою левую руку, и дорогу мы пересекали, идя рядом, но уже отдельно друг от друга.

— Но, знаете, что? — я решился продолжить. — Если бы у них всё случилось раньше, например, когда ей было семнадцать, а ему двадцать четыре, или годом раньше, годом позже, ей, может быть, и понравилось бы. Даже скорей всего! И тогда бы она влюбилась ещё сильнее! А так что? Ей — сорок девять, ему — пятьдесят шесть… Тут уж конечно…

— Всё может быть, — согласилась она. — Но тогда её любовь была бы хоть в чём-то выражена — в каком-то реальном действии, понимаете? Какой-никакой результат! А так сами представьте: тридцать пять лет промечтать, чтобы потом вдруг понять — всё это было напрасно! Они ведь даже в кино вдвоём ни разу не сходили! Когда я об этом думаю, мне бабулю так жалко становится! А того человека я начинаю почти ненавидеть — хотя я никогда его не видела, и вообще он уже умер, и плохо говорить о покойных нельзя.

— Ну, а он-то тут причём? — произнёс я сдержанно. — Он же не просил её влюбляться. И вообще хотел, как лучше. К тому же: если бы этот человек и ваша бабушка поженились, то вас бы сейчас не было — потому, что родилась бы не ваша мама, а кто-то другой или другая. Так что скажите «спасибо», что можете сейчас рассказывать мне эту историю.

— Вы правы, — неожиданно быстро согласилась она. — Что-то я разошлась… К чему я вам всё, собственно, рассказала? К тому, что всегда должен быть результат. Как только я узнала эту историю — мне было как раз четырнадцать — сразу решила: в моей жизни такого не будет никогда. Я не буду ни о ком вздыхать напрасно! Если мне кто-нибудь сильно понравится, это всегда будет в чём-то выражено, чтобы было ясно — стоило оно того или нет. Это у меня такое жизненное правило с тех пор. Но с вами всё по-другому — с таким я ещё не сталкивалась. Честно в этом признаюсь, чтобы вы поняли мои колебания. Чувствую: если не соглашусь — буду жалеть. А соглашаться — тоже пока нет большого резона. Ваше предложение — заманчивое, но недостаточно. В нём чего-то не хватает…

— Например? — уязвлённо поинтересовался я.

— Например, каких-то рамок. Хотя бы временных. Сколько мы этим намерены заниматься — месяц, два, год?

Я пожал плечами:

— Не знаю.

Внезапно она остановилась. Я сделал шаг-другой вперёд и обернулся. Клава, поджав губы, посылала в меня возмущённый взгляд.

— Можно я вас стукну?

— Зачем?

— Можно?

— Валяйте.

Она ткнула меня кулачком в плечо и тут же затрясла в воздухе рукой:

— Кошмар! Алфавит, нельзя же быть таким костлявым — это же вам должно быть больно, а не мне!

— А вы не деритесь, — посоветовал я. — Мне, между прочим, тоже…

— Вы же меня спровоцировали! Этим своим «не знаю»! Кому знать, как не вам? Это же ваша идея!

— Ну-у…

— И вообще: кто научил вас так отвечать? Лучше говорите: «Надо подумать»! Куда приличней звучит, чем декларация интеллектуальной немощи. Обещайте, что больше не будете незнайкой — при мне, по крайней мере. А то я в вас разочаруюсь. Обещаете?

— Обещаю, — я приложил руку к сердцу и с торжественно-церемонным выражением лица кивнул.

Клава удовлетворённо кивнула в ответ, и мы пошли дальше.

— Так на чём мы остановились? — продолжила она. — Значит, временные рамки — это раз. Два: здесь не хватает критериев оценки. Учёные, когда ставят опыт или проводят эксперимент, всегда знают: в этом случае будет успех, в этом — неудача. А мы как поймём?.. И три: не хватает правил. Ну, знаете, как в игре. Мы же это не совсем всерьёз, правда? Это же игра?

— Как сказать, — не согласился я. — С одной стороны, да. А с другой… Как бы это объяснить… Вот, например, возникает школьная рок-группа: собираются ребята без музыкального образования, никто из них соперничать с симфоническим оркестром и не думает, но вообще намерения — вполне себе. Иногда это бывает удачно — те же «Битлз», к примеру.

— Хм. Отличный образ, — одобрила Клава. — Это именно то, что я и хотела сказать: мы не собираемся соперничать с «симфоническим оркестром». Теперь вы лучше меня поймёте. Я, может быть, неточно выразилась: не правил, а сюжета. Обычно как бывает? Люди поступают в аспирантуру, ведут исследование, потом защищают диссертацию. Или не защищают — с треском проваливаются. Это и есть сюжет. Банальный, но тем не менее. А мы получаемся как бы в пустоте — никуда не поступаем и ничего защищать вроде бы не собираемся. Просто хотим провести исследование, а что дальше с ним будет — полный туман. Поэтому нужен собственный сюжет— без аспирантуры.

— А какой здесь может быть сюжет?

— Ну, какой… — она ненадолго задумалась. — Если бы я писала об этом пьесу, то поставила бы вас перед выбором: или вы делаете своё открытие, или вас казнят. Нет, это, пожалуй, слишком. Лучше так: или вы делаете открытие, или вас изгоняют из города. А в городе у вас — престарелые больные родители и любимая девушка, которая перед финалом сообщает вам, что беременна от вас, и, если вы не справитесь, малютка родится без отца, а его мать подвергнется общественному поношению… Вы понимаете, о чём я?

Я кивнул и задумался, глядя то себе под ноги, то на Клавины стильные высокие ботинки, которые выглядели почти по-взрослому.

— Вообще-то, блеск — это свойство поверхности, — сказал я, наконец.

— И? — удивилась она.

— Он ничего не говорит о сути.

— Это вы о чём?

— О вашем блестящем воспитании, которое на мне даёт сбой.

Она снова остановилась:

— Вы хотите сказать: внутри я — хамка и варвар?!

— С чего вы взяли? — я покачал головой. — Просто, когда вы говорите, что блестяще воспитаны, вы тем самым характеризуете своё воспитание, как поверхностное, понимаете? Я считаю, вы прекрасно воспитаны. Но не в этом дело. Людей с хорошими манерами много, и что с того? Внутри они могут быть, какие угодно. А вы — добрая, чуткая и отзывчивая, хотя немного и кривляка. И у вас — отличные мозги. Просто великолепные — никогда не встречал таких умных девчонок. Здорово всё по полочкам разложили — про рамки и про сюжет…

Клавдия важно шмыгнула:

— Спасибо, Алфавит. Вы — на правильном пути! Но…

— И поверхность у вас красивая…

— Поверхность?

— Внешность.

— Вы невероятно милый, — она снова взяла меня под руку. — Мне даже как-то не по себе: от вас ничего не скроешь — так проницательно всё во мне разглядели. И про поверхность хорошо сказали. Как там? «Блеск — это свой свойство поверхности, он ничего не говорит о сути»? Надо запомнить — буду вас цитировать…

— Короче, мы можем стать отличными соратниками. Или, как вы говорите, сообщниками.

— «Сообщниками» мне больше нравится, — сообщила она. — Ваша идея — это ведь, в сущности, авантюра. Как ограбление банка, только лучше: и дух захватывает, и в тюрьму не посадят. Но вообще-то я ещё не согласилась.

— Понимаю, — сказал я, — вам надо подумать.

Мы дошли до Арбатской площади, и там Клава предложила расстаться: она замёрзла и дальше поедет на метро. Понятно, что здесь ехать всего одну станцию, и, если бы не мерзкая погода, можно было бы прогуляться дальше через Арбат, а оттуда уже рукой подать. Но тогда логично было бы позвать меня пить чай, а ей через час убегать на культурное мероприятие.

— Ещё один важный момент, — сказала она, когда мы подошли к миниатюрной кирпично-белой станции «Арбатская» Филёвской линии. — Эта ваша девушка… с которой вы расстались — вы по ней ещё страдаете? Хотите с моей помощью залечить душевные раны или как?

— Нет, — ответил я, прислушиваясь к себе, и покачал головой, — совсем нет…

И это было почти правдой.

Какой в этом смысл, сказал я Клавдии, абсолютного никакого. «Если девушка ушла от тебя — значит, это не твоя девушка», — этому меня отец научил ещё в подростковом возрасте. А в данном случае — тем более не моя и, по сути, никогда моей не была. И, если весь год был бессмысленным, то и роман с Растяпой — тоже. Теперь, если я что и испытываю, то только досаду на себя — как я не понял всего этого с самого начала. Ещё до их отъезда я очень хорошо это почувствовал. И как рукой сняло.

По-видимому, Клаву больше убедили не столько мои доводы, сколько выражение «как рукой сняло», которое она сама употребила только что, рассказывая, как её бабушка избавилась от многолетней страсти.

— Хм, мудрый у вас отец, — резюмировала она. — Я его всё больше уважаю. Ну, тогда как — встречаемся завтра? Часика в три?

Напоследок Клава сочла нужным меня предупредить: если она согласится, это вовсе не значит, что я тут же смогу потащить её в постель и вообще относиться, как к своей девушке. Секса между нами, возможно, вообще не будет — я должен это иметь в виду и не воспринимать этот факт, как личное оскорбление. А пока она разрешает мне её поцеловать.

Наклонившись, я чмокнул её в подставленную щёку, на несколько мгновений она приобняла меня. И потом я ещё с минуту смотрел на летающие взад-вперёд большие деревянные двери, за которыми она скрылась.

Мне нужно было некоторое время, чтобы осознать случившееся и привыкнуть к новому состоянию. Пока мы шли по Никитскому и Гоголевскому, я пережил смену нескольких настроений. Сначала мной овладело мстительное желание затащить эту много воображающую о себе девчонку в постель и задать такого жару, чтобы она ещё лет тридцать пять потом вспоминала. К родовому оскорблению добавилось личная досада: мне хотелось, чтобы Клавдия сразу загорелась моей идеей, а она мало того, что не спешила загораться, так ещё не напрягаясь, почти небрежно, отыскала недостатки в моём плане.

Но когда она скрылась в недрах метро, меня неожиданно охватила радостная лёгкость. Я чувствовал, что в моей жизни начинается что-то новое и интересное, а тягостное напряжение, не отпускавшее с самого момента ухода Растяпы, тает, как кусок сахара в стакане кипятка: чёрная полоса закончилась, и теперь начинается белая полоса. И, должно быть, в благодарность за освобождение, я вдруг ощутил, что эта слегка сумасбродная девчонка мне нравится.

Вернувшись в общежитие, я нажарил целую сковороду картошки и позвал Олежека пить пиво. Мы уговорили двухлитровую бутылку — ни много, ни мало, в самый раз.

В лёгком хмелю меня посетила тревожная мысль: а что если у меня ничего не получится? В голове всё кажется убедительным и перспективным, а на выходе запросто может оказаться набор разрозненных мыслей. Или какая-нибудь нелепая отсебятина вроде «Нового учения о языке» академика Марра. Профессор Трубадурцев такое бы точно не одобрил. И это ещё не худшее. В конце концов, у меня нет ни возможностей, ни желания навязать свой взгляд на язык как обязательный для всех.

Но как быть с Клавдией-младшей? Чистая правда: у неё отличные мозги. И всё же идея изначально принадлежит мне — значит, я несу основную ответственность за успех предприятия. И если нас ждёт фиаско, то она будет вправе сказать: «Вы отняли у меня кучу времени и сил, и всё впустую. Я страшно разочарована». В каком-то смысле выйдет ничем не лучше, чем ночь Клавдии Алексеевны с дедом.

И, конечно, Клава права: нужно определиться со сроками. Денег осталось на полгода скромной жизни в теперешнем режиме (с оплатой общежития и обучения во втором семестре). Уже месяца через три надо искать работу. Так что следует поторопиться. Вот только с чего начать?

На следующий день я ждал её в аллее Тверского бульвара — прогуливаясь туда-сюда и поглядывая через дорогу на институт, где она постигала секреты драматургии. Его старинное двухэтажное здание желтело за кованным забором и голыми ветвями тополей. По-прежнему стояла пасмурная хмарь. По воздуху летела водная взвесь — неприятная, но не настолько густая, чтобы доставать зонт.

Клава появилась из створа распахнутых ворот в сопровождении двух однокурсниц, почти сразу приветственно помахала мне рукой, и ещё минуту-другую они втроём болтали. Наконец, подружки были оставлены. Я двинулся ей навстречу, к пешеходному переходу, и не удивился, когда, привстав на носках, она подставила не щеку, а губы. Поцелуй длился немного дольше, чем обычный чмок — ровно столько, чтобы показать окружающим присутствие чувств, но не переборщить с их демонстрацией.

— Ужасно не выспалась, — сходу сообщила Клавдия, беря меня под руку. — Полночи думала о вашей концепции…

— Ну, зачем же так? — обрадованно пожурил я её. — Ночью надо спать.

Это должна быть не научная работа, продолжала она, не обращая внимания на моё возражение, а эссе. Для эссе не нужны научные атрибуты — список источников, история вопроса, актуальность проблемы. С эссеистов спрос намного ниже, чем с учёных. Так что никакой конкуренции с «симфоническим оркестром».

— Здорово! — сама того не подозревая, Клава сняла с моей души увесистый камень. Даже если ничего не получится, мне не придётся краснеть перед памятью деда.

— Я и название придумала — «О языке — с удивлением». Как вам?

— Супер! — снова восхитился я. — В десятку! И с эссе, и с названием — то, что нужно! Можно вас ещё раз поцеловать?

— Хм. Попробуйте.

Я обнял её за плечи и нагнулся. Клавдия приподняла лицо и застыла, как оловянный солдатик, как бы показывая, что она выполняет мою просьбу и не более.

— У вас вкусные губы, — сказал я, выпрямляясь.

— Мерси. А какие они ещё могут быть?

— Я хотел сказать: с вами классно целоваться.

— Вы допускали, что может быть и не классно?

— Я вообще об этом не думал.

— У вас так плохо с воображением? Ладно, проехали, — она снова взяла меня под руку. — Вчера я кое-что забыла вам сказать. Из головы вылетело. Не знаю, какие вы там современные книжки по лингвистике читали, с каким кондовым стилем, но имейте в виду: бабушкины работы написаны прекрасным языком. И прадедушкины. И мамины. Запомнили?

— Запомнил. А куда мы идём?

— Туда, где бедным странникам дадут тарелку супа. Вперёд, сообщник!

Помимо супа бедным странникам в тот день перепали свиные отбивные с картофельным пюре, лечо и клюквенный морс. Я занял уже привычное место во главе овального стола.

— Бабуль, у меня для тебя сообщение, — сказала Клавдия-младшая за обедом. — Алфавит Миллионович — не только очередная жертва нашего гостеприимства. Он ещё какое-то время побудет моим молодым человеком. Ты же не против?

Клавдия Алексеевна деликатно кашлянула и только уточнила, что значит «какое-то время»?

— Это, бабулечка, — пояснила внучка, ловко орудуя ножом и вилкой, — правда жизни. У нас ведь как? Стоит девушке обзавестись парнем, и все начинают смотреть на него чуть ли не как на потенциального жениха. А через неделю-другую он уже никто и звать никак. К чему эти завышенные ожидания? Лучше сразу настраиваться на реальные сроки. Пока могу сказать: мы с Алфавитом умирать в один день ещё не договаривались…

Бабушка покачала головой. Я избегал встречаться с ней взглядом. И только внучка-правдорубка как ни в чём ни бывало продолжала расправляться с отбивной.

Когда встали из-за стола, моя — теперь уже официальная (пусть и временная) — девушка сказала: будем совмещать приятное с полезным. Раз мне так понравился вкус её губ, то она не может лишить меня десерта. Но нельзя забывать и о деле — ей, как драматургу и сценаристу, полагается каждый день смотреть хотя бы по одному новому фильму. Стоя рядышком перед раковиной и глядя друг на друга в зеркало, мы вместе почистили зубы. В этом было что-то сближающее — как будто у нас уже имелась своя предыстория совместно проведённых ночей. Ни одна зубная щётка не предсказала бы, что через два часа мы разругаемся в щетину.

Просмотр состоялся в комнате моего пьяного ночлега. В прошлый раз я не заметил телевизор, а он стоял, утопленный в нише шкафа, как раз напротив кожаного дивана. Видеомагнитофон поглотил очередную киноленту.

— Давайте целоваться, когда целуются герои в фильме, — предложила Клава.

— Это боевик или комедия?

— Любовная история.

— Тогда идёт.

Герои страдали от одиночества, маялись в сомнениях, переписывались-перезванивались и поцеловались всего раз — в самом конце. Всю дорогу до хэппи энда Клава предсказывала возможные сюжетные ходы: «Вот увидите: она спутает его с другим». Или: «Знаете, как он поймёт, что это — она? По её собаке!» И частенько угадывала.

Я всё ещё чувствовал себя слегка неловко, хотя и пытался изображать раскованного парня — то брал Клаву за руку, то так разошёлся, что даже обнял и потрепал удивительно мягкую ткань её полосатого свитера. Она покосилась на мою ладонь на своём плече, но ничего не сказала.

Иногда в сценаристке просыпался лингвист: Клавдия вспоминала, что хотела сказать по моей концепции (она продолжала говорить «ваша концепция). Фильм ставился на паузу.

— Насчёт зуда в мозгу, — объясняла она. — Человеку не обязательно помнить все события своей жизни. Это даже вредно — перегружает память. Мозг удаляет информацию, которую считает неважной. А когда исчезает важная информация, мозг протестует. Очевидно, слова для мозга — инструмент, который всегда должен быть наготове. Из-за этого зуд, если забыл слово. Логично?

— Логично, — согласился я. — Поздравляю: мы сделали первое открытие. Но мозг, он вообще для чего? Чтобы управлять организмом и думать — для выживания. Получается, и слова нужны человеку для выживания. Спрашивается: как человек выживал, когда ещё не умел говорить?

— Хм, — Клавдия задумалась. — Надо будет бабушку спросить. Чтобы не изобретать велосипед. И нужно всё записывать. Досмотрим фильм, и вы мне продиктуете все ваши вопросы.

— А можно вопрос по фильму: они целоваться собираются или как?

— Терпите, Алфавит, — призвала она. — Меня тоже бесит. Но это и есть искусство драматургии — вызывать в зрителе нетерпение…

Для финального поцелуя Клавдия легко скользнула ко мне на колени, а когда губы разомкнулись, так же легко попыталась высвободиться из объятий. Я её удержал. Мой взгляд пытался излучать романтическую доброжелательность, её — не скрывал пытливого скепсиса.

— Я на самом деле вам нравлюсь?

— Почему бы и нет?

— Вы — уникум! — она подалась назад, захлопала глазами и опять попыталась высвободиться. — Это что ещё за ответ? Где вас воспитывали?

— Нормальный ответ, — я снова удержал её. — Какие у меня шансы? Никаких. Остаться равнодушным, имею в виду. Вы — красивая, нечеловечески умная, зверски обаятельная. Очень добрая. Хорошо готовите. Вкусные губы. Что ещё надо? По-моему, с горкой. Можно разложить на трёх девушек, и каждая будет нравиться.

— Трёх девушек? — переспросила она, помолчав. — Вы это специально — чтобы я начала думать, как всё поделить по справедливости? Одна — очень красивая и зверски готовит, вторая — нечеловечески вкусная с добрыми губами, третья…

— У вас слишком сильное воображение.

— Отпустите меня, что вы за захватчик такой?

— Нормальный захватчик, — я попытался снова её поцеловать, но она уклонилась, и я расцепил руки.

— Прямо не знаю, как быть, — заложив руки в передние карманы джинсов, Клава прошлась по комнате, остановилась у письменного стола и резко развернулась: — Хорошо. Раз вы такой настырный, то скажите, какой вариант вы бы выбрали: быть моим молодым человеком, но без совместного лингвистического проекта, или — совместный проект, но без «молодого человека»?

— А почему нельзя и то, и то?

— Нужно расставить приоритеты.

Я задумался.

— А можно не отвечать?

— Нельзя, — отвергла она.

— Почему?

— Такой уж это вопрос, — вздохнула она философски, — хочешь-не-хочешь, а ответишь. И вы уже ответили.

— Разве?

— Если бы вы выбрали «молодого человека», то так сразу бы и сказали, — она смотрела на меня так, словно объясняла таблицу умножения. — Но вы выбрали лингвистический проект и деликатно решили увильнуть от ответа. Будете отрицать?

— Ну-у...

— Перестаньте, я ведь вас не осуждаю. Вы, как настоящий мужчина, выбрали дело. Это вызывает уважение. Но моя женская сущность оскорблена — меня, красавицу и умницу, отодвинули на задний план. Променяли на стопку учебников и копошение в словах. Отвели роль приятного приложения к интеллектуальным устремлениям.

— А если бы я ответил, что выбираю «молодого человека», но соврал? Разве было бы лучше?

— Нет, — отвергла она решительно. — Только не ложь — вот уж чего не прощаю. И это хорошо, что вы плохо разбираетесь в женщинах. Теперь я знаю ваши истинные намерения.

— С чего это я плохо разбираюсь в женщинах? — поинтересовался я уязвлённо. — Если на то пошло…

— Ох, Алфавит, что ж вы такой наивный, — Клавдия вздохнула и покачала головой. — На вашем месте человек не столь девственный, не задумываясь, ответит: «Конечно, дорогая, я выбираю тебя, а не какие-то исследования!» И не потому, что так чувствует, а из элементарного расчёта.

— И в чём тут расчёт?

— Заполучив женщину — не формально, а по-настоящему (по-настоящему, понимаете?) — мужчина получает и всё остальное, что она может ему дать. Так уж мы устроены.

— И что теперь? — спросил я.

— Разве не очевидно? Вы упустили свой шанс и остаётесь без «сладкого». Только лингвистика и ничего больше. Это, знаете ли, обидно. Мы могли бы стать намного ближе, и тогда — уверяю вас! — добились бы намного большего и в вашей концепции. Эффект синергии, слыхали про такое? Вот его у нас не будет. Жаль, но вы сами виноваты.

Моё приподнятое благодушие враз испарилось. Я не чувствовал за собой никакой вины, и выражение «вы сами виноваты» хлестнуло, как ничем не заслуженная пощёчина. Эта пигалица вела себя, как воспитательница в детском саду, ставящая нашкодившего ребёнка в угол. В мои планы изначально не входило спать с ней. Конечно, я этого не исключал, но не собирался разбиваться в лепёшку. А теперь она изображает всё так, словно я её страстно домогаюсь, но этого недостаточно, потому что в моей жизни она — не на самом первом месте.

— Ладно, мне пора, — я тоже встал с кожаного дивана. — Вообще говоря, это нечестно. Я думал, мы целуемся, потому что нам это приятно, а вы ловушку устроили. Пусть так. Я согласен работать с вами на любых условиях — хоть так, хоть эдак. Но если говорить о «сладком», то…

— То что?

— Уверен, у вас очень приятно тело, но сразу видно: в постели вы пока так себе.

— Что?!

— Не только вы умеете устраивать ловушки, — мрачно сообщил я. — Теперь попробуйте докажите, что ночь с вами — подарок небес, а не… подростковое пыхтение. На словах доказать невозможно, а от «сладкого» отказались. Видите, как неприятно? Зачем же вы меня в такое положение ставите?

Ох, она и разозлилась! И уже не притворялась, играя очередную роль, а по-настоящему: глаза расширились и засверкали, рот возмущённо приоткрылся, руки покинули карманы и упёрлись в бока.

— Так вот вы как?!..

Тут-то мне и пришлось узнать о себе кое-что новое. Вчера со своей концепцией я опять был точь-в-точь персонаж Достоевского — весь такой воспалённый и решающий мировые проблемы. Ей расплакаться хотелось от жалости! Она даже почувствовала ответственность за меня — ведь я обратился за помощью к ней, а ни к кому другому. И вот она тратит своё драгоценное время, чтобы — что? Чтобы выслушивать гадости самоуверенного типа? Для этого мне лучше поискать другую альтруистку.

— Так вот оно что?!..

Я разозлился в ответ: мне не нужны ни её жалость, ни её ответственность, ни драгоценное время. Мне казалось, что этот проект интересен нам обоим, вот и всё. Если нет, то обойдусь и без неё. И если я — персонаж Достоевского, то кем она воображает себя — тургеневской барышней, что ли? Или Наташей Ростовой? В таком случае у меня для неё пренеприятное известие: эти девушки вели себя, как нормальные — не старались всё время поддеть да подколоть.

Незаметно мы перешли на повышенный тон — чуть не орали друг на друга. Внезапно в дверь негромко постучали. Перепалка тут же стихла.

— Тс-с! — я приложил палец к губам. — Притворимся, что нас здесь нет.

Клава покрутила пальцем у виска.

Весь вид Клавдии Алексеевны говорил, что она встревожена и недовольна:

— Вы не ссоритесь?

— Всё нормально, бабуль, — для убедительности внучка улыбнулась, — все живы.

Но дочь академика настаивала, чтобы мы помирились тут же, при ней.

— Как сейчас молодёжь мирится?

Я взглянул на маленькую лицемерку, шагнул и взял её за руку.

— Простите.

— Прощаю, — кивнула она и обернулась к бабушке. — Ну, вот и помирились!

— А ты не хочешь извиниться? — спросила та.

— А мне не за что.

— Правда, всё нормально, — пробормотал я.

В прихожей Клавдия-младшая, к моему удивлению, тоже надела пальто и обмоталась красным шарфом.

— Мы погуляем с Алфавитом полчасика, — сказала она бабушке. — Не волнуйся, всё хорошо.

Но эта была лишь уловка для отвода глаз. На улице мы, не сговариваясь, двинулись к Садовому кольцу. Начало темнеть. Клава демонстративно посмотрела на часы и поздравила меня с немыслимым рекордом: три часа пятьдесят минут. Обычно её молодым людям удаётся продержаться хотя бы неделю — я переплюнул всех. В ответ я с притворным сочувствием вздохнул: бедная девочка не слыхала о слове «симметрия». А оно означает, что этот рекорд касается нас обоих: мои девушки способны к романтическим чувствам, по меньшей мере, месяца на три. «Ну да, ну да, ваши девушки…, — ехидно пропела она, словно у меня никогда не было и не могло быть подружки. — Как же, как же…» Мне захотелось щёлкнуть её по козырьку стильной кепки.

Метров сто прошли молча. Внезапно дорогу залило оранжевым светом — зажглись уличные фонари. Я спросил Клавдию: зачем она идёт со мной?

— Чтобы разойтись в разные стороны.

Дойдя до Садового кольца, так и поступили. Напоследок швырнули по камню в будущее друг друга.

— Сочувствую вашей жене, — пригвоздила меня Клавдия. — Если, конечно, она у вас когда-нибудь будет. Бедняжка!

— Бедные ваши десять мужей, — парировал я. — Мужики, вы попали!..

Далее она свернула направо и направилась в дорогущий Смоленский пассаж — исправлять сильно испорченное мной настроение покупкой какой-нибудь симпатичной вещички. Со схожей целью я устремился налево — к Новому Арбату в Дом книги.

По Садовому кольцу медленно плыл плотный поток машин. Город погружался в сырой и тусклый ноябрьский вечер. Парень-кремень: я ни разу не обернулся.