Семь незнакомых слов

2.16. Да будет театр!

Когда в огромном городе есть хоть один человек, по которому начинаешь нестерпимо скучать, не видя неделю, это уже немало. Тридцатого декабря я сдал последний зачёт и поехал встречать свою девушку возле её института. Москва исчерпала календарные запасы солнечной погоды: на донышке года осталась лишь сырая мутная хмарь. В длинном подземном переходе под Пушкинской площадью я купил в цветочном бутике три высокие алые розы — наперекор серой беспросветности дня и как знак приветствия после долгой разлуки.

— Спасибо, Гений, очень мило, — сообщница сунула нос внутрь целлофанового конуса, вдохнула розовый аромат и посмотрела на меня вопросительно: — По какому случаю?

Впервые я узнал её издалека, ещё не видя лица и в незнакомой одежде — по общему очертанию и чему-то неуловимому в стиле движений — фигурку в коротком тёмно-синем пальто и голубой шапке с помпоном, неторопливо вышагивающую по почти пустынному институтскому дворику.

— Даже не знаю, — развёл я руками. — Возможно, потому что вы — моя девушка. А у вас какие версии?

Приветственный поцелуй уже состоялся, но тут она снова привстала на цыпочки и подставила вкусные губы: её версия совпадала с моей.

— На метро?

— Пешком.

На ходу алые бутоны вздымались выше синего помпона на Клавиной голове. Она несла букет, как трёхголовый факел, держа его почти вертикально, и лишь иногда наклоняя вперёд — как шпагу, готовую скреститься с оружием противника. К слову, о войне речь тоже зашла.

Случилось важное: Подруга наконец-то, почувствовала форму эссе. Нам следует использовать приём, найденный во вступлении — подбирать образы, наиболее точно выражающие сущности языка. Для удобства можно подставлять «как» — «как главный способ выживания», «как первая технология», «как электростанция», «как одежда», «как орган восприятия».

— Здорово, — сказал я, — это всё упрощает.

В последние дни мне всё трудней давалось удивление языковым реалиям. При чтении лингвистических книг попадались любопытные факты, но я не знал, как к ним относиться. Скажем, в древнерусском языке было в четыре раза больше глагольных форм, чем в современном — радоваться этому или, наоборот, скорбеть? Придуманный Подругой алгоритм расширял наши возможности — не сводя всё к удивлению.

Сейчас сообщница раздумывала над темой «язык как образ жизни».

— Вряд ли кто-то проводил такое исследование, — скептически излагала она, переступая через небольшие лужи, — а надо бы. По моему ощущению, болтунов на свете гораздо, гораздо больше, чем молчунов. Знаете, почему? Разговаривать — самостоятельная человеческая потребность. С прямым выживанием никак не связанная. Вшитое в нас «хочется поговорить». Даже обет молчания придумали — как отдельный вид духовного подвига. Правда, я не очень понимаю, в чём смысл: человек и молча продолжает внутри себя разговаривать — с собой или мысленными собеседниками. Так какая разница?

— Разница, наверное, в том, чтобы не слышать свой голос, — предположил я, — не наслаждаться его звучанием. Как обет для глаз — не смотреться в зеркало. Есть люди, которые разговаривают только для того, чтобы послушать себя, любимых. Может, поэтому?.. И знаете, что? Возьмём античные Афины — это город «болтунов». Философы, софисты, риторы — афиняне сделали беседу целым искусством. А рядом — лаконичная Спарта. Вообще-то, я думаю, спартанцы, как и все люди, любили посидеть в дружеской компании — вспомнить за кубком вина давние битвы или курьёзные случаи. Их жёны наверняка любили посплетничать. Но с внешним миром они предпочитали разговаривать максимально кратко. А значит — что? Все войны между Афинами и Спартой по сути были сражениями между «болтунами» и «молчунами»!

— Отличный пример, Гений! — восхитилась она. — Полностью совпадает с концепцией: в итоге «болтуны» победили «молчунов»! Я хочу обняться!

— И я хочу!

Мы остановились, как вкопанные. Идущий следом мужчина едва не налетел на нас и руганулся, но не обращать же на него внимание? Я прижал Подругу к себе, она обняла меня за пояс свободной от букета рукой и задрала голову вверх. Мы простояли секунд десять, поцеловались и, как ни в чём ни бывало, двинулись дальше.

— Алфавитик, давайте не будем торопиться, — внезапно попросила она, теснее прижимаясь ко мне.

— Я слишком быстро иду? — спохватился я. — Извините: привычка. Или вы про что?

— Про людоеда и вегетарианку…

— А что с ними?

Клава много думала о том, что я ей сказал, и пришла к выводу: пока не закончим эссе, нам придётся потерпеть.

— Вот те раз! — я больше удивился, чем возмутился. — И зачем?

Ну, как зачем, длинно вздохнула Клавдия, избегая смотреть мне в глаза. Сейчас мы искрим и фонтанируем. Буквально только что выдали пару отличных идей. Этим вдохновенным моментом нужно пользоваться. Сколько он продлится? Месяц, от силы полтора, максимум два. Примерно столько, сколько ей бы и хотелось потратить времени на наш проект. Постель — заманчивая, но рискованная территория. Если нас друг в друге что-то категорически не устроит, мы уже не сможем чувствовать себя сообщниками, как прежде, да и вообще не сможем. Начнутся недомолвки, тайные обиды, срывы раздражения, и дело зайдёт в тупик задолго до финальной точки. Если же у нас, наоборот, начнётся бурный роман, эссе отойдёт на второй план. Мы расслабимся и где-нибудь в мае обнаружим, что работа до конца не доведена, а интерес к ней уже утрачен.

— Вы берёте крайности, — я постарался придать голосу несокрушимую убедительность. — Или-или. А есть золотая середина. Первый раз всегда запоминается, но никогда не бывает лучшим. Чего бояться? Вот увидите: когда допишем, только войдём во вкус. И вы же сами говорили: близость вдохновляет…

Так-то оно так (она сделала вид, что согласилась). И всё же: текст только начал выстраиваться — всё пока зыбко, тонко, хрупко, и лучше ничего не менять, чтобы случайно не разрушить. Это не та ситуация, когда риск оправдан.

— Я иногда выгляжу, как оторва, — польстила она себе под видом самокритики, — но в душе — та ещё трусиха. До безобразия книжная девочка. Можете смеяться, но это так.

«Никогда, — подумал я. — Это значит: ни-ког-да».

Мы встречаемся чуть больше трёх недель, мягко напомнила Клава, помолчав. У нас сейчас красивый лирический период. К примеру, ей очень нравится быть со мной на «вы» — такое обращение делает отношения утонченными и небанальными. Любовь Орлова и Григорий Александров на людях всегда были на «вы». Надежда Мандельштам называла мужа на «вы». Клаве, пока она была подростком, «выканье» внутри пары казалось нелепым притворством, и только повзрослев, она поняла: тут есть свои шарм и глубина. Не то, чтобы ей непременно хотелось опробовать такой стиль на себе — просто и шанса не предоставлялось. Одноклассники, однокурсники, ребята из театральной студии, из танцевальной студии, из музыкалки, сыновья родительских друзей — не станешь же с этой публикой переходить на «вы», когда кто-то из них приглашает на свидание? Со мной отношения на «вы» сложились сами собой, и ей было бы жаль быстро с ними расставаться — не насладившись, как следует. Сможем ли мы сохранить «вы» после постели — большой вопрос. Сейчас такое обращение естественно, а потом может стать слишком нарочитым. Её чувство темпа подсказывает: с переходом к следующему этапу стоит подождать.

«Никогда, — снова подумал я. — Если не сейчас, то потом — с чего бы?.. Между нами не останется ничего общего. Я уеду на неделю-две домой, а когда вернусь, она предложит остаться друзьями. А если ко всему всплывёт о профессоре Трубадурцеве — а оно обязательно всплывёт…»

— Вы обиделись? — осторожно спросила она. — Не обижайтесь, Гений, а? Всему своё время…

— Какие могут быть обиды? — пожал я плечами. — Обычная ярость. На обиженных, знаете ли, воду возят. А у меня — всего лишь закипает кровь, и хочется всё крушить… Кстати, у вас нет старой ненужной футболки?

— Должна быть, а что?

— Не выбрасывайте: я разорву её в клочья…

Враньё и дутая брутальность. Не было во мне никакой ярости. Зато унылой досады — хоть отбавляй. И на себя — за то, что слишком размечтался, и, в основном, на Клаву — за то, что её не в чем упрекнуть. Я сам поставил эссе на первое место. Оно только-только начало обретать форму, и Подруга боится спугнуть удачу: мне ли её упрекать? И насчёт периода ухаживания моя девушка тоже права: с чего я взял, что она ляжет со мной в постель, как только я объявлю, что хочу её?

Что называется: сам нарвался. Одно дело, если бы она сказала: «Давайте не торопиться» во время поцелуев на кожаном диване — при моей попытке запустить руку ей под блузку или другом сходном действии. Тогда бы эта фраза прозвучала, как необидный, узнаваемый, в чём-то даже обязательный элемент романтических отношений —девушкам именно так и полагается себя вести. Но после прагматического обсуждения, при каких обстоятельствах мы придадимся сексу, и Клавиного обещания подумать, тот же самый призыв не торопиться выглядит, как отказ на ультиматум. Зачем же, спрашивается, я его выдвигал? Глупо и унизительно.

— Мы поссорились? — сообщница глянула исподлобья.

— Вот ещё! — сварливо отверг я. — Вы — мой праздник, забыли что ли?.. Лучше расскажите свой сюжет — теперь-то можно?

Оказалось: и теперь нельзя. Неделю сюжет приводил «драматурга-демиурга» в восторг. Ещё неделю она в нём сомневалась. А потом увидела: слишком искусственный и непонятный. С элементом риска. К тому же… хм-хм… развратный. Ей вообще не стоило говорить мне о сюжете. Теперь он вызывает у неё чувство неловкости: о таком не рассказывают.

— «Чувство неловкости»? — переспросил я с непонятной бравадой. — Да что вы в этом понимаете! Кто не просыпался в незнакомой квартире с жутким похмельем, не имея понятия, как здесь оказался, тот даже близко не представляет, что такое настоящая неловкость!

Клава издала смешок:

— Я про другую неловкость.

— А я про ту самую!

Меня понесло дальше: если ей мало позора, с которого началось наше знакомство, мне нетрудно рассказать о себе ещё что-нибудь неловкое. Может быть, тогда она поймёт, что я — не кто-нибудь, а её сообщник, а с сообщниками можно говорить практически обо всём.

— Хотите?

— Хм! — Подруга склонила голову набок, её губы задумчиво сжались, в глазах появилась знакомый скепсис напополам с любопытством. — Только не очень неловкое, — попросила она. — Не… физиологическое.

Правда оказалась для неё неподъёмной. Она остановилась, обернулась ко мне и разглядывала во все глаза:

— Вы — поступать в театральный?? Вы?!

— Самому уже не верится, — признал я. — Однако…

В подтверждение она получила сцену со сногсшибательной красоткой, которая объяснила, что с записью на прослушивание я безнадёжно опоздал, пересказ разговора со Знаменитым Артистом и описание моих чувств, когда хотелось провалиться сквозь землю.

— Вот это, я понимаю, стыдобище! — откуда-то в мой голос пробрались хвастливые нотки. — Вам за сто лет такого позора не достичь! Даже родители ничего об этом не знают! Друзьям детства не рассказывал! Вам — говорю.

— Вы и театр! —Клавдия всё ещё высматривала во мне несостоявшегося актёра, широко распахнув глаза и недоумённо качая головой. — Как такое может быть? Вот это сюрприз! Вы точно не сочиняете? И только ради этого приехали в Москву? Всё равно не верю!

— Эй, девушка, — напомнил я, — зубы не заговаривайте! Не верит она! Баш на баш: что там с вашим сюжетом?

Продолжая покачивать головой, сообщница пообещала рассказать сюжет вечером — когда придём домой. Прозвучало, словно у нас общий дом.

Мы дошли до Нового Арбата, а там прыгнули в троллейбус.

— Куда теперь? — спросил я.

— За деньгами.

Так открылся секрет материального благополучия Вагантовых: они сдают квартиру на Кутузовском проспекте. Престижное место с парадными домами сталинской архитектуры, где с советских времён селилась высшая государственно-партийная номенклатура, культурная, научная и военная элита. В квартире когда-то жили Клавин папа и его тётя по матери, заменившая папе родителей. В семейной истории она фигурирует, как «тётя-мама Клеопатра».

«Тётя-мама» воевала лыжницей-снайпером на Финской, затем на Великой Отечественной, потом стала инструктором по подготовке лыжников-снайперов и после войны работала в структурах госбезопасности. Папа же когда-то жил совсем рядом с Кремлём, на Моховой, но от того времени в его памяти осталось лишь три-четыре разрозненные картинки. Его отец осенью 1941-го ушёл в московское ополчение и пропал без вести, а мама работала на авиационном заводе и погибла во время одной из бомбёжек Москвы в 1942-м. Папа попал в детский дом, провёл в нём полтора травматических года, пока переведённая с фронта в тыл тётя не разыскала его и не забрала к себе. Поначалу они жили в коммуналке, неподалёку от Кутузовского, на Большой Дорогомиловской, а в начале 1950-х «тёте-маме» дали квартиру в этом доме.

Моя девушка хорошо помнит «тётю-маму»: в детстве она считала её почти такой же родной бабушкой, как и бабулю. Они регулярно заходили к ней в гости, благо расстояние по московским меркам всего-ничего, а она бывала у них, часто гащивала на даче академика Вагантова, состояла во взаимно уважительной дружбе с Клавдией Алексеевной и Клаву неизменно называла Клавушкой. К сожалению, семь лет назад «тётя-мама» умерла, и это большая потеря для них всех, но, конечно, для папы — наиболее горестная.

Мне хотелось спросить, как познакомились Клавины родители, но было понятно, что расплачиваться за любопытство придётся ответной историей про моих родителей — роскошь, которую сейчас я себе позволить не мог.

Моя компания требовалась Клавдии для психологической поддержки и номинальной защиты. Арендная плата — сумма не огромная, но в наши неспокойные времена и она может спровоцировать нападение гипотетических грабителей. К тому же их арендатор — аккредитованный в Москве британский журналист — имеет обыкновение проводить рандеву с арендодателями в халате на голое тело (хочется думать, что трусы всё же при нём), демонстрируя ничем не прикрытые ноги. Вдвоём с Клавдией Алексеевной видеть его таким — ещё как-то куда-то. Но одной — некомфортно, мало ли что придёт в импортную журналистскую голову.

И точно: сын Туманного Альбиона был облачён в синий шёлковый халат, голые ноги покрывал рыжеватый пушок. Выглядел при этом доброжелательным: губы улыбались, глаза в круглых очках тонкой оправы смотрели приветливо. Они с Клавой обменялись десятком фраз на английском, одна из них касалась меня: мелькнуло вопросительное «Бойфренд?» и ответное «Йес». Из кармана халата появилась стопка купюр — фунты стерлингов. Англичанин протянул деньги Клаве, Клава передала их мне и коротко сказала: «Две тысячи». Я пересчитал стофунтовые бумажки и кивнул: двадцать штук. После указующего взгляда сообщницы спрятал их во внутренний карман пиджака.

В своём кабинете моя девушка, прежде чем положить денежную стопку в ящик письменного стола, отделила от неё две купюры и протянула их мне:

— Вы пока нигде не работаете — вам же надо на что-то жить, — объяснила она то, что казалось ей лежащим на поверхности. — Или нужно больше?

— Нисколько не нужно, — я достал из кармана потрёпанный конверт с суммой, оставшейся после закрытия фирмы, и попросил взять мои сбережения на хранение: всё время носить их с собой — некомфортно, оставлять в комнате общежития — опасно (мало ли: выбьют дверь и украдут). — Здесь полторы тысячи.

Конверт с долларами без проверки содержимого отправился в стол вслед за фунтами. После задумчивой паузы сообщница попросила меня протянуть руку и снова сжала её ладошками — сильнее, чем в прошлый раз.

— Знаете, что меня удивляет? — она не сводила с меня своих карих глаз. — Разговор — всего лишь обмен звуками. Почему-то одни звуки заставляют людей враждовать, другие — дружить.

— Интересная мысль.

— А есть звуковые комбинации — их надо один раз услышать и запомнить. Сможете?

— Это вы о чём?

— Не вздумайте голодать, — негромко произнесла Клавдия-младшая так, будто была старше меня на полторы тысячи лет. — Не знаю, чем у нас с вами закончится. Мы можем стать друг другу чужими, неинтересными, долго не видеться. Десять, двадцать, сорок лет — не имеет значения. Пока есть я — не смейте, вы меня поняли?

От её слов меня кинуло в жар и сдавило горло, как от грозного пророчества, сулящего невзгоды и испытания. Передо мной была другая Клавдия — незнакомая, скрываемая в повседневности за маской дурачеств и несомненно более подлинная.

— Если вам когда-нибудь понадобится умереть, —ответил я, сглатывая сухую слюну, — позовите меня: я постараюсь сделать это вместо вас.

Обмен сильными звуками привёл к небывалому эффекту: на какое-то время мы оба лишились дара речи (видимо, гипотеза моей соседки по парте Кумы о горловой коробочке с конечным количеством слов всё же не лишена научного обоснования). Клава ушла на кухню. Я задумчиво ходил туда-сюда по её кабинету.

Наружу меня выманила негромкая фортепианная музыка, льющаяся из недр квартиры: моя девушка разбудила старый «Беккер». Стараясь ступать, как можно тише, я прошёл коридором, пересёк столовую и кухню, осторожно приоткрыл дверь и некоторое время стоял, прислонившись к косяку и глядя на новогоднюю ёлку, которая скрывала исполнительницу. Клавдия играла русские романсы — «Утро туманное», «В лунном сиянии», «Ночь тиха» — один за другим, без пауз. Музыка, извлечённая из времён, когда в обиходе свободно мелькали фразы «С Вашего благоволения» и «Честь имею», делало эту потомственно-интеллигентскую квартиру, со стильной старой мебелью, старыми книгами, лепниной в духе сталинского классицизма ещё более старинной — словно это и не московская квартира в доме, построенном пятьдесят-шестьдесят лет назад, а загородная усадьба, родовое гнездо мелкопоместных дворян, где по выходным собираются большим кругом друзья и родственники и после душевного ужина с самоваром обсуждают новый рассказ Чехова или поют романсы — как модные новинки вокального искусства, современные им шлягеры.

Постояв у косяка, я обошёл ёлку, встал у Клавдии за спиной и положил руки ей на плечи, ощущая сквозь тонкую ткань зелёной водолазки еле заметные движения плечевых мышц и улавливая терпковатый запах её духов. Я чувствовал себя до воспаления влюблённым и знал, что не должен об этом говорить, чтобы не обнажать и без слов ясную ситуацию, когда один любит, а другая позволяет себя любить (в довольно-таки платонических пределах). Закончив музицировать, она выгнулась на стуле, запрокидывая голову назад и ища глазами мои глаза. Я еле заметно растянул губы в полу-улыбке и похлопал себя по плечу, предлагая прокатиться. По-прежнему не произнося ни слова, Подруга взобралась ко мне на закорки. Проезжая мимо ёлки, она привстала в «стременах» и указательным пальцем качнула серебристый дирижаблик.

Вскоре вернулась с работы Клавдия Алексеевна. Её появление вывело нас из немоты. Через несколько минут мы уже болтали, как ни в чём не бывало.

«О языке с удивлением»:

«Ни один учебник грамматики не рассматривает молчание как часть речи, отдавая его на откуп менее строгой инстанции — фольклору. Молчанию посвящено немало пословиц — чаще положительных («Слово — серебро, молчание — золото»), иногда отрицательных («Молчанием город не возьмёшь»), но в целом, разделяющих грамматический взгляд на молчание, как на противоположность слову. Отсюда проще простого прийти к выводу: если молчание не есть слово, то и частью речи оно быть не может.

Такой взгляд имеет право на существование, однако трудно отрицать, что молчанию случается выступать эквивалентом частиц «да» и «нет» — выражая согласие или отказ. Также оно играет роль усилительных наречий «очень», «много», «сильно» — подчёркивая уважение, близость, холодность, неловкость, обиду, интригу и достигая символических высот в церемониальной Минуте молчания.

При расширении контекста следует констатировать, что ни один вид общения — на уровне семьи, дружбы, коллектива, поколений и целых культур — не обходится без фигур умолчания. Всегда находятся темы, на которые в конкретном сообществе не принято говорить — как в доме повешенного о верёвке. Нарушение табу через пресловутое «окно Овертона» приводит к необратимому изменению стиля и сути культуры. Когда в патриархальном обществе начинают публично обсуждать вопросы сексуальности, оно перестаёт быть патриархальным. У либерального общества также имеется свой список тем, обсуждение которых не приветствуется. Отличие между первым и вторым обществами — лишь в стилистическом отношении к запрету. Консерваторы при нарушении приличий, как правило, не скрывают своих уязвлённых чувств. Либералы предпочитают не замечать альтернативную точку зрения, наделяя её статусом молчания и всячески маргинализируя оппонентов, — до тех пор, пока их голос не начинает звучать достаточно громко. В последнем случае либеральный порядок затыкает неугодные рты не менее охотно и жёстко, чем консервативный. Свободу слова нельзя назвать константой — её параметры могут различаться хотя бы по такому существенному критерию, как суровость наказания за озвучивание нежелательного. И всё же — вопреки декларациям о ней — свобода слова не столько расширяет пространство дозволенных речей, сколько сдвигает существующие границы: раньше не принято было говорить об одном, теперь о другом. Абсолютная свобода слова возможна лишь в ситуации, где все говорят, никто никого не слушает, и ценность высказывания определяется не смыслами, а децибелами.

Умолчание не ограничивается личными и общественными табу: оно соучаствует во всех видах намёка (скрытии прямого смысла), включая иносказания, и является главным принципом контекста, который позволяет опускать детали сообщения, как заведомо подразумеваемые и понятные.

С рассмотренных ракурсов молчание следует признать языковым аналогом тёмной материи в физике и такой же специальной частью речи, каким в математике является специальная цифра ноль. Сам по себе ноль ничего не значит или, говоря точней, означает ничто. Однако эта пустота создаёт порядки чисел (десятки, сотни, тысячи и т.д.), служит центром системы координат, применяется в уравнениях и выполняет ряд других важных функций. Математиков нет необходимости убеждать, что ноль — число. Возможно, лингвистам стоило бы перенять схожее воззрение на молчание».

— Всеволод, вы завтра у нас?.. — за обедом Клавдия-старшая вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на внучку. — Клавочка, вас ещё не спрашивала?..

— Точно! — Клавдия-младшая слегка подпрыгнула на стуле. — Алфавит, вы ведь не сошли с ума?.. Новый Год с нами будете встречать? Или собираетесь огорошить «другими планами»?..

Почему-то жутко стесняясь, я ответил: меня пока никуда не приглашали, но когда такая мелочь останавливала наглецов, желающих отпраздновать приход Нового Года вместе со своей девушкой и её бабушкой?

— Вот видишь, — доложила бабушке «внучь», — Алфавит Миллионович знает толк в хороших компаниях и выбирает лучшую из лучших…

Обе удовлетворённо кивнули и тут же уточнили, будет ли мне комфортно спать на раскладном кресле, стоящем тут же в столовой? Оно мягкое и в отличие от кожаного дивана вполне подходит для моего роста.

— Э-э… Да зачем?.. — всё глубже проваливаясь в смущение, я объяснил: такие хлопоты ни к чему. Метро завтра будет работать до трёх ночи: посидим за столом, отпразднуем, и я прекрасно успею вернуться в общежитие.

Ещё ничего не случилось, а Клавдия Алексеевна уже распереживалась: как же они отпустят меня одного в ночь, когда вокруг много пьяных, и мало ли что? Можно попробовать вызвать такси по телефону, но в новогоднюю ночь до них вряд ли удастся дозвониться. К тому же общежитие («Клавочка говорила») не рядом с метро: как я собираюсь добираться от станции? Пешком — среди стольких опасностей?

— Бабуля, не волнуйся, — моя девушка решительно остановила поток возможных злоключений. — Он останется.

В кабинете она устроила мне выволочку: что я за бука такой? Мог бы и пощадить пожилого человека: бабуля не сможет уснуть и будет страшно переживать, пока я не доберусь и не позвоню. Зачем устраивать такую нервотрёпку?

— Вы всё ещё обижаетесь? — Клава испытующе заглядывала мне в лицо. Я пожал плечами: как объяснить, что нам с ней лучше не ночевать в соседних комнатах? — Погодите, — она выскочила из кабинета и вернулась меньше, чем через минуту. — Рвите!

Я повертел в руках тонкую бирюзовую блузку и вернул её хозяйке: когда-нибудь потом. Если у нас дойдёт до «сладкого», мне хотелось бы разорвать эту одёжку непосредственно на Клаве.

— Говорят: сильно заводит.

— Хм, — словно примеряя, она прислонила блузку к зелёной водолазке, и посмотрела так, словно я уже учудил нечто несуразное. — Какие у вас, однако, фантазии. Ладно. Я обещала вам сюжет. Садитесь. Только потом не говорите: «Боже, с кем я связался!»

— Не прошло и тридцати пяти лет, — фраза прозвучала не так добродушно, как я хотел.

— Не сбивайте меня, — сообщница подтолкнула меня к кожаному дивану, а сама начала вышагивать перед ним вправо-влево, как лектор перед публикой. Я выжидающе следил за её перемещения, переплетя руки на груди. — Мне надо собраться с мыслями. Вы читали «Игру в бисер»?

— Не довелось. А что?

— И Борхеса тоже нет? Жаль, мне было бы проще объяснить…

Её сюжет сложился из трёх разных частей — таково было вступление. Они никак не связаны друг с другом. Оттого, наверное, всё вместе производит странное впечатление.

Первая часть идёт с отроческих времён, когда её поразил рассказ об египетской царице Клеопатре. На одном из пиров та пообещала провести ночь с любым желающим мужчиной и подарить ему всё своё искусство любви, но с условием, что на утро его казнят. И таким соблазнительным показалось её предложение, что сразу несколько человек вызвались стать любовниками на одну ночь.

Кровожадность и жестокость моей девушке уже тогда не были присущи. Она ни секунды не хотела оказаться на месте египетской царицы. И всё же не столько понимала, сколько чувствовала: венценосная распутница оставила в истории идеал желанности, а такого рода идеалы притягательны — особенно для неокрепших умов. Как совместить карающее условие Клеопатры с гуманистическими ограничениями — чтобы никто не умирал, и желание возникало не у всех подряд, а только у тех, кто и ей симпатичен? Клава раздумывала над этим совмещением несовместимого до тех пор, пока не начала ходить на свидания с мальчиками. На пути к спальне (пришлось узнать ей) встречается столько мелких неидеальных препятствий несовместимости, что идеал, как правило, тускнеет задолго до сексуальной проверки.

Она уже почти и забыла о подростковых мечтаниях, но тут в её жизни появился человек, сильно смахивающий на героя из Достоевского (это уже вторая составная часть сюжета). Когда мы с ней разругались с намерением больше не видеться, Клава решила для утешения оскорблённых чувств найти моего книжного прототипа и поначалу взялась просматривать самые известные романы — «Униженные и оскорблённые», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы»…

— «Идиота», — вкрадчиво подсказал я.

— «Идиота», — кивнула она на ходу.

Результаты поисков оказались противоречивыми: в целом похоже, в частности — нет. И тогда её осенило: конечно же, «Игрок»! Она начала перечитывать, и наткнулась на предложение, которое в при первом прочтении (ещё в школьные годы) прошло незамеченным.

— Вы читали «Игрока»? — посреди очередного прохода туда-сюда Клавдия, остановилась напротив меня. Я помотал головой. — Да что ж вы ничего не читали? — упрекнула она. — А ещё Алфавитом зовётесь!.. Если коротко: главный герой по уши влюблён, одновременно одержим страстью к рулетке и из-за этого весь такой взвинченный, постоянно на нервах.

— Чем же это похоже на меня?

— Помните, вы предложили мне сыграть в игру? И проигрались в пух и прах? Прямо как он: всё совпадает! С учётом обстоятельств, конечно.

— И что там за предложение?

— Необычное, — она приподняла нос кверху, припоминая, и процитировала: «И однажды в твоей жизни появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль».

— Разве имя сделано из земли? Как оно может превратиться в пыль?

— Это же метафора, Гений!

Третья часть идёт от её теперешних размышлений о жизни и искусстве — где они пересекаются и пересекаются ли вообще. Например, музыка. Нельзя сказать, что какие-то сочетания звуков — пенье птиц или шум городского транспорта — композитор подслушал в жизни и переработал их в произведение. Есть исключения вроде «Полёта шмеля», но очень редкие. Понятно, что композитором движут личные переживания и размышления, но он изначально имеет дело с нотами — искусственно разработанной системой звуков, и ориентируется на музыкальные инструменты — специально изготовленные предметы. Звучание скрипки, рояля, саксофона, гитары — уникально, его не извлечёшь ниоткуда, кроме, как из них самих же.

В литературе есть свои условности, но искусственность не так очевидна. Автор сочиняет реалистичную историю, читатель может считать её очень жизненной, но могла ли она произойти на самом деле — ответа по большому счёту нет. В жизни — так да не так. Её материал где-то нужно урезать, что-то к нему добавить — обработать по законам эстетики и драматургии. Но жизнь-то течёт совсем по другим законам — социальным, экономически, политическим, непредсказуемым и ещё куче неизвестно каких. Попав в пространство искусства, жизненный материал тоже меняет свои свойства — как продукты питания после тепловой обработки.

И вот одно у неё сложилось со вторым и третьим: парень и девушка разыгрывают сюжет о Клеопатре, только за каждую ночь он расплачивается не жизнью, а одной буквой своего имени. Его имя выступает в роли клепсидры, из которой вытекает вода, и в конце он остаётся без имени. А потом, возможно, обретает новое.

Только не надо спрашивать: что значит «расплачивается»? Она понятия не имеет. Сцену придумать легко: утром девушка сжигает бумажку с буквой на пламени свечи, например. В кино или романе это действие можно наделить тайной силой. Но что оно будет означать в реальном мире? Что-то или ничего? По сути мы не знаем, что такое имя. Для одних — это простой набор звуков, с которым человек привык себя идентифицировать, и ничего больше. Поэтому, к примеру, далеко не все Петры отличаются твёрдостью характера, и не все Ирины — миролюбивы. Другие утверждают, что у имени есть своя метафизика, и его нельзя выдумать — ни одно придуманное имя не приживается. Кто тут прав, мы не знаем.

Вот и получается, сомнительное заигрывание с мистикой с неясными последствиями. Если ничего за звуками имени нет, то при разыгрывании сюжета, ничего не произойдёт. Если всё же есть… то что-то может произойти, но непонятно что.

— Собственно, всё, — Клавдия остановилась и сунула руки в передние карманы джинсов. — Ничего не говорите: сама знаю, что бредово. Мне очень неловко, довольны?

Запрокинув голову вверх, я некоторое время изучал потолок. Когда сообщница в театральном буфете упомянула свой сюжет, мне представилось что-то более изощрённое и проработанное. На поверку оказалось длинное предисловие и совсем короткая основная часть — даже не сюжет, а лишь завязка. И всё же разочарования не было — я чувствовал, как предлагаемые обстоятельства захватывают меня. По-видимому, в каждой девушке живёт Клеопатра: в ком-то почти явно, в ком-то — настолько тайно, что она и сама не разглядит, пока не возникнут соответствующие условия. Если разобраться: напичканная книжками московская студентка, которую при рождении могли назвать Клеопатрой, — не самый экстравагантный вариант. Мне предлагается роль её любовника: когда ещё такое сыграешь?

Может быть, в другое время, с другой девушкой, при другом положении вещей и мне предложенная затея показалась бы странноватой. Но не сейчас. Неожиданный подарок, о котором даже не мечтаешь, потому что не подозреваешь о его существовании, вдруг падает в руки в самый необходимый момент — как не удивиться такому совпадению? И как от него отказаться? Семь букв имени — семь ночей. Кое-чего о своём сюжете Клава не знает: я могу использовать его, чтобы сообщить ей, как меня зовут на самом деле. Всё равно когда-нибудь это придётся сделать — через месяц, через два. И лучше постепенно, буква за буквой, как в игре-угадайке, чем при завершении эссе, смущаясь и мямля. Пусть будет Игра — как в утро нашего знакомства, когда вредная девчонка предложила мне отгадать её имя, а потом сказала, что правильный ответ — Клеопатра.

— Мне нравится, — медленно произнёс я. — Так и сделаем. Появятся временные рамки — как вы и хотели. И вообще — отличная идея…

Носком тапка она начала вырисовывать на паркете невидимый узор.

— Так и знала, что вы будете хвалить.

— Неужели?

— Предсказуемо. Я понимаю: ваш внутренний людоед и всё такое. Но знаете, — она оторвала взгляд от пола и направила в меня, — вам совсем не обязательно соглашаться с любым моим бредом. Если вам так не терпится, мы можем заниматься любовью и без сюжета. И хватит об этом.

В груди сладко ёкнуло. И в то же время подумалось: что-то тут не так.

— Вы же хотели подождать?

— Хотела, а что делать? Придётся перехотеть. Я же вижу: вы начали психовать. А дальше будете психовать ещё сильнее. Видимо, мужчин не переделать. Какой смысл обсуждать с вами эссе, если у вас на уме только одно: как бы побыстрей затащить меня в постель?

— Какая вы деликатная! — усмехнулся я. — А могла бы и по-простому: «Так и быть, отдамся тебе, несносный зануда!»

— Не искажайте мои слова.

— Уж кто бы говорил, — я тихо рассмеялся. — Я и не думал к вам подлаживаться. Мне ваш сюжет действительно нравится. Просто мы по-разному на него смотрим. Вы — как на эксперимент, я — как на игру.

— Игру?

— Если хотите, как на спектакль. Никаких зрителей, никакой сцены: играем друг для друга. Театр без подмостков. Есть основная канва, остальное — импровизация. Помните, вы говорили, что хотите написать слегка странную пьесу и что я — подходящий для неё персонаж? Вперёд! Согласитесь, наши отношения обычными не назовёшь. Пусть будут ещё странней!

Сообщница задумалась.

— Хм. Спектакль? И какое он имеет отношение к эссе?

— Довольно-таки прямое. Неужели не видите? Секс — то, что уравнивает нас с первобытными людьми. Это — наша связь времён с ними. Способ размножения с тех пор ничуть не изменился. Мы и ценим в сексе древнее животное удовольствие. Это — с одной стороны. А с другой: личные имена, возможно, и стали первыми словами человеческого языка. В какой-то момент до-людям в поисках еды пришлось разбредаться по лесу на большие расстояния, и им понадобилось друг друга окликать. Не просто орать всем подряд: «Ау!», а звать конкретного человека. Тогда-то каждому и понадобилось лично имя. Как вам такая версия?

— Хм. Вот вы с какой стороны зашли, — произнесла она задумчиво.

— Всё сходится, как вы и говорили.

— Так вы думаете: здесь нет никакого эксперимента?

— Трудно сказать, — пожал я плечами. — Как бы есть, но как бы и нету. Чистый кот Шрёдингера. Вам это так важно?

— А вдруг с вами что-нибудь случится? Я этого очень боюсь!

— В том-то и дело: если случится, то откуда нам знать, что причиной — Игра? «После того» не значит «вследствие того». Будущее неизвестно: теоретически с каждым из нас может случиться куча неприятных вещей — без какой-либо Игры. Разве не так?

Она еле заметно кивнула: соглашаясь и продолжая сомневаться.

— Идите сюда, так удобней секретничать, — я привстал, потянул Клаву за руку, и после секундной заминки она опустилась ко мне на колени. — Если вас это беспокоит, я знаю, как придать сюжету другой смысл.

— И как?

— Не могу вам сказать. Пока. Когда начнём разыгрывать, обязательно скажу.

— Это у вас называется «секретничать»? — её брови возмущённо устремились ввысь. — «Не могу сказать» — и есть ваш секрет? Алфавит, вы здоровы?

— Поймите, это очень неловкая вещь, — пустился я в объяснения. — Поступление в театральный перед ней — цветочки. Зачем мне рассказывать без необходимости?

Некоторое время мы в упор разглядывали друг друга. Внезапно сообщница обняла меня за шею и притянула к себе.

— Теперь рассказывайте, — потребовала она, когда долгий поцелуй закончился.

— Да что рассказывать?.. — Обнимая Клавдию, я лишь крепче сцепил руки, чтобы она не вздумала выскользнуть. — Вы ведь в курсе, что ваша любимая царица Клеопатра была из Египта?.. Ну так вот: в древнем Египте люди скрывали свои имена — боялись сглаза, порчи, всяких магических атак. Считали: если кто-то знает твоё имя — ты уязвим. А в жизни пользовались прозвищами. Вы знали об этом?

— Нет. И?

— Иногда такое бывает и в наши дни. Причём не только в Египте…

В утро нашего знакомства, признался я, мне было очень неловко, и я назвался другим именем — для психологической защиты что ли. За что приношу свои извинения. Меня зовут не Всеволод, короче. А как меня зовут — она может узнать из нашей Игры. Каждую ночь я буду сообщать одну из букв своего настоящего имени. Так у сюжета появится другой смысл.

— Так я и знала: что-то с вами не так, — Клава задумчиво провела рукой по моим волосам. — Знаете, кто вы? Горе луковое. Чем дольше смотришь, тем сильнее глаза щиплет. Можете меня ещё немного покатать? Мне нужно подумать.

Задумчиво побродили по кругу между столом и диваном (сначала по часовой стрелке, потом против). В коридоре задержались недолго — два-три прохода от выходной двери к двери столовой. Столовую и кухню миновали транзитом, без осмотра достопримечательностей. В комнате с ёлкой Клавдия соскользнула с моей спины и снова села за фортепиано. На этот раз она просто рассеянно перебирала пожелтевшие от времени клавиши, не останавливаясь ни на одной мелодии, и внезапно обернулась ко мне: куда я подевался? Я положил ладони на её плечи, и она продолжила музицировать. Зазвучала «Лунная соната».

На музыку вышла Клавдия Алексеевна. При её появлении мне понадобилось специальное усилие, чтобы преодолеть инстинктивный порыв отдёрнуть руки. Дочь академика впервые видит, как я прикасаюсь к её внучке, и может счесть эту вольность первым поползновением растлить девушку.

— А мы тут Бетховеном балуемся, — я чувствовал необходимость что-нибудь сказать, чтобы затушевать тот факт, что мои ладони всё ещё лежат на Клавиных плечах.

— Вот молодец, давно за инструмент не садилась, — похвалила внучку бабушка и озвучила то, что казалось ей очевидностью, которую сам я в силу общей мужской непонятливости разглядеть не в состоянии: — Это она для вас играет.

— И вовсе не для него, — не оборачиваясь, возразила пианистка. — Мы с Алфавитом испытываем новый способ игры в четыре руки…

Когда вернулись в кабинет, план ближайших действий в голове Клавы обрел чёткость. Деловым тоном, словно речь шла о вещах повседневных и привычных, она мне его изложила: бабуля долго за праздничным столом не засиживается, в начале второго её потянет спать, и завтра у нас будет время до утра — это первое. Второе: я не должен называть её Клеопатрой. У нас немного другой сюжет, и пусть будет Клео — просто Клео. Третье: последнюю ночь Игры ей хотелось провести в моём родном городе: я же не против?

— Если вам так хочется, — произнёс я осторожно. — Только что это даёт?

Ну, как что, пожала она плечами. Я же хотел везти её в гостиницу — пусть один раз так и будет. В отличие от московских платных ночлегов, гостиничный номер в незнакомом городе не вызовет у неё никаких ассоциаций с супружеской изменой, потому что идти в отель в родном городе, где у тебя есть квартира, противоестественно, а на выезде — вполне норм. Сюжет при этом получит достойную концовку: финальная ночь должна отличаться от предыдущих — хотя бы местоположением. К тому же я всё равно собираюсь после завершения эссе ехать домой. Так почему бы не совместить?

— Вообще-то, — сказал я, — гостиница — не то, что мне хотелось. У меня не было других вариантов.

К моему удивлению, сообщница тут же отступила: если её просьба слишком бестактна, то и не надо. Она думала, мне будет приятно показать ей город, где я вырос. Поводить по любимым местам. Наконец, хоть что-то рассказать о себе. А ещё ей очень хочется увидеть моего отца — хотя бы издали. Но лучше — вблизи, чтобы услышать его голос и посмотреть, какой он в жизни.

— Зачем? — я нахмурился. — Для вашей коллекции?

Эта мысль была неприятной.

Для себя, ответила она. Если есть возможность увидеть человека, придумавшего телеграммы с незнакомыми словами, за неё надо хвататься.

— А-а, ладно, — пожал я плечами.

И снова мы смотрели друг на друга в упор. У меня возникло странное ощущение, будто завтра нам предстоит пожениться. Ещё несколько часов назад ничто не предвещало, и вот стало неотвратимым. Оставалось лишь гадать: каким чудом мне это удалось?

— Тогда что? — уточнил я. — Мы начинаем Спектакль?

— Мы начинаем Спектакль, — подтвердила она задумчиво и с затаённым азартом прикусила нижнюю губу. — Да будет театр!