Семь незнакомых слов

12. Москва, Москва...

Мысленные погружения в исчезнувшую Москву таинственным образом распаляли желание примерить этот город на себя. Волнительное отличие второй поездки от первой заключалось в том, что мне исполнилось шестнадцать — я был уже не ребёнок и не подросток, а юноша, «молодой человек». И мог совершать самостоятельные прогулки — причём, не днём или утром, а по вечерам, когда дед в ресторане гостиницы «Минск» встречался с московскими друзьями («сухой» закон незаметно сошёл на нет: в ресторане подавали и водку, и коньяк). Число и состав друзей каждый раз менялся: два одноклассника, однополчанин, трое коллег. Неизменным оставалось моё короткое участие в их застольях: выслушав от друзей профессора комплименты, какой я уже взрослый и как похож на деда (первое утверждение соответствовало истине, второе было лестным преувеличением), я наскоро съедал свой ужин и уходил бродить в районе Пушкинской площади.

Там, в сквере, между памятником Пушкину и кинотеатром «Россия», происходило странное и доселе невиданное: люди съезжались со всей Москвы, чтобы, разбившись на небольшие группы, поспорить о политике — о том возможен ли свободный рынок при социалистическом строе и центральном планировании, о том, как следует изменить взаимоотношения между союзными республиками, и в завершении обменяться обвинениями в непонимании сути Перестройки. Мне как будущему историку, было важно изучить эту яркую примету времени, чтобы потом отразить её в исторических трудах.

Схожее явление наблюдалось и в нашем городе. КГБ перестал преследовать за национализм, и во всех союзных республиках практически одновременно возникли организации с названием «Народный фронт». Мы не стали исключением: собрание нашего «Народного фронта» проходили на окраине парка, прилегающего к площади Победы, в самом центре города. Но там дискуссии носили местный национальный характер, во многом они сводились к подсчёту и расчёсыванию исторических обид, — русскоязычный представитель не титульной нации, заглянувший сюда из любопытства, ещё на подходе начинал чувствовать себя в недружественной среде.

В Москве опасаться не приходилось. Я переходил от группы к группе, где обычно два человека выступали в качестве основных оппонентов, а остальные просто слушали и задавали дополнительные вопросы. В пылу дискуссий иногда мелькали пугающие утверждения, что «и у Ленина были ошибки», и, что в Советском Союзе уже есть миллионеры — пока они не афишируют свои капиталы и остаются в тени, но именно им придётся решать будущее страны. Всё вместе вызывало чувство тревоги за судьбу самого справедливого (при всех недостатках) общества, в котором мы жили, к тому же темы споров часто повторялись. Поварившись в политическом котле с полчаса, я отправлялся гулять по Бульварному кольцу — по Тверскому к Арбату или по Страстному к Петровским воротам и далее.

После дневной жары аллеи бульваров тесно заполнялись людьми — словно кто-то устроил внеплановый выходной и объявил народные гуляния. Бегали дети, неторопливо прогуливались пенсионеры, на скамейках играли в шахматы и (что действовало на моё воображение сильнее прочего) то и дело попадались влюблённые пары.

Между гуляющими людьми и мной определённо пролегала невидимая граница, — она отделяла погружённых в праздник жизни от приезжих наблюдателей. Чтобы не чувствовать себя совсем уж посторонним, я примерял на себя роль разведчика, собирающего ценные сведения, которые непременно пригодятся в будущем. Мне грел душу неоспоримый факт, что я уже легко отличаю Суворовский бульвар от Гоголевского, а их оба от, скажем, Покровского. Однако исследовать переулки я пока остерегался, чтобы не заплутать, и, должно быть, из чувства компенсации представлял времена, когда все эти старинные и не очень дома станут для меня привычной и приятной повседневностью, названия окрестных улиц и переулков — воспоминаниями о многих прогулках, и сам я буду чувствовать себя здесь, как рыба в воде. В том, что такие времена непременно настанут, я не сомневался.

Домой я вернулся с отчётливым ощущением, что нельзя всю жизнь просидеть на одном месте — иначе всё зря и насмарку. Это естественное и законное, как мне казалось, чувство непредвиденно вызвало в семье небольшой скандал. За ужином, рассказывая родителям о московских впечатлениях, я поделился дерзким планом: после школы поступать не в наш местный университет, а в Московский. В крайнем случае — в Московский педагогический институт.

Возникла деликатная пауза. Родители вместо того, чтобы воздать хвалу моим здоровым амбициям, стали разглядывать меня так, словно впервые увидели.

— Что не так? — я отложил вилку.

Сдержанно кашлянув, мама спросила, зачем мне это надо — жить в общежитии, питаться неизвестно чем, когда здесь у меня прекрасная комната и домашняя еда?

— Ты хочешь заработать гастрит?

Я надеялся на поддержку отца — как-никак он сам учился в Москве. Но отец предпочёл напомнить, что в московские вузы конкурс намного выше, чем в наш университет — ведь туда съезжаются лучшие выпускники со всего Союза, да ещё сами москвичи составляют сильную конкуренцию. Так что я могу запросто недобрать баллов и потерять год — таких случаев полным-полно.

Всё выглядело так, будто меня обозвали неприспособленным к жизни тупицей.

И кто?

— К вашему сведению в школе я учусь, а не балду гоняю, — сообщил я с едким сарказмом. — Оценки по некоторым предметам, конечно, могли бы быть и повыше, но у меня впереди ещё год — так что всё в моих руках. А даже если с первого раза не поступлю — ничего страшного. Что значит «потеряю год»? «Ой, где это я был с семнадцати до восемнадцати лет?» — так что ли?

Года теряются, когда они похожи один на другой, запальчиво поведал я родителям. Когда каждый день одно и то же, каждую неделю, каждый месяц. Вот тогда-то люди уже не помнят, что в каком году произошло — в их памяти всё слилось и спрессовалось. А чтобы такого не происходило, надо каждый год делать непохожим на предыдущие.

— Это как? — не без ехидства поинтересовалась мать.

— Ну, как, — я пожал плечами. — В идеале — поехать, например, во Владивосток, поступить в мореходное училище, проучиться год, потом переехать, скажем, в Новосибирск и поступить на физмат. Через год — в Ленинград на ещё какую-нибудь специальность. А потом уже в Москву. И тогда у меня будут друзья во многих городах, и разные периоды жизни — непохожие друг на друга.

Родители казались озадаченными.

— Поздравляю, Илья, — произнесла, наконец, мама, — мы вырастили оболтуса. Ещё никуда не поступил, а уже мечтает быть вечным студентом.

— А, может, всё же не оболтуса? — задумчиво предположил отец. — Может, просто романтика?

— Это ещё хуже.

— Я же сказал: «В идеале», — обиделся я. — Понятно же, никто так делать не собирается! Я просто — чтобы вы поняли. Хотя, если на то пошло, тратить жизнь всего на одну профессию — тоже ничего хорошего. Вот пришёл человек на завод или в институт — проработал там сорок лет. Ему, конечно, почёт и уважение, награды и ценные подарки, торжественные проводы на пенсию, но что он в своей жизни видел, кроме этого завода или института?

— У меня просто слов нет, — возмущённо пожаловалась мама. — Илья, скажи ты ему — ты же умный! Призови к дисциплине, дай по шее — ты же отец!

Подумав, отец и вправду ударил по больному: а что если в Москве я женюсь? Тогда домой я уже вряд ли вернусь — останусь в Москве или перееду в другой город. И как часто мы сможем видеться? А они с мамой не молодеют. Кто придёт им на помощь, когда они состарятся?

— Да не собираюсь я там жениться! — возмутился я. — А даже если и женюсь, жена, как известно, должна переезжать в дом мужа, а не наоборот!

Матери отцовский довод тоже не понравился: ей всего тридцать девять, и она пока не собирается записываться в старухи. И вообще речь идёт не о том, что будет через тридцать лет, а о самых ближайших планах.

— О ближайших планах малыш нас проинформировал: он намерен серьёзно взяться за учёбу, — невозмутимо ответил отец. — Мы можем это только приветствовать.

— Имей в виду: мы не дадим тебе денег на билет! — мама всё же нашла неотразимый довод. — Пойдёшь в свою Москву пешком!

— И пойду! — пообещал я.

И для начала — желая продемонстрировать серьёзность намерений — ушёл в свою комнату, тщательно закрыл дверь и сел за письменный стол, который в тот момент представлялся стартовой площадкой для прыжка в будущее.

Однако было ясно, что разговор непременно продолжится: мой — пока только гипотетический — отъезд обеспокоил родителей не на шутку. Когда дверь приоткрылась, и показалась голова отца, я опёрся на локти и слегка наклонился вперёд, показывая, что напряжённо думаю.

— Не кипятись, — с порога предупредил отец. — Дело серьёзное, надо обсудить.

— А что тут обсуждать?

— Как что? К примеру: на что, по-твоему, похожи города?

— Города? — я недоумённо пожал плечами. — На города и похожи — не на деревни же!

— Не угадал! Города, старик, похожи на планеты: чем крупнее город — тем сильнее его притяжение…

Он прошёл по комнате, сел на мою кровать и развил свою астрономическую мысль: вот я съездил в Москву и почувствовал её притяжение. Ничего удивительного — так и должно было случиться. Но и наш город не такой уж маленький — больше полумиллиона жителей. В нём есть всё, что нужно для успешной работы и счастливой жизни. Поэтому из него уезжают не так уж и часто — у нас хорошо. А ещё я должен учесть: большие города не только притягивают, но и отталкивают — приезжему в них непросто. В родном городе никогда не почувствуешь себя чужим — здесь родственники, друзья, одноклассники, соседи, все те, кому ты дорог. А в Москве, не исключено, я не раз испытаю чувство одиночества и никому ненужности.

— Так я же вернусь, — сообщил я с досадой. — Проучусь там пять лет и вернусь. Ты же тоже так сделал! Даже больше — восемь лет отсутствовал! А с армией — все одиннадцать!

— Мне повезло, — просто сказал отец. — Хорошо, что в нашем университете как раз открылась вакансия, а ведь могли направить в Самару или Читу.

Дело, однако, было не только в везении: отец всегда знал, чего хочет. Мои же рассуждения об учёбе в нескольких вузах и смене профессий выдают неопределённость устремлений и подспудное желание прожить несколько жизней. А поскольку жизнь всего одна, то и жить её нужно, как одну, а не так, будто несколько в запасе.

— Помнишь, мы говорили о противостоянии Времени?

— Не помню. Ты, наверное, не говорил.

— Как не говорил? — отец удивленно откинул голову назад. — Ну, как же! Ты, наверное, просто забыл… Вот же карта — помнишь, как мы путешествовали?

— Это помню.

— Так это одно и то же. Верней, не одно и то же, а… Точно не говорил?

Я покачал головой.

— Странно. Наверное, я решил тебе позже сказать и забыл. А потом мне казалось, что уже сказал. Короче: я же тогда карту купил не просто так — у меня одна мысль появилась, и под её, так сказать, влиянием…

— А я думал, мы просто играем, — сказал я, — чтобы я развивался и просто потому, что интересно.

— Всё верно, для этого мы и играли, — согласился отец. — Но сам я не догадался бы придумать такую игру, если бы не эта мысль.

— Какая мысль?

— Верней, не мысль, а такой жизненный закон, — и отец произнёс свою формулу о поглощении Пространства, противостоянии Времени и жажде Вечности.

В качестве пояснения он добавил, что буквального деления на периоды — когда сегодня закончился один, а завтра начался другой — конечно же, нет. Бывает и пожилые люди с удовольствием путешествует, а молодые задумываются о смысле жизни. Речь идёт об основном содержании того или иного жизненного этапа. Меня пока тянет поглощать Пространство, и Время — всё ещё мой союзник. Но уже очень скоро оно превратится в противника: я начну ощущать его нехватку, жалеть о том, как мало успеваю, и как быстро летят года. Это и будет противостояние Времени.

Так я узнал, что наши давние умозрительные путешествия, помимо познавательной и игровой составляющих, имели и философскую подоплёку. Но не спешил с этой подоплёкой тут же соглашаться.

— Хорошо бы, — сказал я, — ещё понять, что такое время. Некоторые считают, что времени как такового нет. Просто для удобства придумали единицы измерение времени, вот нам и кажется, что время есть. А на самом-то деле, что оно такое, и есть ли вообще, ещё большой вопрос!

— Но ведь слово такое есть — «время»?

— Есть. И?

Слово отличается от набора звуков тем, что у него обязательно есть значение, пояснил отец. Если есть слово «время», то и само время, несомненно, существует — слова не появляются просто так.

— Ну да! — не поверил я. — Тогда и гномы с русалками существуют — так что ли? И баба Яга? И дед Мороз? Ведь слова-то такие есть!

— А ты подумай: когда их придумали? В детскую пору человечества! Когда люди верили, что все эти существа — реальны. И жили с учётом их существования — старались задобрить и так далее. А теперь это — слова-игрушки для обозначения сказочных персонажей.

— Слова-игрушки? — задумался я. — Так, может, «время» —слово-измерение?

Отец покачал головой: слову «время» можно подобрать синоним — например, «изменение». Время — сумма всех изменений, которые происходят в человеке и вокруг него. Для гор — одно время, для деревьев — другое, для птиц — третье, для человека — четвёртое… Вначале человек растёт, потом находится в расцвете сил, а затем его организм начинает стареть. И тут, старик, ничего не попишешь.

— И как же этому противостоять? — удивился я. — Зарядкой заниматься, бегать по утрам — чтобы дольше прожить? Ну, то есть: о каком-таком противостоянии может идти речь, если всё равно проиграешь?

Проигрыш проигрышу рознь, резонно заметил отец. Одно дело, проиграть, оказав достойное сопротивление — чего-то достигнув в своём деле и оставив по себе добрую память. Другое — безвольно и бездарно продуть с разгромным счётом, потратив жизнь впустую. Противостоять Времени можно по-разному, но непреложное правило тут — только одно.

— И какое же? — полюбопытствовал я.

— Всё делать вовремя.

Слова отца, если и убедили меня, то только наполовину. Я по-прежнему был полон решимости многое повидать, и единственно, что меня удерживало от ментального марша на Москву, память о Веронике.