Семь незнакомых слов

2.05. Жизнь в стиле хао

За неделю до начала занятий мы с Севдалином въехали в студенческое общежитие — семиэтажное здание из светло-розового кирпича, построенное в конце пятидесятых и навсегда сохранившее бытовые реалии того времени. Сверху оно должно выглядеть, как буква П — с длинной перекладиной и короткими ножками.

От лифта коридор расходится в стороны: одна половина считается женской — в ней женский умывальник и туалет, другая, соответственно, мужской. На этом разделение и заканчивается: в женском крыле хватает комнат парней, в мужском — комнат девушек. На каждой половине есть общая кухня — с алюминиевым столом для разделки продуктов, двумя газовыми плитами и мусоропроводом. По утрам и вечерам вокруг плит происходит столпотворение и битвы за свободную конфорку. Иногда кто-то забывает о своём чайнике, вода в нём выкипает, и тогда по коридору распространяется запах гари. Душевые и вовсе располагаются в подвале.

Мы оба смотрим на проживание в общежитии, как на приключение, хотя и по-разному его оцениваем. Несмотря на некоторые неудобства мне в общежитии нравится. Оно совпадает с давними представлениями о студенческой романтике (неизбежно связанное с бытовыми испытаниями) и вообще — это мой первый большой опыт проживания вдали от дома. Я готов пробыть здесь хоть весь год — пока нас не поманят дальние страны. Севдалин сравнивает текущее местожительства с кампусом Нью-Йоркского университета — не в пользу первого. Ему не хватает общедоступных стиральных машин, нормальных кафешек в шаговой доступности и других благ цивилизации. По его мнению, мы задержимся здесь месяца на три-четыре — до первой успешной коммерции. Потом снимем двухкомнатную квартиру.

Пока же нам досталась комната на третьем этаже — узкая и вытянутая, рассчитанная на трёх человек. Лишнюю кровать забрал комендант, взамен мы выпросили ещё две книжные полки, а свои кровати поставили у стен, по обе стороны от единственного окна — так, чтобы, лёжа на кровати, можно было видеть входящих. Между кроватями расположился журнальный столик — на нём удобно обедать и пить чай. На всякий случай, мы оставили письменный стол и два стула — они сдвинуты в один из ближних к входу углов. При входе расположены два встроенных шкафа: один для посуды и продуктов, другой для верхней одежды. В общем, неплохо. Комната обходится нам в сто долларов ежемесячно — сумма немалая, но в Москве, как сказали в нашем ректорате, жилья дешевле не сыскать.

Вдали виднеется Останкинская башня, на среднем плане, по ту сторону улицы, — почтенного возраста четырёхэтажный бледно-жёлтый дом с покатой жестяной крышей и продовольственным магазином на первом этаже, а прямо под нашим окном — верхушка рябины. В одной из оконных створок почему-то установлено синее стекло, отчего в комнате возникает ощущение промозглости — несмотря на тёмно-бордовые обои. Пока не наступили холода, мы любили курить, распахнув окно настежь, усевшись на широкий подоконник и свесив ноги наружу. Во время этих перекуров происходила инвентаризация текущих событий и их сортировка на две кучки — с хао и обычные.

Нет сомнения: само общежитие — место хао. Оно принадлежит институту, который на протяжении десятилетий готовил специалистов для одной из промышленных отраслей. Ныне отрасль существует лишь на бумаге — хлынувший импорт и отсутствие госзаказа сделали её существование нерентабельным.

Что здесь хао? Отраслевых специалистов институт по-прежнему продолжает обучать — набор был даже в этом году. А значит нас окружают люди-хао. Сами они об этом, разумеется, не подозревают. В ком-то хао больше, в ком-то меньше. С некоторыми у нас установились приятельские отношения.

О печальной судьбе отрасли нам поведал пятикурсник Анатолий — сосед из комнаты напротив. На его первой производственной практике, случившейся в предпоследний советский год, на отраслевых заводах ещё кипела жизнь, а теперь цеха стоят пустые, оборудование вывезено в неизвестном направлении, и только несколько старых рабочих, проработавших здесь всю трудовую биографию, по-прежнему приходят, чтобы целыми днями тоскливо стучать костяшками домино. Надежды на возрождение предприятия нет даже у них.

Анатолий приехал в Москву из Чарджоу и возвращаться домой категорически не собирается. Туркмения сразу после объявления независимости ввела со всеми странами визовый режим, там уже вовсю цветёт культ президента Ниязова, и все русскоязычные, кому есть куда уехать, уезжают. Анатолий тоже мечтает уехать — в Германию, а ещё лучше — в Швейцарию. В ожидании бесполезного диплома он, пока есть в Москве бесплатная крыша над головой, вовсю зарабатывает деньги. У него можно приобрести водку, пиво, сигареты и кое-что из еды: днём тариф — двойной от цены в магазине, ночью — тройной. Анатолий помог нам обзавестись набором из сильно тарахтящего, но вполне рабочего, холодильника «Саратов» и небольшого чёрно-белого телевизора «Неман»: один из знакомых Анатолия закончил институт и, готовясь съезжать из общежития, распродавал вещи, которые не мог забрать с собой. Нет сомнений, что четверть запрашиваемой суммы Анатолий положил себе в карман, но мы не в обиде. На боковой стенке холодильника каждый предыдущий владелец выводил карандашом или фломастером свою фамилию, номер комнаты и годы проживания в общежитии. Судя по сделанным в столбик записям, холодильник появился здесь шестнадцать лет назад, и мы его седьмые хозяева.

На второй день знакомства Анатолий предложил нам вставить шарики. Недорого — по шестьдесят долларов с каждого.

— Что за шарики?

В ответ Анатолий достал из кармана два овальных кусочка оргстекла, размером с небольшую фасоль.

— И куда их вставлять?

— В член.

Путём небольшой хирургической операции шарики вживляются под кожу пениса. Потом операционный надрез затягивается, и шарики остаются на пенисе.

— Зачем? — поразился я.

Анатолий посмотрел на меня, как на салагу, который не имеет понятия о больших играх взрослых мужчин.

— Для стимуляции клитора, — коротко просветил он. — Бабы с ума сходят.

Установка шариков, по уверению Анатолия, превращает обычного самца в сексуального супермена, который даст фору любому парню без шариков: от девушек отбоя не будет — сами станут вешаться на шею.

— У тебя тоже есть?

Анатолий хмыкнул и без стеснения приспустил спортивные штаны. Несколько секунд мы разглядывали орудие супермена.

— Нам нужно подумать, — сказал я уклончиво.

— Нам нужно посмотреть, — уточнил Севдалин, — как ты их вставляешь.

Анатолий сделал задумчивое лицо — по-видимому, он ещё не сталкивался с такой ситуацией.

— Хорошо, — решил он. — По двадцатке с носа.

Сторговались на пятнадцати.

Просмотр состоялся через пару дней. Мы изображали ассистентов: я держал пузырёк с перекисью водорода, Сева — стрептоцид и бинт. Клиентом Анатолия оказался высокий рыжеватый латыш Улдис с шестого этажа. Операция проводилась на углу квадратного обеденного стола, куда Анатолий предусмотрительно положил деревянную разделочную доску. Улдис хранил мужественную немногословность. Ему не понравилось наше присутствие, но скидка в десять долларов примирила его с изменившимися обстоятельствами. По команде Анатолия Улдис расстегнул джинсы, спустил их до колен и, задрав передний край футболки, зажал его подбородком. Потом настал черёд трусов. Стол оказался низковат — член Улдиса повис над разделочной доской.

— Присядь, — сказал Анатолий; он надел резиновые перчатки и держал в руке хирургический инструмент — заточенную с верхней стороны стальную ложку, предварительно обработанную спиртом.

Улдис поелозил ступнями, пододвигаясь ближе к столу, и, как танцор, выполняющий па, согнул колени, вывернув их наружу. Член лёг на доску. У Севдалина видимость была лучше: он стоял по левую сторону от Улдиса. Справа, повернувшись спиной к окну, расположился Анатолий. Мне достался сравнительно узкий сектор обзора между Анатолием и доской. Ущипнув член сверху, Анатолий оттянул кожицу и прижал её к доске. Ложка в его руке поднялась к уровню уха. Несколько прицеливающихся движений, и…

— Уаа-а!!!! —Улдис с рёвом взлетел вверх и, зажав член в кулаке, запрыгал по комнате, отталкиваясь одновременно обеими ногами. При этом он умудрялся вращаться в воздухе: его багровое лицо и пунцовые уши резко контрастировали с задом, который не утратил молочно-белой невозмутимости.

Севдалин уткнулся в изгиб руки. Я закрыл лицо левой ладонью. И только Анатолий сохранял спокойствие: реакция оперируемого, судя по всему, была для него не в новинку.

— Сюда! — скомандовал он Улдису. — Сейчас кровью всё зальёшь.

Взгляд Улдиса сделался слегка безумен, но Улдис всё же соображал: немного помедлив, он подчинился, перебирая ногами в съехавших до тапочек джинсах и по-прежнему держа в кулаке свой член. Пальцы он разжал медленно, явно опасаясь, что сейчас действительно хлынет кровь.

— Во дела! — смущённо удивился Анатолий: на раскрасневшейся коже Улдисова пениса появилась лишь лёгкая царапина. — Первый раз такое вижу!

На всякий случай он потрогал заточенный край ложки подушечкой указательного пальца. Потом взял с подоконника брусок пасты ГОИ, поводил по нему ложкой, доводя до нужной остроты, протёр тряпкой и ещё раз капнул спиртом.

Перед второй попыткой Улдис закрыл глаза, а Толик поднял ложку выше головы.

— Уаа-а!!!! — Улдис снова взмыл вверх и снова запрыгал по комнате — только на этот раз направляясь к входной двери.

Он доскакал до конца комнаты, когда кто-то снаружи потеребил дверную ручку, а потом постучал. Улдис на несколько мгновений застыл на месте. Затем развернулся и засеменил обратно.

— Кто?! — рявкнул Анатолий и, услышав голос соседа по комнате, приказал: — Погуляй десять минут!

Второй подход к снаряду принёс более обнадеживающий результат: кожу пениса удалось надрезать, из неё выступила капелька крови. Но о том, чтобы запихать в лёгкий надрез шарики, нечего было и думать.

Анатолий старался не смотреть Улдису в глаза — пробить на необходимую глубину, чтобы запихать под кожу шарики, не удалось. На пенис было жалко смотреть — на нём было две кровавые вмятинки, и он весь сжался. Улдис и сам его в таком состоянии ещё никогда не видал и теперь рассматривал, словно только что обнаружил и хотел изучить поподробнее.

— У тебя там мозоль что ли? — Анатолий немного пришёл в себя. — Кожа, как у бегемота!

— Ты не умеешь! — Улдис отнял у него ложку.

Последовало несколько ударов подряд, после которых раздалось «Уаа-а!!!» более яростные, чем в первые два раза. Когда Улдис разжал кулак, на старый потёртый паркет капнула кровь, и он поспешно снова зажал член.

— Перекись! — Толик протянул руку ко мне, и я быстро сунул ему пузырёк.

Началась обработка раненного, а потом запихивание шариков. Во время процедуры вживления инородных предметов Улдис слегка постанывал, открывал-закрывал глаза, один раз скрипнул зубами и, кажется, чувствовал себя героем. Анатолий приложил к ране кусочек ваты и осторожно перебинтовал пострадавший член. Тот превратился в белый обрубок и стал толще. Посредине его венчал бантик из завязок бинта. Бантик нас добил окончательно. Севдалин, согнувшись пополам, ринулся наружу. Я последовал за ним. Мы вползли в свою комнату и попадали на кровати: теперь можно было вволю гоготать, заливаться, всхлипывать и колотить ногами о матрасы. Ещё неделю, стоило одному из нас произнести: «бантик», «Улдис», «шарики», «Уа-а!», и мы начинали сползать по стенке.

Своих соседей по комнате Анатолий называет блаженными. Их двое — Коля и Олежек. Коля — четверокурсник, белорус и католик. У него длинные, до плеч, волосы, которые он перехватывает по лбу атласной лентой. При встрече Коля молитвенно складывает ладони у груди и слегка наклоняется. Над своей кроватью он повесил плакаты с изображениями польских костёлов. На противоположной стене, над кроватью Анатолия, висят плакаты почти полностью обнажённых девушек. Мы спросили Колю: нет ли тут противоречия? «Вы ничего не понимаете, — неожиданно Коля хитро улыбнулся. — Когда мы лежим на кроватях, я смотрю на его девушек, а он — на мои костёлы!»

Олежек — маленький и худой. Его называют Олежеком не из доброго отношения, а для обозначения мелкого статуса. Так сложилось и стало привычным. Теперь никому в голову не придёт назвать его Олегом. Как и многие вокруг, Олежек мечтает разбогатеть. Он прочёл книжку «Как заработать миллион» и понял из неё главное: чтобы стать миллионером, деньги надо возжелать больше всего на свете. Теперь по нескольку часов в день он лежит на кровати и распаляет свою жажду денежных средств. Они должны появиться, когда его желание обладать ими достигнет непреодолимой силы. Олежек учится пока только на втором курсе — времени для упражнений у него ещё достаточно. Иногда его посещают практические идеи, как именно снискать богатство — он приходит обсудить их с нами, точно подгадывая свой визит к моменту, когда мы садимся есть. Самая масштабная из них была связана с валютными операциями: в его родной Туле доллары покупают немного дороже, чем в Москве. Если мы сможем найти большую сумму, Олежек готов нам показать пункты обмена валюты, где сбыть московские доллары за тульские рубли выгоднее всего. За свои сведения и за идею он хотел скромные двадцать процентов от прибыли. Впрочем, был согласен и на пятнадцать.

В ответ Севдалин молча подошёл к холодильнику, достал палку сухой колбасы, отрезал четверть и протянул её Олежеку:

— Иди возбуждайся дальше.

— Почему? — поразился Олежек, машинально сунув подарок в нагрудный карман рубашки.

— Когда покупаешь доллары, надо платить комиссию, — объяснил я, — так что никакой прибыли здесь нет. И вообще, с чего ты взял, что банкиры — дураки?

— Вот оно что, — Олежек сокрушенно помотал головой, горестно помолчал и, словно между прочим, напомнил: — А хлеб есть?..

Не все приключения, которые на первый взгляд виделись как хао, таковыми и оказывались. Взять, к примеру, Ирину и Дарину. Мы познакомились с ними у душевых — места, где хао на какое-то время было возведено в систему. На момент нашего въезда в общежитие в женской душевой шёл ремонт. Мужским душем пользовались по очереди — с посуточной пересменкой. В полночь возникали неизбежные скандалы: моющаяся сторона несмотря на наступление новых суток не спешила покидать душевую, а жаждущие омовения поторапливали снаружи, крича в приоткрытую дверь: «Ваше время закончилось!», «Вы там заснули?», «Мы уже заходим: сейчас увидим вас голых!»

Хао возникло, когда ремонт закончился. Среди парней — на уровне молчаливого коллективного согласия — возобладало представление о справедливости, что душевой с обновлёнными кранами и кафелем, тоже нужно пользоваться по очереди. Возможно, так проявлялась жажда компенсации за сделанную уступку: «Вы мылись у нас — мы помоемся у вас». Теперь в полночь в подвальном коридоре создавалось две очереди: женская выгоняла из душевой парней, мужская — девушек. Отремонтированную душевую покидали более неохотно. Хао-порядок продержался недели две — пока не закрыли на ремонт вторую душевую.

На излёте августа нам с Севой тоже случилось просрочить время и получить порцию возмущения от двух девушек. Мы уже знали их в лицо — они жили в одном крыле с нами. Одна тёмненькая, другая светленькая — они всё время появлялись вместе и при всём внешнем несходстве казались сёстрами.

— У нас есть жареное мясо и красное вино, — сказал им Сева. — Приходите. Триста восьмая.

Разумеется, он соврал: ни мяса, ни вина у нас не было — ни жареного, ни сырого, ни красного, ни белого. Теперь предстояло выкручиваться — в этом и был дух хао. Нас выручил Анатолий — его помощь обошлась втридорога, без скидки на общий гуманизм и добрососедские отношения, и тем не менее в этот полуночный час мы стали обладателями пол-литровой бутылки водки, двухлитровой бутылки кока-колы, пачки замороженных сосисок и банки зелёного горошка. С таким набором встречать ночных фей в банных халатах можно было на достойном уровне.

Они прибыли с чалмами из полотенец на головах, источая распаренную негу и что-то ещё неуловимое, что можно было принять за полночную романтику. Я торжественно водрузил на центр журнального столика сковороду с шипящими сосисками и тарелку с горошком. Севдалин предложил делать красное вино прямо в чайных чашках — смешивая водку и колу по вкусу.

Девчонки держались компанейски, мило щебетали, восхищались, как много у нас книг, не налегали на спиртное и не скрывали своего расположения к нам. Их приятно удивило наше внезапное приглашение («Это так неожиданно, так мило!») и перспективная профессия юристов — особенно выигрышная в местном контексте безнадёги. И всё же вскоре стало ясно: блицкриг с ними не пройдёт (они и уселись на мою кровать рядышком друг с другом — так, чтоб избежать случайных прикосновений с нашей стороны), а ввязываться в относительно долгую битву за гипотетический доступ к их телам, у нас не возникло желания — мы не представляли, о чём с ними говорить в дальнейшем.

Ирина с Дариной, пожалуй, слегка переусердствовали с демонстрацией самооценки — не столько высокой, сколько откормленной. Они пренебрежительно отозвались о парнях из общежития, мужланах и неудачниках, и поведали, что предпочитают знакомиться с москвичами — на дискотеках в ночных клубах. И не из каких-то корыстных целей, а потому что «москвичи — вежливые». Они и нам предложили сходить вместе в ночной клуб в ближайшую пятницу или субботу — это был щедрый аванс, уравнивающий нас с вежливыми москвичами.

Что их по-настоящему подвело, так это незримое присутствие соседки по комнате. Перемывать ей кости для Ирины и Дарины, видимо, было делом давним, привычным и отлаженным — упомянув её, они ступили на протоптанную дорожку, после чего всё никак не могли с неё свернуть. Добрая часть посиделок ушла на рассказ о том, как им сильно не повезло с соседкой, и как они уже два года мечтают сплавить её в другую комнату, а к себе заполучить нормальную девчонку, но пока у них не получается.

Проблемность соседки в том, что она — беднячка. Ещё в начале первого курса Дарина и Ирина приняли резонное решение готовить еду и питаться отдельно от неё, а не вместе, как принято в общежитии, — чтобы не делиться вкусняшками, которые они себе позволить могут, потому что их родители прилично зарабатывают, а она их себе позволить не может.

Но её удручающая бедность всё равно доставляет им неудобства. Во-первых, из-за такой соседки им стыдно пригласить кого-то в гости. А, во-вторых, из-за неё зимой в их комнате пахнет кислой капустой, поскольку ничего кроме картошки, макарон, солёных огурцов и квашенной капусты она не ест. В отличие от приехавших издалека Ирины (Хабаровск) и Дарины (Семипалатинск) соседка живёт в двух часах езды на электричке (Можайск) и почти всю еду привозит из дома, когда отбывает туда на выходные. Они строго-настрого запретили ей держать соленья в комнате, и она стала прятать их за окном, вешая авоську на вбитый в раму гвоздь. Но запах всё равно проникает, когда авоська на короткое время возвращается в комнату, и, особенно, когда соседка варит из кислой капусты щи.

А ещё она всё время что-то вяжет, и это ужасно раздражает — когда кто-то в твоей комнате день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем, всё время вяжет и молчит. Почём знать: вдруг ей в голову взбредёт ткнуть их спицей? Связанные вещи соседка отдаёт на реализацию знакомой продавщице на Петровско-Разумовском рынке, так что надежды на то, что она когда-нибудь завяжет с вязанием, у Ирины и Дарины нет — таков её способ заработка. Говоря о соседке и её солёных огурцах, Ирина и Дарина недоумённо, не без кокетства, качали головами-полотенцами и закатывали глаза — то ли ожидая нашего сочувствия, то ли предлагая посмеяться над тем, что бывают же такие соседки.

Так, неожиданно для себя, мы получили подробную информацию о Растяпе — о чём, понятное дело, не догадывались. Она прибилась к нам чуть позже — случайно, незаметно, навсегда.

— Я с пониманием отношусь к здоровому снобизму, — резюмировал Севдалин после ухода спонтанных див, — но здесь?..

Дело, однако, было не в поверхностном девичьем снобизме, а в нашем — глубоком и качественном (ещё более снобистском). В то время мы ещё сильно упивались нашей дружбой — тем, какие мы продвинутые ребята, как понимаем друг друга с полуслова и полувзгляда, тем, что у нас есть хао, план отправиться в дальние страны, а скоро появится и много денег. Мы не могли допустить, чтобы наш крутой тандем выглядел (в первую очередь в наших собственных глазах) всего лишь мужским аналогом тандема Ирины и Дарины — что неизбежно произошло бы в случае продолжения романтических потуг.

Ирина с Дариной не заподозрили, что наши планы на них завершились, толком не начавшись, и ещё несколько дней при встрече улыбались, спрашивали, как дела, и ждали новых знаков внимания. Ясность наступила после напоминания о совместном походе в ночной клуб. В ответ Севдалин лениво щёлкнул языком, а я прямо объявил: «Что-то не хочется», после чего взаимные приветствия свелись к сухим, еле заметным кивкам. Когда же с нами начала водить компанию Растяпа, нас перестали замечать.

Знакомство с Растяпой произошло на общей кухне — после неудачного эксперимента по варке пельменей. Мы залили их холодной водой, поставили на плиту, включили огонь на полную катушку и ушли на двадцать минут. По возвращении нас ждал прилипший ко дну кастрюли ком из теста и мяса — подгоревший снизу и сырой сверху.

— Их надо бросать в кипяток, — раздался рядом робкий голос, — посолить и помешивать, чтобы не слиплись…

У соседней плиты стояло создание в светлом ситцевом халате — длинном, значительно ниже колен. Среднего роста. Тёмные, вьющиеся волосы неумело прикрывали слегка оттопыренные уши и касались плеч. Её нельзя было назвать красивой или некрасивой: внешность Растяпы на тот момент не вызывала рефлекса оценивать по шкале привлекательности. Из черт овального с острым подбородком лица выделялись разве что большие карие глаза. Сейчас они смотрели то ли сочувственно, то ли настороженно — словно их обладательница ждала, что мы начнём её ругать за то, что лезет не в своё дело, а, может быть, даже за испорченные пельмени. Впрочем, так продолжалось всего несколько секунд. Она тут же смутилась, опустила взгляд к своей сковороде и вернулась к готовке: посыпала жарящуюся картошку мелко нарезанным чесноком и перемешала. От добавленного чеснока по кухне распространился запах, способный вызвать беспокойную слюну даже у сытого человека.

— Вкусно пахнет, — Севдалин заинтересованно приблизился к картошке. — У нас есть рыбные консервы: будешь в доле?

Создание в ситцевом халате засуетилось и выразило готовность поделиться с нами. Через минуту все втроём двинулись в нашу комнату. Уже на самом подходе наша новая знакомая наступила на мокрое пятно на линолеуме, её нога поехала, руки взметнулись в поисках равновесия, крышка сковороды съехала в сторону и с грохотом поскакала по полу, а картошка разлетелась в разные стороны. Мы с Севой шли шага на три впереди и не успели прийти на помощь — лишь услышали: «Ой!» и, обернувшись, застали виновницу катастрофы за ликвидацией последствий. Она горела от смущения, и суетливо метала масляные картофельные кусочки обратно в сковороду.

— Кто тут воду разлил? — негодовала она, но всё же признавала и свою ошибку, чуть не плача повторяя: — Я растяпа, я такая растяпа!..

— Ещё какая, — Севдалин мрачно разглядывал уже второй несостоявшийся ужин. — В жизни не видал таких растяп.

— И что такого? — возразил я. — Растяпами быть не запрещено…

У нас имелась ещё одна пачка пельменей. Мы вручили их Растяпе, чтобы она могла реабилитироваться, но нести кастрюлю с готовым блюдом всё же не доверили. Эффект первого впечатления оказался силён: Растяпа так и осталась для нас Растяпой.

За поеданием правильно сваренных пельменей Севдалин выдвинул предложение по упрощению бытия к взаимной выгоде: мы берём на себя оплату продуктов, Растяпа из них готовит, и мы все вместе питаемся. В залог успешного сотрудничества ей сразу было выдано несколько купюр и инструкция, что именно предпочтительно купить. На Растяпу легла и обязанность мыть посуду, включая наши тарелки — точней, она сама вызвалась, уверяя, что ей это совсем не трудно, и у нас не нашлось аргументов против. Тем не менее подразумевалось, что наше знакомство ограничится гастрономическими рамками.

Однако вскоре стало очевидным: Растяпе больше нравится проводить время в нашем комнате, чем в своей. Всякий раз она старалась задержаться подольше — то под предлогом совместного просмотра теленовостей, то просто стремясь стать незаметной. Когда её всё же замечали, она начинала суетиться — вскакивала со стула, хватала что-нибудь из хозяйственных вещей, демонстрируя кипучую деятельность по подготовке грядущих кулинарных подвигов. Тревожный звонок прозвенел, когда в комнате появились Растяпины клубки и спицы.

— Чисто из интереса, — спросил Севдалин, — ты теперь постоянно собираешься у нас… э-э.. задерживаться?

Из двух возможных реакций — засуетиться или постараться стать незаметной — Растяпа выбрала вторую: она застыла над своим вязанием.

— Она живёт с Ириной и Дариной, — напомнил я. — Кто такое вытерпит?

Сева перевёл на меня невозмутимый взгляд.

Нехорошо приручать кошку, а потом бросать её, сказал он, ничуть не смущаясь присутствия Растяпы. Через три-четыре месяца мы отсюда съедем, а Растяпа останется, и что тогда? Ирина и Дарина её дожрут.

— И вообще: если ты собираешься жалеть всех униженных и оскорблённых, у нас ничего не получится.

— А речь не о всех, — я постарался придать голосу максимальное миролюбие, — только об одной Растяпе. Она хочет быть с нами, и я её понимаю: на её месте я бы тоже хотел быть с нами. Это хао.

— Если ты настаиваешь, я не против, — Севдалин пожал плечами и задумчиво посмотрел на Растяпу, которая всё ещё сохраняла неподвижность. — Только ты того… не суетись и не унижайся. Это раздражает, поняла?..

С тех пор наши вечера приобрели патриархальную умиротворённость. После ужина мы с Севдалином вытягивались на постелях, включали надголовные светильники и под журчание магнитофона утыкались в книги. Растяпа занимала место у письменного стола и в свете настольной лампы вязала новый товар на продажу. Время от времени то Сева, то я, не отводя глаз от текста, окликали Растяпу (тут важен был момент внезапности), чтобы, когда она отзовётся, наставительно произнести (иногда получалось хором): «Не суетись». Это хао-развлечение казалось нам воспитательной мерой по отучению Растяпы от суетливости. Поначалу на наш призыв не суетиться она бормотала: «Ага», постепенно осмелела до того, что уже не скрывала обиды: «Я не суечусь!» и, наконец, попросила нас прекратить забаву.

Мы так и сделали — заменив одно развлечение на другое. Теперь посреди чтения, с тем же эффектом внезапности, мы спрашивали Растяпу, о чём она думает. Её мысли были просты, конкретны и утилитарны: она считала петли, прикидывала, что такого вкусного ещё приготовить и какие занятия у неё завтра в бесполезном институте. Не исключено, что свои ответы она выдумывала — потому, что отвечала не сразу, а с задержкой в секунд пять-десять. Однажды мы застали её врасплох, спросив, чем бы она занималась, если бы ей не приходилось вязать? Потерявшая бдительность, Растяпа поняла вопрос расширительно — как интерес к её мечте. Идеальное времяпровождение по Растяпе выглядело так: она бы много путешествовала и много читала. Ещё, конечно, продолжала бы вязать — уже для удовольствия. Мы ни разу не упоминали при ней, что собираемся отправиться в путешествие — для подозрений, что она подстроила свой ответ под нас, в общем-то не имелось оснований. Так впервые Растяпа обозначила близость к нам по духу.

Вероятно, в ней и правда появилось больше уверенности в себе — она даже стала называть нас мальчиками («Мальчики, садитесь есть») — но утверждать это наверняка, как доказанное знание, было бы опрометчиво. Вне суетливости Растяпа оказалась «чёрным ящиком» — сдержанной в проявление чувств и малоразговорчивой, словно слова и эмоции ей тоже требовалось жёстко экономить. Что на самом деле она там себе думала? О чём переживала? Судить об этом можно было, в основном, от обратного: если всё идёт своим чередом, то и у неё нет причин беспокоиться.

Когда приходила пора спать, Растяпа безропотно оставляла на стуле своё вязание, желала нам спокойной ночи, а утром, тихо прокравшись в комнату, брала необходимые продукты и будила нас уже к завтраку. Её соленья естественным образом перекочевали в наш холодильник (надо думать: к большому облегчению Ирины и Дарины). Раз в две недели Растяпа, в пятницу вечером, ехала домой пополнять их запас (два часа на электричке с Белорусского вокзала).

О своей семье она почти не упоминала и рассказала неохотно. Нам удалось выведать, что её мать работает школьной учительницей, отец был мастером на местном заводе, после его закрытия перебивается случайными заработками (из неловких оговорок можно было понять, что он попивает — порой, сильно), а младший брат, старшеклассник и оболтус, совсем наплевал на учёбу, и они с матерью опасаются, как бы он не подсел на наркотики (в школьном дворе едва ли не каждое утро можно найти использованные шприцы). Сведения были ожидаемыми — практически предсказуемыми.

Между тем, постоянное Растяпино присутствие в нашей комнате не осталось незамеченным широкой коридорной общественностью. Нас стали невзначай спрашивать: чья Растяпа подруга — моя или Севдалина?

— Ничья, — отвечали мы.

Иногда спрашивали более прямо:

— Кто из вас с ней спит?

— Мы с ней не спим.

Дальше всех в объяснении странного трио зашли Ирина и Дарина: они стали распространять слух, будто Растяпа спит с нами обоими за еду и даже придумали термин, казавшийся им необычайно едким — «секс эконом-класса». Для окружающих сплетня оказалась привлекательной: ей охотно верили, потому что правдивое объяснение казалось слишком простым и неинтересным — в нём видели фасад, за которым обязательно что-то скрывается. В конце концов, версия «шведской тройки» стала почти общепринятой — для тех, кому вообще было до этого дело. Нас с Севой она потешала — мы видели в ней очередное проявление хао. Растяпе не хватало такой высоты духа: она сильно переживала и сдержанно возмущалась.

— Не парься, — посоветовал Севдалин. — Нет ничего бессмысленней доказывать, что ты не верблюд.

— Скажи им, — предложил я, — «У меня у одной — два любовника, а у вас на двоих — ни одного». Увидишь — они заткнутся.

— Я так не могу, — пробормотала она.

— Тогда терпи.

В свою очередь у нас появились своё представление о Растяпиных сердечных делах: она влюблена в одного из нас. Другие кандидатуры не рассматривались по причине их нелепости (Растяпа просто не способна на такую чудовищную наглость). Но в кого? Оказаться предметом тайных Растяпиных воздыханий казалось нам комичным и даже в чём-то позорным — мы охотно уступали эту честь друг другу.

— Ты за неё заступаешься, — говорил Сева. — Конечно, в тебя.

— Во мне она видит брата, — парировал я, — а в тебе — мужчину, который выдаёт ей деньги продукты. Классический прототип будущего мужа.

— Не отказывайся: у неё неплохая фигура.

— Ты заметил? А я не обращал внимания.

— Не обижайся, но я для неё — журавль в небе, а ты — синица в руках.

— Я не обижаюсь, только кто ж влюбляется в «синиц»?

На всякий случай, чтобы пресечь на корню возможные Растяпины иллюзии, мы раза два в её присутствии обсуждали наших юридических однокурсниц — с кем из них стоит замутить. В октябре у Севдалина в наших пикировках появилось преимущество: он обзавёлся подружкой. Я подобным достижением похвастать не мог: у девчонок с нашего курса, которые нравились мне внешне и с которыми завязывались неплохие приятельские отношения, либо уже были бойфренды вне института, либо они предпочли однокурсников-москвичей. Впрочем, сами по себе наши успехи на личном фронте ничего не доказывали в предполагаемых Растяпиных симпатиях — она по-прежнему могла быть влюблена в кого угодно или не влюблена вовсе.

И всё же Ирина с Дариной нарвались. В один из вечеров мы столкнулись с ними внизу у лифта и стали специальными слушателями светского диалога.

— Как ты думаешь, чья сегодня очередь, — спросила одна, — его или его?

— Думаю, она принимает обоих за ночь, — ответила другая.

Обе захихикали.

— Ну, мы-то терпеть не обязаны, — сказал мне Севдалин, — как считаешь?

— С какой стати? — согласился я.

Мы втиснулись с ними в кабину лифта, и когда она поднялась над вторым этажом, я нажал кнопку «стоп». Наши визави переполошились:

— Ты что делаешь?!

— С ума сошёл?!

— Мы были с вами вежливы, — улыбаясь, произнёс Севдалин, — и культурны…

— …ничего плохого вам не делали, — продолжил я, — а вы хамите…

— …за такое морду бьют, но мы…

— …как цивилизованные люди и юристы…

— …обратимся в суд…

Перед Ириной и Дариной предстало мрачное завтра: мы подадим иск от имени Растяпы о том, что они её травят и распускают о ней грязные слухи, найдём свидетелей, подтверждающих их вину, сами тоже обязательно выступим как свидетели и выиграем это плёвое дело в одно заседание. Их ждёт чувствительный штраф за причинение морального ущерба, исключение из института и неслыханный позор на всю общагу. Психологическая атака удалась: Ирина с Дариной перепугались и, когда мы вышли из лифта, на всякий случай проехали ещё несколько этажей вверх.

Но уже через полчаса они обнаружили в нашей позиции слабое место: Растяпу. После ужина она, ни о чём не подозревая, мыла на кухне посуду. Тут-то Ирина и Дарина и зашли с двух сторон: неужели она не понимает шуток? Они просто шутили — может быть, неудачно и больше так шутить не будут, но у них и мысли не было её обидеть, и зачем доводить дело до суда, если всё можно мирно решить на месте?

Перспектива иска о защите её чести и достоинства устрашила Растяпу не меньше, чем потенциальных ответчиц. Ей категорически не хотелось прослыть жертвой травли, оказаться в фокусе общего внимания, и она, стоя перед нашими кроватями, поворачиваясь то в мою сторону, то в Севину, уговаривала нас махнуть рукой на этих сучек, убеждая, что они того не стоят, пусть подавятся своими сплетнями. Мы продолжали читать.

— Ну, пожалуйста! — взывала она к Севдалину.

— Ну, пожалуйста! — взывала она ко мне.

Похоже, ей и в голову не приходило, что без её согласия, подобный иск невозможен. А, может, она боялась идти против нашей суровой воли, готовясь «через не хочу» подчиниться, если мы не передумаем. И всё же надеялась отговорить.

— Ладно, расслабься, — произнёс я через минуту-другую. — Никто ничего писать не собирается.

— Что? — не поняла она.

— Мы тоже умеем шутить, — как об очевидном, сообщил Сева, — И наши шутки — круче.

— Правда, не будете? — осознав, что опасность похода в суд миновала, Растяпа машинально побрела к письменному столу, обессиленно опустилась на стул и уже оттуда огорошила: — Можно я вас обниму?

— Меня — нет, — Севдалин небрежно перелистнул страницу. — Обними два раза Ярчибальда.

— А Севского просто поцелуй.

Она помолчала.

— Так это было хао?

— Типа того.

Постичь, что мы подразумеваем под хао, стало для Растяпы не то интеллектуальным вызовом, не то экзистенциальной задачей. Похоже, она считала, что приобщение к этой тайне возведёт её в новое качество и соединит с нами неразрубаемыми узами. Её догадки шли по всему спектру бытия, проверяя наличие хао у погоды, еды, одежды, книг, политиков, конкретных поступков и, наконец у себя самой: «Почему ты сказал, что я — хао?» Мы отвечали ей: «Да», «Нет», «Типа того» или «Это не поддаётся логическому объяснению». Но обычно отделывались простым: «Не парься». Поначалу «Нет» звучало куда чаще, чем «Да». Ничто не предвещало, что благодаря Растяпе хао приобретёт концептуальную завершённость.

Недели через три после заключения соглашения о совместных обедах и ужинах мы взяли её с собой на воскресную прогулку в центр Москвы — открывать для себя новые места и поесть пиццы. Дружеский жест сочетался с исследовательским интересом: какова Растяпа вне общежитских стен? В ответ на приглашение она не стала восторженно прыгать, а просто сказала: «Ага» и пошла переодеваться из синего байкового халата в голубые турецкие джинсы, розовую китайскую футболку и коричневую кофту собственной вязки. Однако, когда мы покидали общежитие, трудно было не заметить: Растяпа — в распрекрасном настроении. Её губы пребывали в улыбке (не очень широкой, но не уходящей с лица), глаза поблёскивали — словно Растяпу отпустили на летние каникулы и пообещали отличный подарок за хорошую учёбу. По пути к троллейбусной остановке она оказалась между мной и Севдалином, и что-то случилось с её походкой: обычно она мелко семенила по коридору, а тут поплыла, стараясь ступать в одну линию, и раза три плавно взмахнула полусогнутыми руками — как лебедь крыльями. Сева спросил: куда собралась лететь?

— Мы, как рок-группа, — произнесла она задумчиво-счастливым голосом, — только музыку не играем.

От неожиданности мы остолбенели. Такая фраза могла прийти в голову кому угодно, только не Растяпе.

Наша спутница, как ни в чём ни бывало, сделала ещё несколько шагов вперёд и, удивлённая нашей внезапной остановкой, обернулась:

— А что — разве не похоже?

Мы продолжали рассматривать её во все глаза.

— Держу пари, — сказал я, наконец, Севдалину, — она и сама не поняла, что сказала.

— Скорей всего, — согласился он. — Только напутала: не рок-группа...

— …точно: хао-группа. Как мы раньше не сообразили?

— Мы играем хао? — догадалась Растяпа.

— Типа того.

В награду за открытие мы позволили себя обнять.

В конце сентября в Москве начались хао-события, прогремевшие на весь мир. Президент Ельцин под предлогом того, что Верховный Совет народных депутатов мешает проводить либеральные реформы, издал указ о его роспуске. Конституционный суд признал действия Ельцина неконституционными, а изданный указ — основанием для прекращения президентских полномочий. Верховный Совет принял основание за руководство к действию и отрешил Ельцина от должности, назначив главой исполнительной власти вице-президента Руцкого. Но Ельцин и не думал отступать.

Это было странное противостояние тех, кто «за народ», с теми, кто «за демократию». Драматическую пикантность ситуации придавала спираль взаимного предательства — политической анафеме друг другу предавали вчерашние соратники. Обвиняя Верховный Совет, Ельцин назвал его коммунистическим — хотя ни у одного депутата не было за плечами столь успешной карьеры в КПСС, как у самого Бориса Николаевича. Сверх того, именно Съезд народных депутатов способствовал возвращению Ельцина в большую политику — возвращению триумфальному. Скинутый Горбачёвым с руководящего олимпа и отправленный в политическое небытие, Ельцин был избран на съезде председателем Верховного Совета. Позже депутаты учредили должность президента России и выдвинули Ельцина кандидатом на этот пост. Теперь президент устраивал гонения на структуру, которая воскресила его политическую жизнь, и которую он сам ещё недавно возглавлял.

В свою очередь среди его главных оппонентов оказались как раз те, кто только благодаря Ельцину из никому неизвестных на федеральном уровне фигур превратились в первых лиц властной иерархии. Депутат от Чечено-Ингушской автономной республики Руслан Хасбулатов в самых смелых снах вряд ли видел себя председателем Верховного Совета, пока Ельцин не сделал его своим первым заместителем — когда сам занимал ту же должность. Александр Руцкой так и остался бы одним из многих пошедших в политику и впоследствии забытых генералов, если бы Борис Николаевич на первых выборах президента Российской Федерации не взял его своим вице.

Как стало ясно годами позже, к осени 1993-го сильно ослабшая Россия подошла без хороших вариантов: выбор шёл между очень плохим и самым худшим, которое всё же не настало. Победа сторонников Ельцина привела к разграблению страны, исчезновению высокотехнологичных отраслей экономики, неположенных сырьевому придатку Запада, тотальной нищете и стремительному вымиранию населения. Результатом локального успеха сторонников Верховного Совета с неизбежностью стал бы дальнейший распад России — с ещё более гибельными последствиями. Иначе и быть не могло: ельцинские оппоненты попали в политику лишь под конец Перестройки, имели поверхностное представление о работе государственного аппарата, у них не было общепризнанного сильного лидера, а те, что имелись, действовали каждый по своему усмотрению — нередко ради личной славы, и закономерно, что после поражения в их среде посыпались взаимные обвинения в провокациях. Они не обладали тем, чем в избытке был наделён Ельцин — инстинктом власти, готовностью ради неё идти до конца. А потому и не смогли представить, что в ход пойдут танки, и полетят снаряды.

Спустя несколько лет тот же Руцкой, забыв, что именно после его призыва идти штурмовать телецентр началось большое кровопролитие, стал поговаривать, что его «рассорили с президентом» некие анонимные интриганы, а сам он вовсе не хотел конфликтовать с Борисом Николаевичем. За покаянные речи Руцкому позволили выиграть выборы губернатора Курской области: на этой должности он проявил весьма умеренные управленческие способности и нескрываемую тягу к сибаритству.

Ещё раньше, когда о противостоянии с Ельциным речи не шло, Хасбулатов, едва став председателем Верховного Совета, занял и тут же бесплатно приватизировал роскошную квартиру в центре Москвы, от которой, как писали в прессе, в своё время отказался сам Брежнев — как от чрезмерной для себя.

Такие люди не годились на роль народных вожаков и руководителей восстания — ни по нравственным, ни по волевым, ни по умственным, ни по организаторским качествам. Они лишь призвали на напрасную гибель сотни отчаявшихся людей.

Главное же: на стороне Ельцина выступил победивший в Холодной войне Запад. Вопреки публичным заявлениям либеральные реформы не подразумевали строительство процветающей экономики. Они создавали механизм взимания контрибуции с побеждённых и утверждали проигравшую сторону в статусе не способного к сопротивлению бессрочного плательщика дани. В этом и только в этом заключалась их истинная цель.

Управление колониальными де факто территориями поручалось узкой прослойке выгодоприобретателей нового положения — крупным собственникам, которых теперь предстояло создать путём тотальной приватизации, декоративному политическому классу и верхушке силовых ведомств, предоставив им возможность для коррупционного обогащения — с последующим выводом денег в западные банки. Наличие заинтересованной управляющей прослойки придавало существующему порядку видимость независимости и гарантировало его защиту надёжнее, чем присутствие иностранных войск.

Воспрепятствовать уничтожению экономики и выкачиванию громадных ресурсов в тот момент, когда на Западе приготовились десятилетиями осваивать то, что они считали своей законной военной добычей, означало — начать новую войну на несопоставимо худших условиях, чем были у СССР в конце 1940-х. Отыграть эпическое поражение всего соцлагеря, со всеми войсками Варшавского договора, одной лишь победой в городских стычках в пределах Садового кольца, было заведомо невыполнимой задачей и несбыточной мечтой — блоку НАТО, в лице колониальной администрации, которую и возглавлял Ельцин, пытались противостоять несколько тысяч практически невооружённых и плохо организованных людей.

Независимо от того, насколько это осознавал сам Борис Николаевич, он пытался действовать примерно так же, как древнерусские великие князья, которые исправно отсылали дань в Орду и подавляли внутреннюю оппозицию, ратующую за военное решение вопроса при отсутствии предпосылок для победы. Теперешнее положение отличалось в худшую сторону тем, что потомки Чингисхана не лезли во внутреннюю жизнь покорённых народов, тогда как завоеватели последних времён стремились закрепить свой успех тотально. Двух лет после распада СССР хватило Западу, чтобы взять под свой контроль ключевые политические и экономические структуры России, в том числе основные СМИ, — тогда как у Верховного Совета отсутствовала какая-либо внешняя поддержка, и, следовательно, не было ни малейшего шанса удержать ситуацию в стране от сваливания в хаос. Захват власти в столице, вопреки расхожему постулату, в этом случае не дал бы депутатскому корпусу ровным счётом ничего: наиболее вероятным ответом Запада стал бы новый «парад суверенитетов» — только теперь, в отличие от 1991-го года, о своей независимости заявили бы уже не Союзные республики, а, как минимум, Урал, Сибирь, Дальний восток и ряд национальных автономных республик. Нет сомнений, что появление новых государств было бы моментально признано «мировым сообществом».

А пока вокруг здания Верховного Совета на Краснопресненской набережной, которое в обиходе стали называть Белым Домом, выставили вооружённое оцепление, установили бетонные блоки и уложили кольцами колючую проволоку Бруно: Верховный Совет готовился к осаде — на тот случай, если войска подконтрольные президенту пойдут на штурм. На площадях и улицах в центре Москвы возникали митинги: приверженцы одной и другой сторон собирались для выражения решимости низвергнуть противников.

В институте, где мы учились на юристов, политические разговоры были временно запрещены административной волей сверху. Директриса выступила перед каждым факультетом с короткой внушительной речью. Её смысл сводился к тому, что в это трудное время наш общий долг — сделать всё для сохранения учебного процесса и избежать дестабилизации. На переменах разговоры всё же возникали, но до споров дело не доходило — подавляющее большинство наших однокурсников болело «за демократию». Если и были редкие сторонники Верховного Совета, то они помалкивали. Впрочем, и горячих приверженцев демократии (профессор Трубадурцев назвал бы их восторженными) набралось человека три. В целом, старались держаться так, будто ничего не происходит.

— А мы за кого? — осторожно поинтересовалась у нас Растяпа.

Без рентгена можно было определить: сама она (как и многие в общежитии) на стороне тех, кто выступает против шоковых реформ и говорит о страданиях народа.

— За ЦСКА, — ответил я. — За кого выступит армия, тот и победит. А армия пока предпочитает не вмешиваться.

Севдалина подобные разговоры, видимо, задевали за живое — теребя какую-то чувствительную струну его мировоззрения.

— С чего ты взяла, что политики — хоть те, хоть другие — хотят сделать тебя богатой и счастливой? — он направил в Растяпу скептический взгляд. — Ты им родственница, подруга детства — кто?

— Ну, а как? — растерялась она.

— Да вот так, — пожал он плечами. — С чего ты взяла, что они в принципе на что-то способны — даже если захотят? Ты как будто не в Советском Союзе росла! Помнишь, коммунисты «Продовольственную программу» принимали — и? Полки в магазинах стали ломиться от продуктов? Чёрта лысого: наоборот, всё исчезло.

— Но тогда хотя бы зарплату платили, — еле слышно пролепетала Растяпа, стыдясь, что косвенно жалуется на бедность. — А сейчас задерживают по несколько месяцев. И на неё ничего не купишь…

Сева вздохнул, сокрушённо помотал головой и, немного подумав, спросил Растяпу, видела ли она когда-нибудь фарфоровых слоников.

— Каких слоников? — не поняла она.

— Раньше таких покупали, — объяснил он, — на комод ставить. У моей бабушки были. Кому-то они нравятся, кому-то нет. Здесь та же схема. Какая разница, за кого?.. Наши мнения ничего не значат — как те слоники. Их хоть ставь на комод, хоть убирай — ничего в мире не поменяется. Они — так, для красоты. Ты можешь считать, что бесполезное мнение — зашибенное украшение. На здоровье — я не против. Только не спрашивай, почему и я такое же не ношу.

— Забудь про «власть принадлежит народу», — посоветовал я. — Это полная туфта. Власть принадлежит тем, кому принадлежит в данный момент, и больше никому. Всегда так было. То, о чём ты говоришь, — только способ придать власти вид законности. Сидя на штыках, править неудобно. Нужны правила, которые признаёт абсолютное большинство, чтобы не было постоянной войны всех против всех. Скажем, приходит какой-нибудь Рюрик, завоёвывает Киев, сажает в нём на правление своего сына Игоря, приставив дружинника Олега, и идёт грабить дальше. Но через двести лет надо объяснить, почему княжить должны Рюриковичи, а не представители других родов. Вот и выдумывают легенду, будто киевляне, создав довольно успешный город, оказались настолько глупы и упёрты, что не смогли договориться, кому из них этим городом управлять. Зато каким-то чудом договорились позвать чужака: «приходите и володейте нами» — словно наперёд знали, что этот чужак станет хорошим правителем, а не обдерёт их, как липку. И так было везде — только вид легитимности менялся. В древности цари придумывали, будто они — потомки богов или легендарных героев, римский император носил титул «божественный», египетские фараоны тоже себя объявляли богами, китайцы придумали Небесный Мандат, который выдаётся для правления конкретной династии. И тогдашним людям такое обоснование права на власть казалось убедительным. Наши придумали «призвания варягов». Когда папа Римский стал короновать германских вождей, появилась концепция монархов, как помазанников Божьих — ещё один вид легитимности. Потом он перестал работать, и начали говорить, что источник власти — народ. «Глас народа — глас Божий». Вот за это сейчас и идёт борьба. Не за наши сытые желудки, а за власть. Обеим сторонам для захвата власти нужна военная сила — с неё начинается любое государство. Каждая сторона хочет произвести впечатление массовой поддержки — чтобы показать генералам «народ с нами, а не с теми редисками». Потом победители наймут целую свору летописцев, которые будут доказывать, что победа состоялась потому, что такова была воля народа. Вот и всё.

— Короче, — подвёл итог Севдалин. — Мы — за себя.

— А-а, — протянула Растяпа. — Это хао?

— Нет.

В начале октября противоборствующие стороны два раза попытались провести переговоры, но оба раза не достигли результата. Стали приходить сообщения о погибших при уличных стычках манифестантов с милицией.

К воскресенью, на тринадцатый день противостояния, неопределённость начала закипать, и несмотря на отстранённую позицию нас всё же понесло в город — исследовать хао-обстановку в непосредственной близости. Решению способствовала погода — стоял один из последних солнечных деньков. Просидеть такой дома было бы преступно.

Растяпа для экспедиции, чреватой опасностями, по умолчанию не годилась — на то она и Растяпа. Но ей отчаянно хотелось отправиться с нами: пока мы обсуждали будущий маршрут, она подходила то ко мне, то к Севдалину, твердила: «Я тоже хочу!» и пыталась заглянуть в глаза — словно так её было лучше слышно. «Тебе нельзя, — с печатью суровой озабоченности на лицах отвечали мы. — Лучше сделай нам с собой бутербродов».

Пробить нашу непреклонность ей удалось почти случайно — очень смешным доводом.

— Я не могу отпустить вас одних, — Растяпа встала спиной к двери и развела руки в стороны, как бы преграждая путь. — Вдруг с вами что-нибудь случится?

Решительность на её лице сочеталась с неуверенностью, что на нас она произведёт должное впечатление.

Мы посмеялись.

Капитуляцию озвучил Севдалин.

— Ладно, — сказал он, — собирайся.

На Пушкинской площади защищали демократию. Толпа концентрировалась вокруг памятника поэту: энергичные люди с узнаваемой комсомольской закваской призывали не допустить «красного реванша» и пытались отдавать распоряжения. Никто из них, при этом, не мог сказать, где именно должна проходить линия демократической защиты. Кто-то предлагал взять под свою охрану расположенное по соседству здание «Известий».

У Тверского бульвара, с другой стороны площади, жизнь текла в обычном режиме — гуляли компаниями, парами и даже семьями с детьми. Добрая половина повседневного люда состояла из таких же зевак, как и мы — ожидающих нечто такого, что никак нельзя пропустить. Как ни в чём не бывало, работал «Мак Дональдс». Факт беспрепятственной продажи гамбургеров, картошки фри и кока-колы сигнализировал, что пока всё не так уж и плохо.

Настоящие события развивались на Садовом кольце. Мы вышли к нему в районе Смоленской площади и застали пешеходным. Противники либеральных реформ двигались плотным потоком. Бросалось в глаза: одеты они беднее, чем защитники демократии, многие выглядят побитыми жизнью, но сейчас чувствуют себя силой, способной переломить ход истории. Редкими всполохами над головами над головами виднелись красные знамёна. Мы пристроились сбоку, идя по тротуару. Рядом со мной шёл мужчина лет пятидесяти, в сером, поношенном плаще, я спросил его: откуда и куда? И он поведал: на Октябрьской площади состоялся большой митинг. Мэрия его пыталась запретить и разогнать с помощью отрядов милиции особого назначения, но милицейские заслоны удалось опрокинуть, и теперь протестующие идут на Новый Арбат — захватывать мэрию.

Отсюда идти было недалеко — каких-то пятнадцать-двадцать минут, но очевидно мы влились в шествие ближе к арьергарду. К моменту нашего прибытия на место штурм успешно закончился. Перед высоткой бывшего СЭВ, где теперь располагалась мэрия, всё ещё стояли, выстроенные в линию, поливальные машины, используемые в качестве препятствия, кольцами валялись фрагменты колючей проволоки Бруно. На балконе третьего этажа в сопровождении прочих лидеров восстания появились Руцкой и Хасбулатов — толпа приветствовала их восторженными криками. Начался ещё один митинг. Выступающие призывали покончить с «либеральным фашизмом» и свергнуть «ельцинскую банду».

Из любопытства мы решили обогнуть здание — посмотреть, что делается на задворках. Там оказалось почти так же людно, и на узкой улочке стояло ещё одно оцепление — с целью не допустить восставших к Белому дому. Сомкнув щиты в единый ряд и держа наготове дубинки сотрудники милиции в белых касках чем-то напоминали римских легионеров или фалангу Александра Македонского.

Далее случилось то, что заставило нас поспешно убраться восвояси. Уже слегка утомлённая Растяпа прислонилась плечом к дереву, и через несколько секунд что-то ударило по его стволу чуть выше её головы — так, что кусочки коры осыпали Растяпину макушку. Рядом раздался вскрик.

— Ой, — сказала она, удивлённо задирая голову, — что это было?

Секунды три мы с Севдалином смотрели на неё в оцепенении, а затем оба, не сговариваясь, подскочили и повалили Растяпу на землю.

Стреляли со стороны Белого дома, и огонь, судя по всему, оказался «дружественным» — он скоро прекратился. Знать наперёд, этого никто не мог. Пролежав на земле минуту-другую, мы стали отползать, а потом, привстав, кинулись за соседнее здание.

В этот вечер из нашего чёрно-белого телевизора исчезло изображение. От здания мэрии часть протестующих по призыву Руцкого направилось в Останкино, требовать для себя выхода в эфир, но дело свелось к ещё одному штурму — бестолковому и кровавому. Вход телецентра зачем-то протаранили грузовиком, а изнутри раздались автоматные очереди.

Тем же вечером в наше общежитие нагрянул спецназ: люди в балаклавах проверяли документы, искали оружие и наркотики. Подобные проверки проводились по всей Москве. В отличие от граждан РФ Севдалина и Растяпы, я как человек без гражданства вызвал у них некоторое подозрение, но дальше пристального разглядывания и вопросов с нажимом дело не зашло.

На следующее утро армия — по крайней мере, некоторые части — наконец, определилась со стороной конфликта. На Ново-Арбатском мосту, по которому мы накануне шли к мэрии, появились танки: Верховный Совет начали обстреливать из орудий. В ответ вёлся неравноценный огонь из стрелкового оружия. Через два дня последовала капитуляция. Официальные данные о погибших, как водится, оказались сильно занижены — чуть более полторы сотни жертв. Но говорили, что на самом деле счёт идёт на тысячи.

Поглазеть на обстрел Белого дома со всей Москвы съезжались толпы любопытствующих — одни кучковались почти рядом с танками, другие забирались на крыши ближайших пятиэтажек. Среди жаждущих зрелища оказалось несколько человек и с нашего этажа — в частности, Анатолий.

Но нам хватило и одной вылазки: после инцидента у мэрии, возвращаясь в общежитие, мы всю дорогу ругали Растяпу: почему она нас не послушалась и не осталась дома, как ей было велено? Растяпа виновато молчала и даже не пыталась оправдываться: её могли убить, и это был бы непоправимо растяпский проступок.