Семь незнакомых слов

2.13. В роли гения

Мир слов подобен деревне. Говорящему здесь почти все давно знакомы — если не лично, то по внешнему виду. Пришельцы из ближних и дальних селений могут вызывать любопытство и желание подружиться, либо наоборот — недоверие и раздражение. По отношению к словам говорящий — всегда провинциал. Ещё точней назвать его провинциальным аристократом, живущим в собственном поместье: он распоряжается своими поданными и имеет дело только с теми, с кем хочет.

На московских улицах и в коридорах общежития я ощущал себя провинциалом, а при погружении в лингвистические книжки — аристократом, пытающимся найти в языке удивительное. Многое лежало на поверхности и оставалось невидимым, пока не присмотришься.

Первое, что замечалось: имена существительные. Казалось бы, несколько слов должны означать больше, чем одно. На деле же ровно наоборот: из слова «дом», как из мешка, можно вытащить и избу, и дворец, и типовую многоэтажку, и небоскрёб — все дома мира. И те, что есть, и те, что были, и те, что ещё только построят. Словосочетания «новый дом», «недостроенный дом» или «дом из красного кирпича» резко сокращают список возможных строений, а «мой родной дом» сводит его к единственному зданию.

С другой стороны, обобщённое понятие не применимо в разговоре — существительное не втиснешь в предложение, пока не уменьшишь его до конкретного значения.

Начало, где сходятся две эти крайности, лежит в мире младенца, постигающего язык снизу. Каждое слово для него соответствует всего одному предмету: «соска» — это только его соска, «кроватка» — только его кроватка. Не без удивления он узнаёт, что все эти разноцветные непохожие друг на друга штуки, которыми он забавляется, объединены словом «игрушки», и не без возмущения слышит, как друзья-карапузы смеют звать незнакомых тёток словом «мама».

Отсюда можно было бы сделать вывод, что язык начинается с конкретных значений, которые затем приходят к обобщению, если бы не одно обязательное обстоятельство: овладение речью возможно только в готовой языковой среде — в окружении грамматически обустроенной лексики, и без выполнения этого условия учиться просто нечему.

Ещё меня удивляли местоимения — и все вообще, и личные в особенности. Я никак не мог понять, откуда они взялись. Любой язык может успешно обходиться и без «я, ты, он/она/мы/вы/они». В некоторых языках и сейчас существует обращение в третьем лице как особая форма вежливости: «Не желает ли месье?» Придумать имя существительное — само по себе гениальное изобретение. Создание его заменителей — уже следующий технологический шаг, не менее гениальный.

Неделю я упражнялся в удивлении языку. Потом пошёл не первый снег. На этот раз он не растаял, а, значит, наступила зима — московская, переменчивая, долгая. Вслед за снегом пришёл декабрь. Впереди замаячил Новый Год: однажды по дороге из института я увидел над проезжей частью рекламную растяжку — она зазывала на ярмарку новогодних подарков — подумал, что в этот раз пить шампанское под бой курантов, видимо, придётся в весёлой компании самого себя, и во мне снова ожил одинокий пират, вглядывающийся в даль моря в надежде увидеть парус.

Через день парус мелькнул на горизонте, но тут же скрылся из глаз: пришла первая хао-открытка. Парадная сторона представляла один из видов Софии, на обратной давалось краткое описание Болгарии:

«Здесь полно Севдалинов, — сообщал Севдалин. — Очень странная страна».

Ниже приписка от Растяпы:

«Севскому не по себе. Пора сматываться».

Большое достижение: перечитывая эти две надписи, я не чувствовал себя несчастным. Открытка подействовала иначе: мне тоже захотелось кому-нибудь написать.

«Дорогая сообщница, — вывел я на клетчатом тетрадном листе, — я кое-что понял. Вы — чудесный человек (см. список «Три девушки»). Отсюда логически следует, что…»

На этом первое письмо обрывалось. Наутро, не прибегая к услугам почты, я отправился доставлять его по адресу. Странноватое предприятие — по образу действий оно сильно отдавало подростковыми временами. Одновременно я ощущал себя разведчиком, которому предстоит сделать закладку в тайник для передачи ценной информации, и он жутко опасается провала. О том, что будет, если в подъезде я случайно столкнусь с любой из Клавдий, не хотелось даже думать.

Операция прошла успешно. Холл подъезда старенькой, довоенной «сталинки» в этот утренний час, когда все нормальные люди разошлись по работам и учёбам, был пустынен. Возникла лишь сложность интеллектуального характера. Стоя у ряда почтовых ящиков, я запоздало сообразил, что на две квартиры Вагантовых, пусть они и объединены в одну, полагается два ящика. В какой из них опускать письмо: с номером 82 или с номером 83? Логично предположить: если дверь № 82 для жильцов — нерабочая, то и ящик они используют № 83. Но так только в теории. В жизни может быть, как угодно. Например, ящик № 82 им просто роднее, потому что через него они получали почту ещё до приобретения второй квартиры. Уповая, что проверке подвергаются оба ящика, я сделал выбор в пользу ящика № 83.

«…встреча с вами была чудом, а не просто приятным знакомством, — говорилось в втором послании. — Это даже больше, чем подарок судьбы. Сожалею, что в нашей жаркой перепалке отнесся к вам, как к обычной задире. Мог бы и потерпеть: вы — задира чудесная.

Честно говоря…»

С интервалом в сутки второе письмо ушло вслед за первым. Ради гармонии в мире почтовых отправлений оно было скормлено ящику № 82.

«…сильно по вам скучаю, — признавался я в третьем. — Хотел позвонить, но боялся, что вы сразу положите трубку.

Немного о лингвистике. Внезапно задумался, с чего начался язык — по типу яйца и курицы. С умственной ли способности объединять в одну звуковую форму различные предметы-действия-признаки, или наоборот — c умения вычленять из общей формы нужное значение?

В пользу первого пути свидетельствует опыт детей, которые учатся говорить. Сюда же можно отнести языки малых народов: они описывают мир намного конкретнее и подробнее, чем языки больших территорий. В них меньше обобщений и относительно редки омонимы.

Противоположный аргумент: никто никогда не встречал недостроенный язык — готовый наполовину или на три четверти. Вряд ли найдётся внятный ответ: что такое в принципе «половина языка» — из чего она состоит, и чего ей не хватает, чтобы стать полноценным языком. Даже языки племён, сохранивших первобытный образ жизни, по своей завершённости не отличаются от, так называемых, цивилизованных.

Что вы об этом думаете?

Ещё просьба: не могли бы вы спросить Клавдию Алексеевну…»

Четвёртое письмо — последнее из серии посланий — я отправить не успел.

«…есть ли такое понятие — «языковое чутьё» или «чувство языка»? — интересовался я в нём. — Понятно, оно существует в обиходе, но считается ли научным термином? В моём энциклопедическом словаре такой статьи нет. Есть лишь «Языковая способность». В ней — самое общее описание. В основном, о том, что американцы считают язык биологической способностью человека, а советские лингвисты — социальной.

Знаете, что забавно? Всё это копирует расхождения американских и советских биологов в 1950-х. Американцы считали, что свойства растений определяются наследственностью. Советские, что — окружающей средой.

Но я о другом. У баскетболиста есть чувство мяча и кольца. Опытный рыбак по ударам лески легко определяет окунь попался или щука. Повар чувствует меру соли и изменения в продуктах при их приготовлении. Так же и с языками. Неважно, первый, второй или пятый язык изучает человек. Прежде чем ему запомнится хотя бы одно слово, у него появляется чувство этого языка — его музыкальной стороны. Именно поэтому мы отличим речь итальянца от речи немца, не зная ни итальянского, ни немецкого.

В детстве многие дети предпочитают говорить «колидор», а не «коридор» — им кажется, что так правильней, такое у них чувство языка. Наверное, каждый может привести свои примеры. Мне в детстве казалось, что правильней говорить не «одеколон», а — «деколон», не «аккордеон», а — «кордеон». Первая буква казалась лишней, с ней эти слова звучали не столь решительно. У вас, уверен, тоже были свои «правильные» слова, которые все остальные произносят «неправильно».

Об этом можно долго писать, но лучше встретиться и обсудить.

Спросите, хорошо?

Клавдии Алексеевне мой привет. Или поклон? Передайте то, что уместно.

Ваш сообщник А-Я».

По плану, возникшему при чтении хао-открытки, за письмами предполагалась личная встреча и примирение. Как, где, при каких обстоятельствах — готовое решение пока отсутствовало. События развивались на опережение. Утром, спустившись в холл общежития с четвёртым письмом во внутреннем кармане куртки, я ощутил внезапный прилив волнения и не сразу понял, в чём её причина.

Дело, очевидно, было в девушке, одетой в короткую бежевую дублёнку и малиновые джинсы. Она сидела на одном из кресел для посетителей — деревянном, с откидным сидением — листала какой-то журнал и бросала быстрые взгляды на выходящих. Склонённое к раскрытому журналу лицо не сразу можно было разглядеть, но серая стильная кепка, красный шарф, ботинки на высокой платформе и кожаный рюкзачок выдавали их обладательницу с головой.

Увидев её, я впал в ступор. Увидев меня, она встала и сделала шаг навстречу.

— Э-э, — произнёс я. — А вы как здесь?.. Откуда узнали?..

Ответа не последовало. Вместо него я получил фирменный скептический взгляд.

— Зайдёте? — засуетился я. — Чаю попьём!

— В другой раз, — Клавдия отвергла шикарное предложение. — Я опаздываю. Идёмте.

Мы вышли на улицу, по-утреннему серую, обыденную, безрадостную, и направились к троллейбусной остановке. Я искоса поглядывал на спутницу и запоздало ругал себя, что в пьяном состоянии проболтался, где живу (наверное, требовал вызвать такси и отвезти меня по такому-то адресу). Разговор всё не начинался. Наконец, я, включив всю доступную приветливость, спросил: может, перейдём на «ты»? Клава сухо ответила: с чего бы? На этом сеанс сближения закончился.

— Не завидую девушке, которая от вас забеременеет, — вздохнула она шагов тридцать спустя. — Вы тут же исчезнете — ищи вас свищи. И будете присылать письма с моральной поддержкой.

— Э-э! — я снова впал в ступор. — Это вы к чему?.. И, кстати, куда мы опаздываем?

Опаздывает она, а не я, тут же уточнила Клавдия.

— Или у вас есть неотложные дела?

— Да вроде никаких неотложных, — пожал я плечами, — а что?

Тогда у меня — куча свободного времени, сделала вывод она. Часа полтора-два. У неё в институте сегодня день семинарских занятий — обсуждают произведения студентов. Начало в одиннадцать. Мне придётся её подождать — могу прогуляться или посидеть в «Макдональдсе». А потом она предъявит меня своей бабушке.

— Зачем?

— Затем, — хмуро пояснила Клавдия. — Бабуля расстроилась, когда узнала, что вы у нас больше не появитесь. А когда вы начали забрасывать меня письмами, сказала: «Хорошо бы вам помириться».

— Клавдия Алексеевна расстроилась? — осторожно переспросил я. — Из-за меня? Почему? Вы же уже расставались с парнями: она всегда расстраивается?

В том-то и дело, что нет, призналась Клава. Такую бабушкину реакцию она впервые видит. Всех её молодых людей бабушка, независимо от качеств каждого, называет единым словом «штаны». Новые «штаны». Очередные «штаны». Скоропалительные «штаны». И даже иногда укоряет: «Клавочка, почему тебе так необходимо, чтобы рядом обязательно какие-нибудь «штаны» вертелись? Ты без мужа не останешься. Нельзя же из «штанов» делать самоцель!» Но меня она «штанами» почему-то не называет: я для неё по-прежнему — Рыцарь Печального Образа. Отчего так — загадка. Видимо, я обладаю огромным, почти сверхъестественным, даром подлизываться — без слов и на удалённом расстоянии. Не говоря уже про общение вживую. А бабушка — человек добрый, отзывчивый, открытый, всегда старается верить в лучшие качества людей. Втереться к ней в доверие таким юристам, как я, не составляет труда. То, что во вчерашнем письме я пытался наладить с её бабулей научный контакт, сильно подтверждает эту версию.

— Я зажата обстоятельствами, — вдруг пожалела она себя. — Мне ничего не остаётся, как дать вам ещё один шанс. Пожалуйста, распорядитесь им лучше, чем в прошлый раз. Чему вы улыбаетесь?

— Просто так.

— Тогда перестаньте.

— Вы тоже по мне скучали, — сделал я вывод. — Видно невооружённым глазом. Кому ещё вы мимоходом отсыплете мелких гадостей — при вашем-то безупречном?.. Только мне. Кто ещё на вас ничуть не обидится и наоборот скажет, что вы — милая? Только я. И вы это знаете. Не отрицайте. Вы поняли? Я назвал вас милой!

— Да что ж такое! — возмутилась она. — Стоит сделать шаг вам навстречу, и у вас начинается мания величия! Хватит улыбаться!.. Вон наш троллейбус: у вас проездной?..

В троллейбусе для обстоятельного разговора было слишком тесно, в метро — слишком шумно, а дорога от метро до института — слишком недолгая. Мы обменялись лишь десятком фраз — они касались четвёртого письма. Клавдия спросила, успел ли я его накатать, и, узнав, что оно даже при мне, потребовала отдать его ей — чуть ли не праву собственности. Я отвечал: «Только через почтовый ящик» и не отступил от своей позиции ни на миллиметр. При выходе из метро она взяла меня под руку.

Чем ближе подходили к институту, тем чаще её приветствовали какие-то девушки и парни. На этот раз мне было позволено ступить непосредственно на территорию литературного творчества. Я с любопытством огляделся по сторонам. Институтский дворик включал в себя два жёлтых старинных двухэтажных здания, баскетбольную площадку, обнесённую высокой металлической сеткой, скверик и посреди него — памятник бородатому мужчине, глядящему поверх кованного забора на Тверской бульвар.

— Знакомьтесь! — Клавдия сделала приглашающий жест рукой и не без важности презентовала alma mater, как «знаковое местечко».

Здания относятся к восемнадцатому веку, поведала она, одно из них строилось, как городская помещичья усадьба, другое — примыкающий к усадьбе флигель. Здесь провёл свои детские годы писатель и революционер Александр Герцен — бородач на постаменте изображает как раз его. Впоследствии стены института не раз видели Блока, Маяковского, Есенина, Мандельштама и других классиков. Писатель Андрей Платонов и вовсе двадцать лет прожил во флигеле, занимая в нём две комнаты. А ещё их институт описывается в знаменитейшем романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: во флигеле, согласно роману, находился тот самый писательский профсоюз «МАССОЛИТ», в усадьбе — ресторан «Грибоедов».

Мне тоже захотелось блеснуть.

— А знаете, — сказал я, — в «Мастере и Маргарите» утверждается, что «рукописи не горят». Между тем, был такой революционер-народоволец Юрковский. В начале 1880-х полиция при аресте изъяла у него рукопись романа — потом её найти не удалось. Видимо, её всё-таки сожгли, и она, представьте себе, сгорела.

— И? — она недоумённо захлопала ресницами.

— Дело в том, как назывался сожжённый роман.

— И как же?

— «Булгаков» — по фамилии главного героя.

История произвела на мою слушательницу сильное впечатление. Её глаза распахнулись во всю ширь, рот приоткрылся от изумления.

— Мистика! — выдохнула Клавдия. — Такой народоволец был на самом деле?.. И такой роман?..

Я кивнул.

— Где вы это вычитали?.. — продолжала допытываться она. — На вас совсем не похоже! Такие вещи должна знать я, а не вы!

— Я вас умоляю, — произнёс я снисходительно. — Кто из нас учился на историческом?..

И тут же понял, что болтанул лишнего.

— Вы учились на историческом? — её интерес переключился на меня. — Какое открытие!

— Э-э… недолго, — заторопился я, — пару-тройку лет… Ничего такого… Так что — встречаемся здесь же?..

Она продолжала проницать меня пытливым взглядом.

— Ладно, вот вам письмо, — сдался я, вынимая из кармана конверт и протягивая его ей. — Приятного чтения!

Получательница приняла последнее послание, несколько секунд изучала надпись адреса, как бы убеждаясь в правильности заполнения, пробормотала, что у меня отвратительно красивый, весь такой самовлюблённо-юридический, почерк — каждая буква так и норовит подлизаться к читающему, сунула конверт в свой рюкзачок и посмотрела на меня выжидающе.

— Ну, тогда я…

— Не стойте столбом, — негромко подсказала она. — На нас же люди смотрят: целуйте меня!

— А-а, точно…

Мы наскоро соприкоснулись губами, как люди, для которых поцелуи друг с другом давно превратились в привычку, и разошлись по своим делам. Клавдия отправилась на свой семинар, а я — шататься по переулкам. Мне было о чём подумать.

Я двинулся по Большой Бронной, свернул на Малую, ещё более узкую, где на тротуарчиках, чтобы разминуться с встречным прохожим, приходилось поворачиваться боком, и вскоре достиг Патриарших. Никогда не был здесь зимой. Пруд замёрз и покрылся снегом. В прилегающих аллеях буднично гуляли мамочки с детьми, в дорогих кафе сидели немногочисленные посетители.

Живя в гостинице «Минск», мы с Севдалином по вечерам, когда спадала жара, неизменно забредали сюда, выходя к пруду почти, как на свой задний двор. Позже однажды мы побывали здесь уже втроём с Растяпой и ещё раз — вдвоём без Севы. Воспоминания о былых прогулках пробились наружу и так же быстро утекли в подсознание.

Сейчас у меня другая девушка: о ней мне и хочется думать. О маленькой кривляке с вкусными губами и потрясающими мозгами. Да, у меня опять есть девушка — вот только надолго ли?.. Моя новая девушка сказала, что не терпит лжи, и, кажется, она начала догадываться, что кое в чём я её обманываю. У моей девушки есть бабушка, которая почему-то выделила меня среди прочих «штанов». С одной стороны, приятно, с другой — с чего бы?

И это ещё дочь академика не знает, что я — не состоявшийся историк. Внучка не преминет поделиться с ней новой интересной подробностью — и что тогда?.. Если Клавдия Алексеевна и её давний товарищ Ярослав Трубадурцев в последние годы общались исключительно с помощью поздравительных открыток, то ничего страшного. В них никто не станет писать: «Мой внук поступил на исторический». Если же они хоть изредка созванивались, расспрашивали друг друга о здоровье, делах, семье, то дело швах: люди в возрасте любят сообщать о достижениях детей и внуков, даже пустяковых. Такой факт, как поступление в вуз, не мог не всплыть в одном из разговоров.

Хорошо было бы просто признаться, что с мемориальной доской академика Вагантова я заговорил далеко неслучайно — к пьяному монологу меня, можно сказать, подготовила вся прежняя жизнь, начиная с происхождения. Но после рассказа Клавы о бабушкином секрете — её долгой любви к человеку, в котором по всем приметам угадывается понятно кто, и их единственной ночи, убившей эту любовь, — путь к признанию отрезан. Невозможно появляться у них на пороге с мысленным монологом в голове: «Здравствуйте, Клавдии Алексеевна! Помните, как вы переспали с моим дедушкой, и как от ваших романтических чувств к нему ничего не осталось? Как вчера дело было, верно? Можно мне теперь переспать с вашей внучкой?»

И ещё неизвестно, какие монологи зазвучат в головах обеих Клавдий. Скорей всего, никакие: нам с маленькой кривлякой придётся расстаться, чтобы не длить неловкую ситуацию. В её памяти я ужмусь до курьёзного эпизода, а от бабушки, не исключено, получу прозвище Рыцарь Печальные Штаны.

Однако и теперешнее положение не может сохраняться долго. Скрывать, кто я, можно месяц, ну, два, а дальше? И как теперь быть?..

Пробродив полтора часа вокруг Патриарших и продрогнув, я выработал относительно согревающую стратегию: не загадывать наперёд, ни на что не рассчитывать и в любой момент быть готовым к расставанию с Клавдией-младшей. Нелегко, но и не запредельно трудно.

А пока следует по полной радоваться тому, что есть здесь и сейчас — иначе все предосторожности не имеют смысла. Радоваться и не мечтать о большем, чтобы потом не рухнуть в разочарование.

Как ни странно, задача «радоваться и не мечтать» ничуть не проще, чем «быть готовым к».

Какая бы погода ни стояла, восхитительное чувство — идти со своей девушкой по Бульварному кольцу. Улавливать дух респектабельной московской старины, думать о том, что всё ещё только начинается, и понимать, какая классная штука — жизнь.

С утра потеплело. Мы брели по влажному, присыпанному жёлтой солью, снегу, обходили лужи. Некоторые из них разливались во всю ширь аллейной дороги. В таких местах Клава, как по гимнастическому бревну, шла по боковому бордюрчику, а я, ступая по луже, для страховки удерживал её за руку. Даже в ботинках на высокой платформе и на бордюрчике она была чуть выше моего плеча.

Разговор примерял непринуждённость, как одежду на вырост — исподволь нащупывая пределы, за которые лучше не заходить, чтобы снова не поссориться. Маленькая вредина по-прежнему слегка меня задирала, язвила, ставила в тупик своими вопросами, но немного иначе, чем раньше — точно придерживалась нашего давнего, привычного обоим, стиля общения. Иногда я язвил в ответ, и это ничего не значило, кроме того, что мне с моей девушкой хорошо. Тревожные терзания отступили, как только она, ещё во дворе института, взяла меня под руку и не стала отпускать во время перехода проезжей части на зелёный свет светофора.

Поговорили о моих письмах. Клавдия уже успела прочесть последнее из них и теперь возмущалась тем, что оно — последнее. Знала бы заранее — не поехала бы утром ко мне в общежитие. Начинал я в час по чайной ложке, что было, пожалуй, неглупо, чтобы раздразнить её любопытство. Потом вроде разошёлся, и ей естественно было ожидать от меня долгой, недели этак на полторы, эпопеи. Однако для простого человеческого сочувствия — это немалый срок ожидания. Вот ей и захотелось сэкономить моё время на поездки к их почтовому ящику — поберечь мои душевные и физические силы. К тому же я не писал на конвертах обратный почтовый адрес, и она чувствовала себя бессердечной особой, надменно не отвечающей на письма. А тут здрасте — финал. Я поставил её в глупое положение, превратив благородный порыв в нелепый фарс: отдаю ли я себе в этом отчёт?

— У вас закончились мысли? Иссякло вдохновение? Лень-матушка?

— Да ладно вам, — произнёс я примирительно. — Если бы вы не приехали сегодня, я бы приехал завтра. И ждал бы вас после занятий. Всё случилось, как и должно было случиться. Мне хотелось поскорей вас увидеть, вы мне в этом помогли: мы встретились на день раньше. Разве плохо?

Дело не в «плохо»-«хорошо», вздохнула Клава. И не в девичьей гордости, если на то пошло. Конечно, в ней тоже, но обидно другое. В жизни постоянно спешить — неправильно. И постоянно медлить — неправильно. А правильно — выбирать нужный темп. Знать и чувствовать, когда следует ускориться, а когда сбавить обороты. И, уж конечно, не стоит путать одно с другим. А она — спутала. Грубая ошибка темпа. Это и огорчает.

— Понимаю, — я не мог сдержать улыбку. — Вы убиты горем. Я опять не оправдал ваших ожиданий. Когда мы лучше узнаем друг друга, такое будет случаться реже.

— Очень на это надеюсь. Чему вы опять улыбаетесь?

— Понял, кого вы мне напоминаете. Вернее, что.

— Я — напоминаю? И что же?

— Летние каникулы. Встречу Нового Года. Походы в кино и театр. Поездки на море и в турпоходы. Момент, когда видишь свою фамилию в списке поступивших.

— Хотите сказать: я — ваш праздник?

— Точно: вы — мой праздник.

— Хм. Неожиданно. Бабуля права: вас обычными «штанами» не назовёшь.

— Вы же не считаете себя обычной «юбкой»? — я изловчился и на ходу провёл пальцем по её носу. — Так что не придирайтесь.

Коротко обсудили языковое чутьё.

— На самом деле, вещь очевидная, — признался я, — просто раньше не приходила в голову. Я вдруг понял: у каждого языка есть форма и содержание — как у книги. Понятно, что о языковых формах ещё Гумбольдт писал, и даже до него, но я про другое. Содержание — слова и их значения, то есть лексика. Форма — звучание и способы построения фраз, фонетика и синтаксис. Логично предположить, что человек осваивает язык тоже двумя путями. За слова — их запоминание и правильное применение — судя по всему, отвечает интеллект и память. Коротко говоря, рацио. А форма постигается иррационально — её не столько изучают, сколько чувствуют. Восприятие формы — и есть языковое чутьё или чувство языка. Что важно: оно предшествует знанию слов. Как с большинством зданий по пути из дома в институт: ты видишь их снаружи, помнишь, как они выглядят, а что там внутри — без понятия. Может быть, тебе понадобится зайти в какое-нибудь из них — так ты увидишь холл и пару коридоров. А если устроишься на работу, то изучишь остальные помещения. Но, как говорится, не факт. Так и с незнакомым языком: если время от времени слышать, как на нём говорят или поют, он становится узнаваемым по «внешности» — хотя сам ты на нём не произнесёшь даже простейшей фразы. Разве нет?

— Хм, — сообщница задумалась. — Вы же можете отличить карканье вороны от пенья соловья? И от чириканья воробьёв? Надеюсь, что можете. Это тоже языковое чутьё?

— Вряд ли, — теперь задумался уже я. — Я понимаю, о чём вы. О человеческой способности различать и классифицировать звуки. Отличить скрип дерева от скрежета металла и так далее.

Совершенно верно, кивнула она. Строго говоря, нам (ей и мне) неизвестно, слышат ли пенье птиц волки и, скажем, коровы. С одной стороны, их слух вполне позволяет. С другой, птицы не входят в повседневную добычу волков, не говоря уже о коровах. Вроде бы слышать им незачем — мозг волка и мозг коровы может игнорировать птичье щебетанье, как информационный шум. С третьей, если всё же слышат, то умеют ли подобно человеку отличить по звуку курицу от гуся? А с четвёртой, животные не заморачиваются изучением иностранных языков. Те же гуси легко определяют чужака из другой гусиной стаи и гонят его прочь. И дело, видимо, не в том, что тот как-то иначе кричит «га-га-га» — скорей, его отвергают по запаху и внешнему виду.

— Так-то оно так, — полу-согласился я. — И всё же каждый биологический вид выделяет свой язык среди других. Журавли откликаются на журавлиный и вряд ли им есть дело до воробьиного, и тем более до коровьего. Так и мы: человеческая речь для нас отличается от всех прочих звуков, и к родному языку отношение не такое, как ко всем остальным. Забавно, что и язык животных человек пытается объяснить на свой лад. Например, спрашивает кукушку, сколько ему осталось жить. Или разговаривает с домашней кошкой и приписывает её мурлыканью смыслы, которые в принципе не соответствуют кошачьей природе.

Разговоры с животными — ещё не самое удивительное, философски заметила Клава. Человек и сам с собой разговаривает. И с неодушевлёнными предметами. И с покойными на кладбищах.

— Кстати, вас это не удивляет? — она посмотрела на меня и заинтересованно, и словно ища поддержки. — Я про кладбища. Меня с детства удивляло. У нас бабушка по этой части. Мы на Ваганьково ездим раз или два в год. Там прабабушка и прадедушка. Бабушка рассказывает им домашние новости: «У Клавочки в институте всё хорошо — сессию сдала на одни пятёрки». А раньше про школу рассказывала. Меня прямо в когнитивный диссонанс вгоняло. «Зачем? — спрашивала. — Почему? Они же тебя всё равно не слышат!» Она мне: «Подрастёшь — поймёшь». И что? Подросла, могу психологически объяснить — душевная потребность, желание снова увидеть близких и тому подобное. А всё равно не до конца понимаю. Кажется, тут есть что-то ещё. А вы? Вы понимаете?

— Тоже удивляет, — согласился я. — И тоже не до конца.

— Правда? — она притворилась удивлённой. — А я думала, вы разбираетесь. Если уж с прадедушкиной доской разговаривали…

— Дразнитесь?

— Шучу, шучу, не обижайтесь.

И мимоходом она выдала распоряжение: записать всё, что мы говорили о языковом чутье. Сейчас нам надо зайти в гастроном, купить продуктов и приготовить обед к бабушкиному приходу с работы. Клавдия будет готовить, а я — записывать.

— Вы всё запомнили?

— А что тут запоминать? — пожал я плечами. — Кстати, могу помочь с готовкой. Борщ? Жареная картошка? Яичница?

Перед гастрономом я не нарочно сильно смутил сообщницу. От мокрого снега на наших ботинках за время пути появились грязные разводы. Клава сказала: в такой заляпанной обуви неприлично заходить даже в обычный продовольственный. Она достала из рюкзачка обувную губку и протянула её мне. Я присел на корточки и провёл губкой по её правому ботинку.

— Что вы делаете?! — она испуганно отдёрнула ногу. — Я её дала для вас!

Пришлось открыть страшную тайну: я вовсе не рыцарь какого-то там образа, а вполне себе нормальные «штаны». И у нас — нормальных «штанов» — принято заботиться о своих девушках. Почистить ботинки — как подать пальто в гардеробе. Не надо придавать этому пустяку статус полёта кометы.

Для верности я нащупал сквозь ткань малиновых джинсов Клавину лодыжку, ухватил её пальцами и принялся за работу. Клавдия стоически перенесла пытку, послушно выставила вперёд левый ботинок, когда было покончено с правым, и всё же её лицо ещё какое-то время сохраняло ошеломлённую неподвижность. Видимо, я самовольно забежал далеко вперёд и присвоил себе нечто такое, что в Клавином представлении дозволено лишь тогда, когда испытанные временем отношения прямой дорогой движутся к законному браку. Или, по меньшей мере, вы хотя бы раз уже переспали. Мне показалось забавным, что протирание ботинок губкой может восприниматься занятием более интимным, чем сам интим.

Но возникшая неловкость захватила и меня. Кажется, мы оба не знали, сблизила нас обувная процедура или отдалила, поэтому усиленно делали вид, будто ничего не произошло. Не исключено, что из-за этого минутного эпизода до поцелуев у нас в тот день так и не дошло. Кроме почти условного — в прихожей перед уходом.

Вечером в коридоре общежития Олежек спросил, отчего у меня такой счастливый вид. «Жизнь налаживается, брат, — весело ответил я, — жизнь налаживается». И, бодро насвистывая, направился на кухню ставить чайник.

Не всё, однако, обстояло так распрекрасно, как могло показаться со стороны. Оставалось немало неясностей. Я чувствовал, как стремительно влюбляюсь (уже влюбился, продолжаю влюбляться) в Клавдию. А что насчёт встречного движения? О его наличии можно судить по словам и поступкам — отыскивать в них знаки «за» и «против», рискуя ошибиться, приняв за знак действие без всякого подтекста.

Мы вместе, как настоящая пара, закупили продукты, и по дороге из гастронома я нёс два больших пакета. Придя домой, Клава переоделась в синие бриджи и футболку цвета зелёного яблока — в прошлый раз, когда мы с ней разругались, она оставалась в одежде, в которой ходила в институт. Чем не знаки сближения?

Ещё мы вместе готовили обед, минестроне и треску, запечённую с картофелем и сыром, мне досталась чистка овощей и измельчение сыра через тёрку. Моя девушка перехватила волосы в хвостик, отчего в её лице появилось что-то новое, домашнее, мне она выдала бабушкин кухонный фартук, и мы успешно справились с кулинарным заданием. Ещё один знак.

Иногда она смотрела на меня, сощурив глаза, и как бы со стороны — словно примеряла разные будущие ситуации и пыталась решить, достаточно ли я для них гожусь. Такого взгляда я у неё раньше не замечал. Загадочный знак.

У нас начал вырабатываться свой стиль общения — задирать друг друга, ехидничать, язвить. Несомненный знак.

Она намекнула, что «беременна» моей концепцией. Жирный знак.

Когда пришла с работы Клавдия Алексеевна, Клава спросила её: что она предпочла бы получать от меня — приветы или поклоны? Дочь академика ответила: конечно, приветы. «Жаль, — разочарованно протянула вредная девчонка. — А я бы посмотрела, как Алфавит постоянно кланяется». Забавный знак.

За обедом внучка рассказывала бабушке, как здорово я ей помог с готовкой, а та несколько раз похвалила нашу стряпню. Всё было мило, по-домашнему и уже с оттенком привычки. Тоже вроде бы знак.

Но что все эти знаки обещают в дальнейшем? Строго говоря, пока ничего прорывного. Они отводят мне роль «своего человека в доме», а на этой позиции можно застрять навсегда. Ну, разве что чуть-чуть больше, чем просто «свой человек» — сообщник. Статус сообщника, как выяснилось, не обязательно подразумевает «сладкое». Похоже, поспешив (как она считала) с приездом в общежитие, моя девушка решила сбавить темп и выдерживать дистанцию — вот только какую? Не ближе, чем поцелуи за просмотром очередного фильма? Возможно, и так.

С другой стороны, дальнейшее сближение положено инициировать мужчине. Лучшее, что я могу предложить: трёхзвездочная гостиница. Хорошо, если Клава увидит в недорогом номере элемент романтики и приключения. Или новую для девочки-москвички из Центра социальную нишу — как возможный материал для будущих пьес и сценариев. Но не факт. Может статься, она, ещё с порога скептически оценив аскетическое убранство, приподнимет покрывало на кровати, увидит сероватое от частых стирок постельное бельё, вроде нашего общежитского, и её пробьёт дрожь брезгливости. Она спросит: «Куда вы меня привели?», развернётся и уйдёт. Если же бельё окажется приличным, а Клава сочтёт обстановку приемлемой, и ей понравится заниматься со мной любовью, то за какой-нибудь месяц-полтора из моих денег при оптимальном раскладе останется чуть больше половины. В один из дней не избежать признания, что любовь с ней мне не по карману.

Полагаться, что ещё до этого позорного момента Клавдия предложит заменить гостиницу бесплатным пристанищем — к примеру, их фамильной дачей или её спальней (пока бабушка на работе) — слишком зыбко, самонадеянно и унизительно. Ускоренная трата денег, в свою очередь, заставит искать работу намного раньше, чем я запланировал, а когда разрываешься между институтом и работой уже не совсем до лингвистики. И тогда рушится то, единственное надёжное, что нас объединяет: мы перестаём быть сообщниками. Тупик.

Вывод напрашивался сам собой: пока моё чувство к сообщнице не стало сильнее меня, нужно выставить на его пути запретный барьер и хоть чучелом, хоть тушкой вернуться в недавнее состояние, когда я и не рассчитывал на физическую близость.

И всё же я медлил с тем, чтобы преобразовать набор очевидных аргументов в волевое усилие. С самого расставания с Растяпой у меня не было такого хорошего, светлого и, пожалуй, счастливого дня. А завтра может быть такой же. И послезавтра. И ещё сколько-то счастливых дней. Разве можно их терять?

Мои занятия в институте начинались в девять, Клавины — в десять. После трёх пар у меня оставался целый час, чтобы доехать на метро до Пушкинской площади, не торопясь, пройти кусочек Тверского бульвара и ещё минут пятнадцать жевать мятную жвачку перед приветственным чмоком. Обычно я ждал сообщницу с обратной стороны института, дефилируя по Большой Бронной, узкой и не парадной, где сам себе казался менее заметным, чем на бульваре. Клавдия появлялась, как и прежде, в компании двух-трёх подружек, наскоро прощалась с ними до завтра, брала меня под руку и определяла дальнейший маршрут. Не всегда он вёл в дом Вагантовых.

По дороге обменивались удивлениями языку и новыми мыслями о лингвистике. В детстве Клава считала, что правильно говорить: «небель», а не «мебель», «брутеброд», а не «бутерброд», а «комбинезон» в её представлении был смесью коня и бизона — «конебизон».

Сейчас её удивляло, что язык — такая математика, где люди могут договориться, что 2 х 2 = 5. И одновременно считать, что в некоторых ситуациях 2 х 2 = 7. К примеру, все знают, что одежда сама по себе не ходит. Но легко употребляют: «Мне идёт это платье?» Да ещё уточняют: «Оно хорошо на мне сидит?» И не парятся, как можно одновременно идти и сидеть.

Ещё одна классная штука: в языковой математике +1 не равно по модулю –1. Глаголы «видеть» и «слышать», строго говоря, нельзя назвать точными противоположностями своих отрицательных значений — «не видеть» и «не слышать».

— Разве? — удивился я. — А, по-моему, можно.

— Алфавит, соберитесь, — упрекнула меня она, — вы же гений, а не тугодум. Видеть и слышать — биологическая способность. Не видеть и не слышать — умозрительная. Где же здесь «можно»? У органов зрения нет равноправной функции слепоты, у органов слуха — нет симметричной функции глухоты. Когда человек что-то видит — он действительно видит. Если же он чего-то не видит — например, пряник на подушке — это не значит, что в его поле зрения образовалось слепое пятно, за которым прячется пряник. В этот момент он точно так же не видит стиральную машину, баобаб, автомобильную покрышку — все остальные предметы мира … Кстати, догадываетесь, почему я называю вас гением?

— Тонкое издевательство? — предположил я.

— Чтобы раскрыть весь ваш потенциал. В основном, тайный. С явным у вас… пока не всё стабильно.

— Мне тоже называть вас гением?

Нет, нет и нет, отвергла Клава. Называть друг друга гениями — приторно-слащавая пошлость. К тому же со словом «гений» у неё давние и, увы, сложные отношения. Лет с двенадцати ей хотелось во взрослой жизни встретить гениального человека и быть с ним… как Джульетта Мазина и Федерико Феллини. Или Майя Плисецкая и Родион Щедрин. Как супруги Лавуазье и Кюри, на худой конец. С тех пор она повидала немало людей, считавших себя гениями, в искусстве или в науке, с самыми разными показателями по шкале одарённости, но сильно не дотягивающих до уровня гениальности, — их объединяло лишь сильно раздутое самомнение. К себе, к слову, у неё тоже отношение поменялось в скромную сторону: сейчас она оценивает свои способности куда более адекватно — как обычный огромный талант. Но не простаивать же хорошему слову только из-за того, что ей не везёт? Пусть я немного поношу его для пользы дела.

— Разве что для пользы, — произнёс я с сомнением, не зная, всерьёз ли говорит Клавдия, или всё же это тонкое издевательство. — Только вы, пожалуйста, не злоупотребляйте. И, кстати: если у меня временное прозвище — Гений, то какое у вас?

— Подруга, — ответила она, немного подумав. — Подруга Гения.

В окрестностях своего института Клавдия знала все заслуживающие внимания заведения, где можно вкусно и относительно недорого перекусить и выпить кофе, — включая и абсолютно неизвестные широкой публике вроде меня. Одно из них располагалось на Большой Никитской в величественном, красного кирпича здании, построенном под русскую старину, — в театре имени Маяковского.

— Здесь неплохой буфет, — сообщила моя девушка.

Я удивился: неужели вот так запросто любой человек с улицы может зайти в театр средь бела дня, чтобы поесть? Нужно же им как-то выживать, вздохнула Клава, зрителей мало, театры сейчас бедствуют.

Внутрь проникли через боковую дверь, затем поднялись на второй этаж. Старомодной пышностью отделки буфет неуловимо напоминал музей. В его полутёмном помещении аншлага не наблюдалось. Из шести-семи круглых столиков два пустовали. Массивную деревянную стойку возглавляла женщина зрелых лет с задумчивой усталостью во взгляде. Заказали у неё салаты «мимоза», жульены с грибами, «американо», «капучино» и заняли один из свободных столиков. Салаты забрали сразу, жульены и кофе требовалось подождать.

Я помог Клаве снять дублёнку, увидел обтягивающий свитерок цвета фуксии, тонкую фигуру, подростковые плечи и снова удивился, какая у меня миниатюрная девушка. По вечерам в общежитии она неизменно становилась в моей памяти выше и взрослей — должно быть, из-за того, что мне всё ещё не верилось, что всё это не шутка. Что она действительно моя девушка — и не только по названию. А, может, причина в том, что поначалу я принял её за пятнадцатилетнюю и избегал оценивать, как женщину, чтобы не ощущать себя старым извращенцем. Теперь — другое дело. Я отмечал небольшую соблазнительно проступающую грудь, округлые бёдра, которые при её росте не назовёшь узкими, стройную фигуру, и не чувствовал ничего предосудительного. И всё же перенастройка восприятия во мне ещё не закончилась: первые впечатления не совсем стыковались с последующими.

Клава сняла кепку, положила её рядом на свободный стул и встряхнула волосами.

— Ну, как вам здесь?

— Классно, — одобрил я. — Уютно.

И внезапно, сподвигнутый духом места, спросил драматурга-демиурга: можно мне почитать что-нибудь из её пьес?

Этот интерес возник ещё в утро дикого похмелья, при самом начале нашего знакомства, но сейчас общее любопытство шло вторым номером. На первом находился практический запрос: из драматургических опусов я надеялся почерпнуть Клавины представления о любви — какие любовные ситуации её занимают, как ведут себя герои, чем заканчиваются их отношения? И, если удастся накопать что-то полезное, попробовать слегка скорректировать своё поведение.

К тому же я был уверен, что своей просьбой вызываю в душе автора сладкий отзвук. И ошибся. Вместо того, чтобы важно надуться, как бывало, когда речь заходила о драматургии, Клава недовольно поморщилась:

— Нет, Алфавит, так нечестно.

— Да ладно! — отказ застал меня врасплох. — Почему это?

Я же почти ничего о себе не рассказываю, объяснила она. Поначалу её моя закрытость возмущала, но потом подумалось: что-то в этом есть. Новый для неё опыт — узнавать своего парня не по сопутствующей информации, которая и вправду зачастую мало что говорит о человеке и порой вводит в заблуждение, а из непосредственного общения. Но в таком случае и она не должна быть для меня открытой книгой — ведь мне и так известно о ней намного больше, чем ей обо мне. А пьесы, хоть в них и действуют отвлечённые персонажи, всё же очень личное пространство.

Мне захотелось съехидничать: никогда не слыхал, чтобы на спектакль пускали только после заполнения анкеты «кто ты, откуда, кто твои родители?» Но в последний момент я удержался.

— Вы правы. Нет — так нет. Извините.

— Рада, что вы правильно поняли, — Клава благосклонно кивнула, отломила вилкой кусочек «мимозы», проглотила его и вдруг посмотрела на меня с исследовательским интересом: — Кстати, если уж зашла речь: знаете, в чём суть драматургии?

— Э-э… Даже гадать не буду.

Драматургия (был её ответ) — искусство управления ожиданиями зрителей-читателей. Скажем, в детективе зрители ждут загадку преступления и отгадку в виде установленной личности преступника. Сыщик ведёт расследование, а автор подсовывает ему ложные версии, заставляя зрителя подозревать то одного, то другого персонажа — так повышается градус зрительского нетерпения узнать, кто же всё-таки злодей. В конце автор позволяет сыщику одержать верх над преступником — как того хотят и сыщик, и зритель. Здесь — полная гармония сбывшихся ожиданий зрителей, героев и автора.

Но так бывает далеко не всегда. В некоторых сюжетах герои, к примеру, хотят пожениться — Ромео на Джульетте, Дубровский на Маше. Зрители горячо сопереживают их стремлению. Но Шекспир и Пушкин отвечают: «Не получите». И направляет события по-своему. Попранные ожидания-желания заставляют героев и зрителей страдать и сожалеть.

Наконец, есть третий вариант ожиданий: зритель и автор ждут от героя решительного поступка, а герой или просто тормозит, как Гамлет, или вовсе на него не способен, как Обломов. И опять зрителю досадно, что его ожидания не сбылись.

— Понимаете, о чём я?

— Понимаю, — кивнул я. — Очень поучительно. Только к чему вы всё это рассказываете?

— Ну, как «к чему?» — Клава еле заметно пожала плечами. — Мы же с вами пишем эссе. Я — ваша сообщница. Мне важно знать: чего вы от нашей работы, собственно говоря, ждёте? Мирового открытия и славы? Или вам за глаза хватит обычной публикации в каком-нибудь журнале, чтобы показывать друзьям и знакомым: «Смотрите, меня напечатали!»? Или вы такая вещь-в-себе — вам не нужно никаких внешних успехов?

— Как-то не особо об этом думал, — промямлил я.

— Тогда думайте вслух, — то ли предложила, то ли велела она. — Какие-то объяснения вы же самому себе даёте? Вам надо проговорить внутренний текст. А я буду есть, если не возражаете.

— Э-э… Попробую.

В этот момент буфетчица выставила на стойку кокотницы с нашими жульенами. Я отправился их забирать, на ходу думая над ответом. Ничего не придумав, двинулся восвояси. Уже у самого столика случилось непредвиденное: левая, свободная от кокотниц, рука без приказа и спросу, провела по Клавиным волосам (полевое поведение). Точней, погладила по голове, как ребёнка. Клавдия вопросительно подняла лицо — без удивления, а как бы фиксируя, что её молодой человек склонен к спонтанным проявлениям чувств в общественных местах. Но ничего не сказала.

— Это внутренний текст, — объяснил я не столько ей, сколько себе. — Вступление. Так о чём мы?.. Точно: ожидания.

Странно было бы пускаться на такие дела и ничего не ждать, сказал я, снова занимая своё место. Мировая слава пришлась бы кстати: Нобелевская премия здорово поправила бы мои дела. Но за лингвистику Нобелевку, кажется, не дают, так что сразу отметаем. А если всерьёз: начинать изыскание с мечтаний о славе — всё равно, что планировать, как потратишь миллион, когда из кармана кроме фиги и достать нечего. Так себе стратегия.

Что ещё? Иногда, чтобы лучше понять, кто ты есть на белом свете, хочется проверить свой максимум — на что ты способен в свои двадцать один, а не когда стукнет тридцать, сорок, пятьдесят. Некоторые идут в горы, ныряют в глубины, кто-то хочет написать гениальную пьесу, а мне интересно вот это. «Интересно» — ключевое слово. Никто не знает, откуда берётся его увлечение к собиранию марок, футболу, рыбной ловле, математике или миграциям птиц. Интересно, и всё тут.

А если уж говорить совсем откровенно… Женщинам важно выглядеть привлекательно не только для окружающих, но и в собственных глазах, верно? Мужчинам тоже важна уверенность в себе, в своих силах. И у меня сейчас с этим не очень хорошо: последние месяцы здорово пошатнули мою самооценку. Мне не хватает осмысленности существования и самоуважения. Так что — да, тут я вещь-в-себе, и мне очень важен результат.

Интеллектуальный поиск, если задуматься, странная штука. Обычно люди ищут что-то своё — затерявшуюся вещь, пропавших родственников или друзей, смысл своей, а не чьей-то жизни. Научную истину вряд ли можно присвоить, и всё же для учёного, сделавшего научное открытие, оно становится частью его личной картины мира — вероятно, для её расширения он и отправляется на поиски. Ему необходимо новое понимание предмета исследования — существующего для него недостаточно. Сколько людей поймут и оценят его открытие — важно, но вторично. Главное: его собственная жизнь без нового понимания неполна. Возможно, в какой-то части своего сознания он чувствует сосущую пустоту и хочет её заполнить.

А, может быть, всё не так, и ищут не то, что считают самым важным, а то, что реально найти — то, что ощущают, как лежащее рядом. Вера в достижимость цели — необходимейший мотив поиска. Мной, наверное, она и движет. Тут можно здорово ошибиться и ничего стоящего не обнаружить, но… не попробуешь — не узнаешь.

Как бы то ни было, результат мне важен в первую очередь для самого себя. Люди, когда становятся на весы, ищут не повод похвастать: «Я скинул три килограмма!» — им нужно знать свою текущую физическую форму. Примерно так и со мной. Чем выше окажется наш результат — тем лучше. Мне очень хочется, чтобы мы вдвоём обнаружили то, что до нас не замечали. Но я не жду, что сам из-за этого стану заметнее, и моя жизнь волшебным образом изменится к лучшему. Просто я буду знать, что мне такие вещи по силам, что я — не слабак. После того, как мы закончим нашу работу, я хочу на неделю-две поехать домой и спокойно думать, как жить дальше. Не исключено, что продолжу учиться на юриста — в этом случае вскоре придётся искать работу для оплаты института. А, может, займусь чем-то ещё. Главное: если нам чего-то удастся добиться, найти, открыть, у меня не будет ощущения, что я бегу от обстоятельств — пресловутое «Москва сломала». Когда за спиной есть какое-то достижение, о будущем думается спокойно, без суеты и неуверенности.

— Мне перед вами немного неудобно, — признался я, слегка запнувшись. — У вас таких проблем нет. Вы — умная, красивая, уверенная в себе. Давно определились, чем хотите заниматься. И талантливая — по всему видно, что очень талантливая. Всё при вас, короче. Получается, я вам навязываюсь что ли. А оно вам надо?.. Если не хотите… Вам правда интересно?

Клавдия расправилась с «мимозой» и сидела, подперев щёку ладошкой. Мне показалось, что я слишком долго говорю: при распаковке «внутреннего текста» вскрылись такие повороты, каких у меня вроде бы и в мыслях не было. Про научный поиск — откуда это? И не покажется ли сообщнице, что я просто-напросто умничаю?..

— Я хочу на вас покататься, — произнесла она задумчиво. — Вы не против?

— В смысле: на спине? Или на плечах?

— Не на улице, конечно. Дома. Это не очень нахально? Если что — я лёгкая.

— Да я знаю, что вы — лёгкая! — развеселился я. — Откуда вам быть тяжёлой? Знаете, что? Мне не терпится вас покатать! Давайте сделаем так: сейчас быстро доедим и…

— Подождите, — придержала она меня, — с этим успеется. Хотите откровенность на откровенность? Для меня вы тоже появились очень вовремя.

В общежитии, в ящичке с поступившей корреспонденцией для студентов с фамилиями на «С», меня ждали целых две хао-открытки — на этот раз из Афин.

«Привет из учебника истории за 5-й класс! — сообщалось в одной. — Агора и Парфенон — да. Остальное — чуть выше среднего.

Правда о Растяпиади: она скрывала, что обожает маслины и оливки (скромничала из-за московских цен). Теперь съедает по дереву в день вместе с косточками. А вечером — беспощадный расстрел унитаза. Хао по-гречески.

Ездили в Спарту. Разочарован. Старые развалины — почти наша Анапа.

А в целом — лучший образ жизни».

Привет, Ярчи! — говорилось в другой. — Не верь Севадопулосу. Случайно проглотила косточку маслины. Чуть не подавилась.

Мне здесь очень нравится. Очень. Апельсины и лимоны растут прямо на улицах и во дворах. Знала об этом заранее, а когда увидела, всё равно не могла поверить. Греки живут в сказке.

Ты редиска, что не поехал с нами. Мы в истории не так сильны. Вернёмся — расскажешь, где мы побывали. Обнимаем!»

Выведенные синей шариковой ручкой буквы, казалось, приветственно машут завитушками, подмигивают и хотят сообщить больше, чем сказано в словах.

О том, что, заполняя открытки, отправители хихикали и обменивались фразами «А ты что написал?» — «А ты что написала?». О том, как им здорово внутри сменяемых друг другом приключений. О том, что сейчас они упиваются каждым днём и каждым часом.

Я впервые искренне порадовался за друзей — но уже какой-то остывающей радостью. Нас разделяло более двух тысяч километров. Главная причина была не в расстоянии, но и в нём тоже: мы отдалялись. Подробности хао-путешествия интересовали меня всё меньше и меньше. Где побывали Севдалин и Растяпа, куда намереваются ехать дальше — какая разница? Что в моей жизни изменится, если они выберут не Рим, а Роттердам?

Намного важнее: что там задумала Клавдия?

У моей девушки имелась ещё одна веская причина отказать мне в знакомстве с её драматургическим творчеством. С некоторых пор она ощущает себя выросшей из своих пьес. Они теперь кажутся ей слегка наивными, ученическими, с излишком пафоса, и показывать их кому-либо ей неловко — несмотря на то, что по одной из них был даже поставлен радио-спектакль (в рамках конкурса молодых драматургов).

Сейчас у неё период внутреннего накопления и роста перед восхождением на следующую ступень. Пока она находится в поиске и ещё не нащупала нужное направление: пишет наброски то в одной эстетике, то в другой, то в третьей — и не пойми, в каком жанре. Некоторые отрывки ей поначалу нравятся, пусть и персонажи странноватые, не из жизни, но день спустя перечитывает, и написанное вызывает отвращение. Плюс ко всему ни один отрывок не желает перерастать в полноценную историю. О чём они? Ей и самой хотелось бы знать. То ли она слишком начиталась абсурдистских и авангардных пьес, то ли мозги у неё сильно опережают жизненный опыт. Иногда она чувствует себя в тупике. И тут появляюсь я со своим ворохом смутных идеей.

Не то, чтобы я сразу покорил её оригинальностью мысли и масштабом замысла. Скорей, от обратного: у неё не нашлось видимой причины отвергнуть мои идеи — определить, что в них не так. А некоторые звучали вполне здраво и даже заманчиво.

Для решения трудных задач она ещё в младших классах придумала приём: представляла на своём месте мальчишку-двоечника — большого, хулиганистого и глупого-глупого. «Это же так просто, — говорила она ему, — весь класс уже решил, только ты остался. Не позорься, пошевели мозгами!» И всем видом показывала, что сама она с задачей справилась одной из первых. Стоило хорошенько отругать тупицу и, как следует поверить, что решение ей давно известно, как оно действительно находилось.

Со мной приём дал осечку — то ли хулиганского во мне недостаточно, то ли глупости не хватает. А, может, она сама с годами утратила былую хватку, стала гуманнее и отчитывала меня без прежнего задора.

Вообще же для драматургов представлять живых людей героями пьесы — обычное дело. Она на нас так и посмотрела. Пьеса о парне и девушке, бьющихся над загадками языка, ей понравилась больше, чем собственные драматургические опыты. По крайней мере, живая и понятная. Забавно, но раньше ей и в голову не приходило писать о лингвистах и лингвистике — хотя, казалось бы?.. Не видела темы. В моих идеях тема тоже не особо присутствует, слишком всё расплывчато, но, по крайней мере, есть какие-то наметки — пунктир для фантазии.

— Так что выше нос, Алфавит, — Клава ободряюще улыбнулась, кивнула и тут же увлечённо начала снимать вилкой расплавленную корочку жульена. — Я — с вами. Никуда не денусь. Мы — сообщники. Забыли?

— Получается, — сделал я вывод, — у нас теперь есть сюжет, о котором вы говорили?

И снова Клавдия смотрела на меня задумчиво-загадочным взглядом, словно мысленно подвергала испытаниям.

— И да, и нет.

— Это как?

Парень и девушка — просто герои, пожала она плечами, и какая пьеса обходится без них? Их поиски — лишь отправная точка, а что дальше? Сделают открытие — поженятся, не сделают — расстанутся? Таких историй полно в Голливуде, правда, в них речь не о научных открытиях, а о чём-то более приземлённом — например, парню, чтобы жениться нужно выиграть гонку и получить денежный приз. Но здесь это и неправдоподобно, и слишком банально. Нужны другие дополнительные сюжетные обстоятельства. И она их придумала — точней, взяла известный сюжет и адаптировала к нашей ситуации. Очень здорово всё подошло — потрясающее совпадение в деталях. Давно у неё замысел не ложился так удачно в единую канву. Теперь ей было бы неимоверно интересно разыграть придуманное вживую. Но у неё совершенно нет уверенности, что такие сюжеты разрешено воплощать в жизни.

Налегая грудью на столик, я подался вперёд и склонил голову набок, чтобы рассмотреть лицо Клавдии под новым углом:

— Кем разрешено?

— Вообще разрешено, — её брови недовольно сошлись у переносицы. — Вы же не задаётесь вопросом, кем конкретно запрещено прилюдно ковырять в носу?

— И о чём ваш сюжет?

— Пока не готова сказать, — она сделала непреклонное лицо и так по-взрослому вздохнула, что я чуть не рассмеялся. — И, пожалуйста, не приставайте с расспросами. Посмотрим, что у нас будет получаться без сюжета. На первом месте — эссе, если не ошибаюсь?

Я подтвердил: на первом месте эссе.

— Вот на нём и надо…, — сделала вывод Клава и неожиданно попросила меня протянуть руку.

— Держите.

Она обхватила мою кисть своими ладошками и, пристально глядя в глаза, произнесла самым серьёзным тоном:

— Гений, мы ещё почти совсем не продвинулись. Вы это понимаете? Напрягитесь, пожалуйста.