Семь незнакомых слов

2.17. Первая ночь с Клео

Утром — а было уже пол-одиннадцатого — в пустынных коридорах общежития ничто не указывало на подготовку к веселью. Оживление ожидалось ближе к вечеру. По дороге на кухню мне встретился только Олежек. Ближайший сосед шествовал, гордо расправив плечи и сунув руки в карманы спортивных штанов. Увидев меня, он деловито ускорил шаг и, поравнявшись, спросил, не хочу ли я присоединиться к компании, которая в полночь соберётся у Ирины и Дарины? Отрицательный ответ его устроил более чем. Свойским тоном, подразумевающим мужскую солидарность, Олежек попросил (раз уж я не собираюсь ночевать в общежитии) оставить ему ключ от моей комнаты. У Олежека появились виды на Дарину, и он надеялся на новогоднее чудо.

Я предупредил: «Только не на моей кровати», разрешил пить чай и кофе из моих запасов, но бардак не разводить, сунул в рюкзак несколько нестиранных рубашек и футболок (Клава сказала: «Хватит стесняться, несите»), пожелал коридорному казанове удачи, отдал ключ и поехал в центр Москвы. Прежде чем появиться у Вагантовых, следовало позвонить домой и купить новогодние подарки для обеих Клавдий.

Родителей я не видел уже больше года — непривычно огромный срок. Из телефонных разговоров два-три раза в месяц трудно было понять, как они ладят между собой и с какими проблемами (из тех, о которых я ранее был не в курсе) сталкиваются. Постепенно у меня выработалась общая реакция на отсутствие заметных новостей: не голодают, не болеют — уже хорошо. Мама продолжала работать во французской фармацевтической фирме, отец по-прежнему преподавал в университете. О моей жизни у родителей, надо думать, было ещё более расплывчатое представление. Обе стороны, чтобы не волновать друг друга, старались приукрасить собственное положение.

В пункте международных переговоров, неподалёку от Центрального телеграфа, к телефонным кабинам выстроилась очередь с полсотни людей — я проскучал в ней с полчаса. Аппарат по случаю праздника глотал жетоны с удвоенной скоростью — пригоршни хватило минуты на четыре. Мы обменялись поздравлениями, я получил очередной привет Растяпе и, решив, что дальше скрывать бессмысленно, сообщил, что у меня теперь другая девушка. Родители немного удивились-огорчились, попытались выведать что-нибудь о Клавдии-младшей и зазывали нас обоих на каникулы. Я твёрдо пообещал: где-нибудь в середине-конце февраля.

Тротуары тонули в лужах и снежной каше, но вот повалил густыми хлопьями снег, и стало праздничнее. Новогоднее украшение центра Москвы ещё не приобрело того размаха, который стал появляться через десять-пятнадцать лет — с возведением массивных сказочных декораций и десятками тысяч светящихся гирлянд на пешеходных улицах. Сейчас всё убранство, в основном, сводилось к установке высоких елей на центральных площадях, поздравлениям на рекламных билбордах и спорадической иллюминацией. По-настоящему праздничная суета и народные гуляния ощущались в магазинах: покупатели лепились к прилавкам, как пчёлы к сотовым ячейкам, продавцы разрывались между спросом и предложением, в воздухе витал дух приятной суматохи — сродни подготовки к отъезду в долгожданный отпуск.

Идея новогодних подарков родилась легко, как никогда: ёлочные игрушки. Впервые я покупал их самостоятельно, без родителей, да и когда это было в последний раз — классе в третьем? Отыскать то, что нужно, не удалось ни в ГУМе, ни в ЦУМе. Выручил всё тот же Дом книги. Сделав нужные покупки, я ещё с час гулял по переулкам, чтобы не заявляться к Вагантовым слишком рано, а когда всё же заявился (было всего три часа дня), моя девушка сделала мне выговор за позднюю явку: нам давно пора в магазин прикупить кое-что из продуктов.

Мои рубашки и футболки тут же отправились в стирку. Про подарки Клавдия-младшая сказала: они были совсем не обязательны, но раз уж так, то я могу положить их под ёлку.

Мы сходили в магазин. Вернувшись, приступили к готовке «оливье», винегрета и «сельди под шубой»: я чистил варёные овощи, Клава нарезала их мелкими кубиками и смешивала. Клавдия Алексеевна хлопотала над будущим тортом и в процессе кухонной толкотни чуть было не назвала меня Алфавитом (уже произнесла: «Алфа…») — над чем позволил себе немного посмеяться даже я. Клавдия-старшая и сама над собой над собой посмеялась, а её внучь так и вообще пришла в восторг.

Моментами на меня накатывало тихое блаженство — с лёгким неверием в происходящее. Я вспоминал, как оказался этой квартире впервые, как приходил сюда с клепсидрой и орхидеей, сравнивал с теперешним положением и не мог отделаться от ощущения, что второе почти не следует из первого. Сами по себе приготовления к празднику не отличались оригинальностью — они напоминали детско-подростковые времена, когда Новый Год отмечался в кругу большой семьи, с родителями и родственниками. Видимо, по этой домашней атмосфере я затосковал в последние месяцы и теперь испытывал благодарность обеим Клавдиям за то, что они принимают меня, как часть своего мира. Себя же я мог похвалить за то, что вписываюсь в этот мир, никому не доставляя неудобств, как давний друг, и только чрезмерная готовность выполнять поручения (помочь с нарезкой мяса или вынести мусор) выдаёт во мне свежего знакомца.

То и дело трезвонил телефон: бабушку и внучку поздравляли с Наступающим. Кладя трубку, они сообщали друг другу, кто звонил. Мне все эти имена, понятное дело, ни о чём не говорили, что исподволь напоминало: нет ничего более временного, чем встреча Нового Года. Ровно двенадцать месяцев назад у меня были Растяпа, Севдалин и немного Кэтрин. Хао-команда казалась дружбой на много лет вперёд, и, если бы кто-то сказал, что следующей моей новогодней компанией станут люди, с которыми ещё только предстоит познакомиться, а хао-друзья окажутся далеко в Европе, как было бы в такое поверить?

Всему задавал тон Клавдия-младшая: она была оживлённа, деловита и выполняла роль центра, вокруг которого вращались мы с Клавдией-старшей. Глядя на неё, я иногда впадал в сомнение: помнит ли она, вся такая хозяйственная и кулинарная, о том, что должно произойти ночью? И если помнит, не передумала ли —по каким-то причинам, о которых объявит позже? Я нащупывал в нагрудном кармане рубашки небольшой квадрат бумаги с выведенной на нём буквой «А» — входной билет на встречу с Клео, предвкушал и тревожился.

К семи вечера основные приготовления новогоднего стола завершились. Дочь академика сказала, что перед полночными посиделками всем надо немного вздремнуть. Мне постель отводилась на кожаном диване (где ж ещё). В кабинете стоял полумрак, горела только настольная лампа. Мы вдвоём с Клавой запихивали одеяло в пододеяльник — занятие с отчётливым признаком совместного быта. Я спросил: может, начнём сейчас, а ночью продолжим? «Какой вы нетерпеливый», — она покачала головой и добавила, что первый раз — это первый раз, и всё должно быть красиво. После её ухода я ворочался на диване, слышал, как скрипит кожа, сомневался, что удастся заснуть и всё же заснул.

По пробуждении до наступления Нового Года оставалось чуть больше часа. Я принял душ и прошёл в столовую. Бабушка и внучка уже давно были на ногах и успели переодеться в нарядное. Клава снова была в своём ретро-гимназическом платье, Клавдия Алексеевна по обыкновению — в строгом, кофейного цвета, костюме с белой блузкой. Мне передали привет и поздравления от Клавиных родителей, которые звонили из Германии минут пятнадцать назад. Я подумал, передавать ли привет от моих родителей, и решил промолчать.

Празднование намечалось в комнате с ёлкой. С этой целью из кладовой при моём непосредственном участии был извлечён небольшой складной стол, где-то метр на метр, я же его и собирал. Крышка раскладывалась надвое, и всё равно закускам было тесновато — их пришлось раскладывать в махонькие тарелки. В центр водрузили бутылку шампанского. В полночь на каждый удар курантов Клавдия и Клавдия глотали по виноградине, загадывая желания. Мне тоже предложили гроздь, но я отказался, сославшись на то, что у меня столько желаний не наберётся (выяснилось: ту же отговорку использует Клавин папа). Чокнулись, выпили шампанского. Новый Год наступил.

Настал черёд извлечения подарков из-под ёлки. Бабушку и внучку Дед Мороз одарил большими красивыми книгами, по живописи и средневековому театру, и ёлочными игрушками — Дюймовочкой и серебристым воробьём (последний указывал на любовь Клавдии Алексеевны к акварельным птицам и тонко намекал на серебристый дирижабль). Мне достались кожаные перчатки и книга по истории письменности за авторством Давида Дерингера — с говорящим названием «Алфавит». Несложно догадаться, от кого что.

— Спасибо, Всеволод, — Клавдия-старшая держала воробья в ладошке, словно предлагая ему взлететь, — очень трогательно.

— Спасибо, Гений, — Клава бросила в меня косой взгляд. — И как вам было догадаться, что меня всю школу дразнили Дюймовочкой и малявкой?

— Меня и сейчас ещё Алфавитом дразнят — что с того? — возразил я, приобнимая сообщницу. — Сэ ля ви…

Продолжили праздновать. Дочь академика вспоминала: перед войной на новогодние ёлки (их после революции запретили, как буржуазный предрассудок, и разрешили только перед 1936-м) вместо дефицитных игрушек часто вешали конфеты, баранки, яблоки, иногда просто кусочки сахара, обёрнутые в цветную бумагу. И, что ни говорите, те ёлки были намного праздничней.

Новогодний сюрприз: бабушка — вопреки прогнозу моей девушки — не подавала никаких признаков сонливости. Она хорошо отдохнула вечером и давно так славно не сидела в компании молодёжи. Мне показалось, что Клавдия-старшая кое-что заподозрила и решила воспрепятствовать. А как ещё это понять?

Минул час ночи, два.

В начале третьего Клава зевнула. Тогда и Клавдия Алексеевна сказала: пора на боковую. Быстро убрали остатки пиршества. После того, как дочь академика удалилась в свою спальню, та, которой вскоре предстояло обернуться в Клео, сказала, чтобы я шёл в кабинет и ждал.

Прошло минут сорок, прежде чем в коридоре послышался лёгкий шорох одежды. Я встал с кожаного дивана и растёр ладонями лицо. Спектакль начался.

Она вошла, держа в правой руке высокий тройной подсвечник с зажжёнными свечами, тёмно-малиновыми, заострёнными кверху. Длинное чёрное платье едва прикрывало плечи. Спереди шёл длинный, расходящийся кверху треугольный разрез, скреплённый посредине змеевидной золочённой пряжкой. Густо накрашенные брови, тёмные тени и длинные стрелки, словно вылетающие из уголков глаз, довольно точно воспроизводили макияж Элизабет Тейлор в фильме «Клеопатра» — разве что добавились блёстки на лбу и под глазами. Я протянул ей бумажный квадратик. Быстрый взгляд на него и внимательный на меня.

— Ваше имя начинается с «А»?

— Может быть, да. А, может, и нет. Если сказать, с какой буквы начинается имя, то догадаться — дело техники.

— Надеюсь, вы не собираетесь подсунуть мне весь алфавит?

— Хорошая идея, но нет.

— И сколько букв в вашем имени?

— Может быть, пять, а, может быть, восемь. Четыре или девять. Семь или одиннадцать. К сожалению, не тридцать три. Перед последней ночью я вас предупрежу.

Некоторое время она задумчиво покусывала губы.

— Идёмте.

Мы прошли в спальню. Переделанное из кухни помещение казалось почти коморкой. Треть его площади занимала кровать, стоявшая поперёк у задней стены, во всю ширину комнаты. Ещё здесь присутствовал платяной шкаф, стул и небольшой туалетный столик с высоким зеркалом. На него Клео опустила подсвечник и подтолкнула меня в зрительный зал, к кровати. Из небольшого кассетного магнитофона полилась негромкая музыка.

Она хорошо танцевала — изящно, выверено, с плавными движениями рук и резкими разворотами. Её бедра ритмично покачивались, маленькие босые ступни легко скользили по паркету, то приближая Клео ко мне, то удаляя к туалетному столику. В зеркале мелькала её голая спина, левая нога то и дело выглядывала из-под платья и снова пряталась. Я чувствовал, как меня накрывает сладкое опьянение, и когда Клео оказалась совсем рядом, обхватил её за талию и привлёк к себе.

— Отпусти.

— Потом дотанцуешь.

— Но я не…

— Молчи, женщина.

Золочёная пряжка никак не хотела расстёгиваться: Клео сама помогла мне с ней справиться. Платье легко соскользнуло с плеч и опустилось до пояса. «С вами я и хотел познакомиться», — пробормотал я.

Много раз воображаемое тело явилось воочию — узнаваемое и незнакомое. Кое-что я в нём не угадал и не мог угадать: светло-коричневые соски (меньше и светлей, чем воображалось), родинку возле пупка, потрясающе нежную кожу живота.

На первый раз прелюдии были недолги. Потом лежали, переводя дыхание, и ждали, кто первый спросит: «Ну, как?..» или просто заговорит.

— Случилось.

Кажется, это слово произнёс не я.

— В какой дикой природе тебя воспитывали? — опять не я.

— В очень-очень дикой, — я.

— Заметно.

— Рад, что не разочаровал.

Она открыла глаза и повернула голову в мою сторону:

— Грубовато. У тебя получается развязный хамоватый тип. Придумай другую реплику.

— Ты прекрасна.

— Хм. Звучит как дежурный комплимент: «Ты сегодня прекрасно выглядишь!» Какой-то скучный Спектакль. Тебя самого впечатляет?

— А что не так?.. — с минуту я раздумывал. — Вот тебе ещё: «Клаша кушает кашу…»

— Какую кашу?

— «Каша становится Клашей…»

— И?

— «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой».

— Хм. Красиво. Кто это написал?

Написал мой друг поэт Вася, ответил я. Но у него фигурирует абстрактная Маша, а у меня подразумевается конкретная Клаша. Поэтому я могу считаться полноправным соавтором озвученного варианта.

— «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой», — повторила Клео. — Достойная программа. Не обижайся: у меня пока не получается стать тобой. Может, попробуешь быть не грубым, а нежным?..

Клепсидра. О ней-то мы и забыли. А когда вспомнили, выяснилась неприятная штука: в порыве нетерпения я, раздеваясь, отшвырнул джинсы с трусами метра на два, и теперь рукой с кровати до них не дотянуться. Мне хотелось продемонстрировать бесстыдство бывалого кобеля: откинуть одеяло и, как ни в чём не бывало, пройтись голым по комнате. Мешал досадный пустяк: я стеснялся.

— Отвернись, пожалуйста.

— Кинь мне свою рубашку. И тоже не смотри.

Рубашка доходила ей почти до колен. Клео закатала рукава, застегнула две пуговицы в середине и покрасовалась перед зеркалом.

— Я оставлю её себе? — обернулась она ко мне.

— Очень тебе идёт, — одобрил я. — У меня ещё трусы ничего так. Привезти из домашних запасов?

— Обойдусь.

Клепсидра пряталась тут же — в платяном шкафу, под висящими на «плечиках» платьями, блузками и кофточками. В ванной комнате наполнили её водой и оставили на краю умывальника: тоненькая струйка стекала в раковину.

— Ты её не проверяла? — спросил я. — На сколько времени она рассчитана?

— Понятия не имею. Будем считать: на всю ночь.

Вернулись в постель. Обнялись. Клео тоже хотелось продемонстрировать некоторую бывалость. Она спросила: какой секс у меня был самый красивый, а какой — самый мерзкий?

— Самый красивый? — переспросил я. — Ты прямо, как месье де Журдэн: он не подозревал, что всю жизнь говорил прозой.

— Спасибо, — она благодарно погладила меня по животу. — А на втором месте?

— Весной, в черешневом саду. Вокруг всё белое-белое. Нереальное чувство.

— Здорово, — оценила она. — А какой самый мерзкий?

— Тоже в саду. Только осенью — когда уже убрали яблоки. Сыро, темно, и мы были сильно пьяны.

— Это с одной и той же девушкой?

— С разными, конечно. Мерзкий — на первом курсе. Красивый — на третьем.

— Твоя очередь спрашивать, — напомнила она после затяжной паузы.

Вообще-то, мне хорошо с ней и без этого довеска, сказал я, подумав.

— Ты такой не ревнивый?

— Вообще-то ревнивый. Просто неинтересно. Не хочется.

— Хм. А чего тебе хочется?

— Ещё Клео.

Она требовала, чтобы я не молчал — её уши жаждали красивых слов. Мне же в голову лезли банально-пошловатые фразы вроде «давай, крошка, давай», не без труда заменяемые на не выдающиеся, но приемлемые «ты моя сладкая», «как же ты мне нравишься», и, наконец, сменившиеся на бесконечно повторяемое заклинание: «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой!» Я слышал её учащённое дыхание, видел покусывания губ, но так и не решился спросить, достигла ли она оргазма или хотя бы чего-то близкого к нему.

В начале седьмого пошли проверять клепсидру: время истекло.

— Вообще-то, дно ещё влажное, — сказал я, зевая.

Захватили клепсидру с собой в спальню. Бумажный квадратик с буквой «А» по-прежнему лежал на туалетном столике. Клео поднесла его к одной из оплывших свечей, повертела над опустевшей клепсидрой и, когда огонь подобрался к самым пальцам, бросила клочок на дно. Через несколько мгновений от ночи «А» остался лишь серо-чёрный пепел. Две сумрачные фигуры отражались в зеркале: обе с усталыми лицами и опухшими глазами.

— Первое отделение получилось очень даже ничего, — сказал я зеркалу, — как считаешь?

— Худшая ночь в моей жизни, — ответило отражение Клео.

— Э-э… Ну, знаешь ли… — я не сразу сообразил, что реплика, по-видимому, символизирует утреннюю казнь любовника. — Всё так плохо?

— Кошмар.

— Не переживай: в следующий раз у тебя получится лучше.

— Что ты сказал?.. — отражение Клео развернулось в профиль и припало ртом к моему плечу. Следом за укусом в ход пошли ногти, проехавшиеся сверху-вниз по спине.

— Извини: ляпнул, не подумав, — поспешно добавил я, уворачиваясь и теряя из виду зеркало. — Хотел сказать: главное — стараться…

Её кулачки обрушились на плечи и грудь, а яростный шёпот сулил страшные кары — вплоть до смертоубийства. Я хихикал, прикрывался руками, отступал к кровати и, наконец, быстро шагнув вперёд, обнял драчунью, прижал к себе и погладил по голове.

— Всё, всё, успокойся.

Она продолжала яростно ругаться, барабанить кулачками по спине и снова пыталась укусить.

— Знаешь, чем отличается комплимент от наблюдений за природой?

Колотёжка по спине прекратилась.

— Чем? — Клео заинтересовано задрала голову вверх.

— Я никогда не видел у тебя такого красивого лица, как во время секса, — объяснил я. — Оно и днём красивое, но ночью — что-то невероятное. Так вот: это — не комплимент. Это — наблюдение за природой.

На мгновение её лицо просияло, но тут же стало суровым.

— Можешь, когда захочешь, — пробормотала она, вздохнув. — Ладно, отпусти.

Ворочаясь на кожаном диване и перебирая в памяти события ночи, чувствуя, как слегка саднят царапины на спине, я вдруг кое-что понял и испытал запоздалое раскаяние за слова, которые поначалу показались жутко остроумными. В постели моя маленькая подружка именно что старалась — не столько проявляя чувственность, сколько подражая ей, видимо, держа в голове примеры из эротических фильмов (не хотелось думать, что она смотрела и порно, но тут я склонялся больше к «да», чем к «нет»). Психологическая ценность секса, судя по всему, для неё выше физической, и в интимной сфере она чувствует себя далеко не так уверенно, как среди книжек. От мысли, что я мог причинить своей девушке боль, и сейчас она мучается в сомнениях, стало не по себе.

Клавдия-старшая, кажется, ничего не заподозрила: я проспал часа на полтора дольше Клавдии-младшей. В двух шагах от кожаного дивана на стуле лежала стопка моих футболок и рубашек — постиранных и уже поглаженных. Их аккуратный вид почему-то вызвал комок в горле.

Обедали вчерашними яствами. Мы с Клавой снова были на «вы». Поначалу я думал: для словесной маскировки перед бабушкой. Не требуется быть дочерью академика, чтобы сделать определённый вывод, когда твоя внучь и ночной гость утром ни с того, ни с сего переходят на «ты». Но нет: «вы» осталось и наедине — и в этот день, и в последующие. Спектакль — это Спектакль (получил я глубокое объяснение), а жизнь — это жизнь. «Ты» с Клео не означает автоматическое «ты» с Клавдией.

(Ближайшее будущее показало, что эстетическое чувство моей девушки обладает большей точностью и прозорливостью, чем моё. Через неделю-две мне и самому стало нравиться, что мы с ней на «вы»).

После обеда Клава зазвала меня в кабинет и потребовала снять рубашку, чтобы проинспектировать нанесённые ногтями раны.

— Вы этого, конечно, заслужили, — говорила она, смазывая царапины мазью. — Ещё как заслужили!.. И всё равно мне очень стыдно. Сильно болит?.. Видите, до чего вы меня довели? Не знала, что я на такое способна. Посидите так минут пять, пусть мазь впитается.

Я чувствовал её осторожные прикосновения и остро жалел, что уже надо уходить. Зачем? Почему? Все очевидные объяснения казались — глупей не придумаешь.

— Спасибо за праздник! — при прощании в прихожей, сам того не ожидая, я выдал странную штуку — приобнял Клавдию Алексеевну и чмокнул её в щёку.

— Что вы, Всеволод, — Клавдия-старшая приняла мою фамильярность, ничуть не покоробившись, — мы очень вам рады.

Спокойное выражение лица Клавдии-младшей выдавало полноценную собственницу, чьё право на меня не может быть оспорено в судах высшей инстанции — оно несомненно, несокрушимо, абсолютно, всеохватно и твердокаменно. Ей даже не требовалось говорить обычного: «Позвоните вечером» — и так ясно, что позвоню. Уже назавтра нам обоим предстояли экзамены.

— Ни пуха, ни пера, — наставительно пожелала она мне на ухо. — Берегите себя, гражданин Людоедов!

Хао-пара перебралась в Италию, откуда и поздравляла меня с наступающим Новым Годом. Античный Рим оказался меньше, чем думал Севдалин. Жаль, он не побывал здесь лет в 12-13: масштаб восприятия был бы в самый раз. Сейчас знаменитые триумфы в честь римских побед рисуются его воображению чем-то вроде праздника селян после уборки урожая — смешно и умилительно. «Прошлое всегда провинциально, ты замечал?»

Заодно он сообщал, что в полёте из Афин пересказал сеньорите Растяпини «Римские каникулы»: та рыдала на весь самолёт. Хао по-итальянски.

Его спутница привычно опровергала и оправдывалась: «После бокала кьянти синьор Севдалинаре начинает сочинять, как Севин мерин». Фильм они посмотрели уже по прилёту, в номере гостиницы, на английском, и да, она прослезилась. Рекомендует и мне, если я ещё не видел, но «лучше смотреть его в Риме». Вечный город прекрасен, и ей до сих пор не верится, что она здесь находится.

С Олежеком новогоднего чуда не случилось. Его загадочная улыбка и уклончивый ответ сообщали: цель не достигнута, однако подвижки есть. И вправду: вскоре его всё чаще можно было встретить в компании с Дариной. Они вместе вертелись на кухне, готовя еду, или шествовали в магазин — Дарина держала Олежека под руку. Поначалу их неизменно сопровождала Ирина, но было понятно, что её отпадение от новой парочки не заставит себя ждать.