Семь незнакомых слов

2.06. Путь к богатству

С самого начала было понятно, что в нашем предприятии по зарабатыванию ста тысяч Севдалину, как единственному инвестору, отойдёт ведущая роль. И всё же мне хотелось — для удержания зыбкого равенства — отсутствие вклада в основной капитал компенсировать интеллектуальной компонентой. На второй день нашего знакомства я стал изобретать средства заработка — мысленно препарировал вещественно-предметный мир в поисках товара, который бы принёс скорейшую и наибольшую прибыль и оказался при этом не очень хлопотным. Одну из своих идей я даже высказал вслух — на тот момент она казалась мне очень перспективной.

— Давай займёмся специями! — предложил я. — А что? Покупаем мешок чёрного перца, сами его перемалываем в кофемолке, фасуем по пакетикам: магазины с руками оторвут. И места много не надо — никаких складов и специальных помещений. Как тебе?

Надо отдать Севе должное: он не стал смеяться, а просто объяснил, что в моей придумке не так: вперёд нам платить никто не станет, в лучшем случае возьмут на реализацию, и мы неделями/месяцами станем ждать возвращение своих денег — в условиях высокой инфляции продавцы будут тянуть с выплатой до последнего. Как итог: большие капиталовложения, медленный оборот и постоянное мотание по торговым точкам.

— И вообще, — изрёк он задумчиво, — продавать нужно не вещи, а услуги.

— И какие же услуги мы можем продавать? — удивился я. — Я вот репетитором подрабатывал: точно тебе говорю — так миллионером не станешь.

— Не нужно ничего выдумывать, — поморщился Севдалин. — Нужно посмотреть и выбрать.

Смотреть, как выяснилось, нужно в газету бесплатных объявлений. В ближайшем газетном киоске мы купили номер и тщательно его изучили. Больше всего Севу привлёк раздел с продажей квартир.

— Ну, вот, — сказал он, — отличная тема: недвижимость. Новый рынок. Низкая конкуренция. Высокий спрос. То, что надо.

И в самом деле: уже год, как была разрешена бесплатная приватизация государственного жилья, что открывало дорогу для свободной купли-продажи недвижимости.

— А ты в этом что-нибудь понимаешь? — осторожно поинтересовался я.

— Нет, — ответил он, — но у нас есть время научиться.

На следующий день мы под видом потенциальных клиентов побывали на платных консультациях в трёх агентствах недвижимости. От посещений осталось двоякое впечатление. С одной стороны, профессия риелтора показалась нам вполне посильной — не требующей особо длительной подготовки. С другой, подготовка всё же требовалась. Например, мы ничего не смыслили в сериях панельных домов и типах планировок, в том, какие районы Москвы считаются престижными, а какие нет.

— Надо социализироваться, — резюмировал Севдалин.

В том же номере газеты нам попалось объявление о наборе в частный вуз.

Первого сентября мы отправились учиться на юристов. Бизнес-проект частного образования стартовал не в лучших условиях: весь институт умещается в небольшом трёхэтажном здании на периферии центральной части Москвы. Лет ему где-то сто, может, чуть меньше. Полы под синим линолеумом при ходьбе прогибаются и скрипят — в доме деревянные перекрытия. Лестницы с этажа на этаж — тоже деревянные, хотя и не такие старые. Вентиляция в аудиториях довольно условная, а открыть окна во время лекции для проветривания нельзя: в четырёх шагах — проезжая часть, так что из-за гула транспорта голос преподавателя становится неслышен. Кстати, открываются окна с трудом и не полностью: от старости деревянные створки рассохлись и перекосились. При этом в здании нет обаяния старины. Снаружи оно выглядит, как обычная кирпичная коробка, без намёка на архитектурную примечательность.

Всё это не помешало ректору — стильной, ухоженной даме лет сорока пяти — перед началом занятий залить наши уши оптимизмом. По её словам, нам в истории института принадлежит совершенно особое, неповторимое и уникальное место первого набора — как курсу Пушкина в истории Царскосельского Лицея. Мы станем основателями институтских традиций, навсегда останемся в сердцах преподавательского состава и так далее, и так далее. Она и вправду приподнято волновалась и, кажется, сама себе верила — если не полностью, то процентов на семьдесят. Несомненно, перед каждым факультетом ректорша произносила примерно один и тот же спич: юристам, как обитателям первого этажа, вероятно достался, самый эмоционально свежий вариант.

На юридическом курсе сорок три студента (шестнадцать девушек, двадцать семь парней): планировалось набрать пятьдесят, но для первого раза и это неплохой результат. Числено мы превосходим психологов и социологов, которые не смогли преодолеть планку и в сорок человек. Практически все наши однокурсники — вчерашние школьники. Среди них мы с Севдалином оказались самыми старшими по возрасту и единственными иногородними. А после первой же лекции приобрели ещё и репутацию самых продвинутых, заслужив уважение самого Мизантропа.

Мизантроп — наш декан и единственный штатный сотрудник факультета. Для остальных преподавателей захудалый особняк — лишь место приработка, а основное место дохода находится либо в Юридической академии, либо на юрфаке МГУ — таким образом, на наш маленький, но гордый вуз ложится отблеск славы этих знаменитых заведений.

Внешность Мизантропа — соответствующая мизантропическая. Лет ему около пятидесяти. Он наполовину седой, высокий и даже не худой (худым был в молодости), а какой-то высохший — от преумножающих печаль знаний и копания в законах. Настоящее воплощение юриспруденции. Позже мы узнали, что свои лекции он любит начинать фразой: «Не знать элементарного — ваше неотъемлемое право. Как и моё — оценить ваше незнание неудом. Так что предлагаю слушать и записывать». Для первого выступления у него было заготовлено кое-что покрепче — приветствие с подвохом.

После ухода взволнованного высшего начальства Мизантроп решил, что градус пафоса надо бы понизить и контрастный душ нам не помешает. Мрачным тоном он поведал, что нас ждёт в ближайшем будущем: первый семестр будет скучным, второй — очень скучным.

— И вообще привыкайте, что жизнь — это боль, и справедливости нет.

Ошарашив аудиторию оригинальным вступлением, Мизантроп сделал внушительную паузу, пытливо вглядываясь в озадаченные лица. Я почувствовал, как под столом Севдалин легонько толкнул меня ногой. Не требовалось предварительных обсуждений, чтобы определить Мизантропа, как хао-человека. А это означало: наш выход.

— Кто-нибудь желает возразить? — всё также мрачно осведомился Мизантроп.

Вообще-то, сказал я, подняв руку, если есть слово «справедливость», то и сама справедливость не может не существовать — ведь даже для отсутствия чего-либо есть слово «пустота». В частности, существование справедливости можно зафиксировать сразу на двух уровнях — как умозрительного понятия и как потребности сообществ и индивидуумов.

По этой логике, тут же возразил Сева, существует и какой-нибудь флогистон — сверхтонкая, как думали раньше, материя, выделяемая при горении, которой при дальнейших исследованиях в природе не обнаружилось.

Если на то пошло, парировал я, то и закон, как физический предмет в природе отсутствует, но он существует, как понятие и как регулирующий общественный механизм. Так и с флогистоном: в виде сверхтонкой материи его нет, а в виде понятия — есть. Только раньше оно было словом-гипотезой — наподобие теперешних чёрных дыр и теории струн, а потом стало словом, обозначающим одно из научных заблуждений.

Так может, философски поинтересовался Севдалин, и справедливость — лишь слово-заблуждение?

— Стоп! — прервал нас Мизантроп и азартно потёр ладони. — Прошу к доске и продолжайте!

Мы вышли на всеобщее обозрение и продолжили. Я утверждал, что самый лучший закон не сможет работать, если не соответствует общественному представлению о справедливости, Севдалин настаивал, что представления о справедливости разнятся вплоть до полной противоположности, и оценивать любой закон стоит лишь с точки зрения того, насколько он полезен.

Внезапно Мизантроп снова нас прервал и поинтересовался: можем ли мы поменяться позициями? «Легко», — ответили мы и ещё несколько минут пикировались — пока декан не завершил дискуссию несколькими медленными звучными хлопками. Вслед за ним зааплодировала и вся аудитория.

— Браво, коллеги, — резюмировал декан и вытянул руку в нашу сторону — как дирижёр, представляющий публике музыкантов.

На первой же перемене, когда курящие высыпали на улицу, Мизантроп отвёл нас в сторонку, чтобы расспросить, кем мы видим себя на юридической стезе в будущем — адвокатами, сотрудниками юридических отделов в крупных учреждениях или, может быть, нас привлекает теория юриспруденции? В заключение он предложил одному из нас стать старостой курса.

Разумеется, мы не стали раскрывать всех наших планов — сообщать, что не собираемся проводить в институте целых пять лет, что он нам нужен для социализации в московской среде и обретения юридических связей. Но главное всё же сказали: нам нужна помощь Мизантропа. Мы собираемся открыть агентство недвижимости, а для него требуются правоустанавливающие документы, типы договоров и доверенностей для сделок с недвижимостью, иски и вообще вот это всё — конечно, за оплату. И поскольку бизнес станет отнимать у нас немало времени, мы будем ходить в институт по очереди, так что выполнять обязанности старосты у нас не получится.

— Мы же не можем сидеть на шее у родителей, понимаете?

— Понимаю, — вздохнул Мизантроп, — время непростое. Наверное, вы правы: такие люди, как вы, сейчас востребованы больше, чем такие, как я… Кстати, интересная тема для курсовых работ: «Операции с недвижимостью по советскому законодательству в новых рыночных условиях», возьметесь?..

С остальным он пообещал нам помочь: одна из его однокашниц много лет работает нотариусом.

Через три с половиной недели после этого разговора, перед самыми октябрьскими событиями, мы зарегистрировали фирму с хвастливым названием «Лучшее решение» и сняли офис — в трёх станциях метро по прямой от института в сторону периферии.

Девять квадратных метров, два стола, четыре стула. На одной из стен — карта Москвы, на противоположной — Московской области. Условия спартанские, и просто так с улицы сюда не попасть: офисное здание находится на территории бывшего завода, работавшего на оборонку, и при входе нужно показывать пропуск. Теперь дело оставалось за малым — найти людей, которым бы понадобились наши услуги.

Мы опять не стали ничего выдумывать, просто переняв опыт коллег. Одному из агентств недвижимости требовались расклейщики объявлений. Я пошёл устраиваться и проработал полчаса — ровно столько, сколько длился инструктаж. От меня требовалось клеить напечатанные на пишущей машинке объявления с отрывными хвостиками, содержащими номер телефона, на двери подъездов и срывать объявления конкурентов, если таковые обнаружатся. Объявление содержало всего одну фразу «Куплю квартиру в этом доме». Я спросил: неужели агентству нужны квартиры во всех этих домах? И одно дело — клеить свои объявления, другое — срывать чужие. Первое — понятно и допустимо, второе — непорядочно. Выяснилось, что с помощью объявлений выявляют потенциальных продавцов жилья. В случае звонка им следует соврать, что квартиру, которую якобы искали для клиента, уже найдена, а потом постараться убедить звонящего в необходимости риэлторских услуг по продаже его квартиры. Полученную пачку объявлений и клеящий карандаш я без зазрения совести опустил в мусорную урну, отойдя от работодателей метров на триста. Так, помимо всего, выяснился один момент: расклейщикам объявлений и разбрасывателям листовок по почтовым ящикам верить нельзя — всё нужно делать самим. По крайней мере, на первых порах.

Мы купили пишущую машинку и сказали Растяпе: хватит вязать, будешь печатать объявления и договоры. Она подчинилась, даже не спросив, сколько ей за эту работу заплатят и заплатят ли вообще. Ещё мы заказали три тысячи листовок и разбрасывали их в домах в окрестностях офиса. Они принесли нам несколько звонков — довольно бестолковых. Мы ещё не привыкли к бестолковым звонкам и восприняли их с энтузиазмом — как поклёвки на рыбалке, после которых непременно последует и рыба. Как правило, хотели обменять своё жильё на большее по площади, причём, без доплаты — соглашались на незначительное ухудшение по району, но ни в коем случае не за пределы Москвы. Например, студию восемнадцати метров на полноценную однокомнатную. Или двухкомнатную на две однокомнатные — полагая, что это вполне равноценный обмен. После объяснения, что в двух однокомнатных, как ни крути, две кухни, две прихожих, два санузла, тогда как в двухкомнатной все эти помещения имеются в единичном экземпляре, в качестве последнего аргумента возражали: «А район?» Все звонившие без исключения собственный район наделяли повышенной значимостью — и неважно, что он почти на окраине, и до ближайшего метро сорок минут на автобусе. В их представлении он всё равно обладал некоторой престижностью — в чём бы эта престижность ни измерялась. Впрочем, и таких звонков было совсем мало. Из-за этого мы стали меньше читать по вечерам: если и дома утыкаться носом в книгу, то чем заниматься полдня в офисе?

Так прошла половина октября — деньги к нам пока и не думали притягиваться. Севдалин не унывал: после первой же сделки, говорил он, мы начнём давать рекламу в газеты, и тогда звонков станет намного больше — среди них обязательно появятся и толковые. Вопрос, откуда у нас появится первая сделка, оставался открытым.

Подмога пришла не с подачи кустарной рекламы, а по чистому везению. На третьей неделе пустого офисного прозябания появился первый клиент — приземистый, пожилой, в тёмной потёртой куртке и серой кепке, выдававшей в нём пролетария. Клиента звали Анатолием Петровичем. «Можно просто — Петрович», — сказал он, присовокупив, что его здесь все так называют. Петрович проработал двадцать восемь лет на этом самом оборонном заводе токарем и к нам зашёл мимоходом по пути из заводоуправления, где у него оставались нерешённые вопросы, случайно узнав у охранников, что есть здесь какие-то риелторы.

Проблема Петровича заключалась в следующем: ему требовалось вступить в просроченное наследство на комнату в коммунальной квартире внутри Садового кольца. Комната принадлежала старшей сестре, умершей чуть менее года назад. Прежним наследником считался сын сестры, но он после срочной службы в Афганистане стал много пить, наследственное дело, как недавно выяснилось, не открывал, а недели две назад и сам умер. Теперь, чтобы заполучить комнату в собственность, Петровичу следовало обращаться в суд. Он рассчитывал на нашу помощь и при успешном исходе готов был продать нам унаследованную недвижимость за десять тысяч долларов, чтобы мы затем её перепродали за сколько захотим.

Дело показалось мне сложным — как всякое первое, к тому же связанное с походом в суд. Я так и сказал: «Дело непростое, очень непростое. И мы, вам, конечно, поможем». В целом же я не мог не воспылать к Петровичу горячей симпатией — мало того, что он спасал наше предприятия от тревожной неопределённости, но ещё и пришёл в моё дежурство. Последнее заслуживало отдельной благодарности. Как раз в это время стало проявляться лёгкое неравенство в распределении обязанностей между мной и Севдалином. Мой друг и партнёр по бизнесу довольно быстро самоустранился от распихивания листовок по почтовым ящикам — занятия сулящего нам процветание, но нудного и нереспектабельного. Внешне у него имелась уважительная причина: Севдалин обзавёлся подружкой — секретаршей из нашего ректората, что было, пожалуй, даже круче, чем роман с одной из первых красавиц курса. Секретарша обладала, как минимум, двумя достоинствами: обалденно стройными ногами и полным отсутствием интереса к нашей компании — желанием наведаться в офис или общежитие. На утреннюю вахту в офисе мы с Севдалином заступали по очереди, через день. Когда после занятий приезжал Сева, я отправлялся разбрасывать листовки. Когда из института возвращался я, он уматывал на свидание. Каждую субботу Севдалин снимал номер в гостинице для интимных встреч с секретаршей. Таким образом, все субботние дежурства доставались мне. Как друг, я должен был относиться к такому положению вещей с пониманием, но что-то подсказывало: дело не только в подружке и в свиданиях. Хотя это никогда не произносилось вслух, но он был начальником, владельцем фирмы, а я официально даже не числился в штате.

Узнав о визите Петровича, Севдалин победно щёлкнул пальцами:

— Отлично! Теперь главное его не упустить.

Петрович пришёл на следующий день с документами на комнату, и мы заключили с ним свой первый договор, которому присвоили номер 77, чтобы создать иллюзию, будто у нас за плечами не один десяток сделок. Договор — и мы отдавали себе в этом отчёт — не имел юридической силы и подписывался исключительно для психологического воздействия на Петровича. Ни по какому закону мы не могли обязать его расплатиться за наши услуги комнатой по установленной цене. Если бы по ходу сделки он вдруг передумал, мы могли бы в лучше случае подать на него в суд с требованием выплатить адвокатский гонорар — намного меньший десяти тысяч долларов.

Петрович, впрочем, не сомневался в собственной честности, зато осторожничал в отношении нас. Хотя накануне я дважды объяснил ему, как, когда и где будут передаваться ему деньги («Хотите — здесь, хотите — у нотариуса»), он всё равно поднял этот вопрос уже при Севе — чтобы выслушать ещё раз и ещё раз удовлетворённо кивнуть. Похоже, его убедили не столько наши объяснения, сколько доверие к родным заводским стенам. В бывшем заводском здании Петрович чувствовал себя более защищённым от мошенничества, чем при походе на какую-либо чужую адвокатско-риелторскую территорию.

Искусство составлять иски нам предстояло постигать не ранее второго курса в рамках дисциплины «Гражданский процесс» — об этом нам поведал Мизантроп, когда мы снова обратились к нему за помощью. Для нас он сделал исключение и показал высший юридический пилотаж: выслушав суть дела, полистал Гражданский кодекс, сказал: «Записывайте» и, неторопливо шагая туда-сюда между столами пустой аудитории, веско отчеканил текст. Затем внёс в написанное несколько незначительных правок и удовлетворённо кивнул: «Теперь можете печатать».

Судья — очень усталая женщина лет сорока — не нашла в иске от Мизантропа ни упущений, ни неточностей. Дело оказалось, намного легче, чем мне представлялось: нам назначили заседание через две недели, порекомендовав для полноты доказательной базы привести двух свидетелей того, что претендент на наследство оказывал старшей сестре помощь.

Через полгода, вспоминая нашу первую сделку, я с удивлением обнаружил, что моя роль в ней была почти декоративной: Мизантроп написал иск, нужные пояснения дала сама судья, Петрович обеспечил явку свидетельниц (двоюродную сестру и соседку умершей сестры), деньги на покупку комнаты привёз отец Севдалина. Я лишь сопровождал Петровича по инстанциям, слушал его рассказы о детстве и юности в арбатском полуподвале — о том, например, как они узнавали, что скоро поедет машина со Сталиным (вдруг непонятно откуда через каждые десять метров появлялось по постовому милиционеру) — и таким образом укреплял духовную связь с первым клиентом. Всё это время я сильно нервничал, как бы Петрович не решил, что дальше он может обойтись и без нас, и, видимо, из-за внутреннего напряжения интуитивно ощущал себя центральной фигурой операции — координатором, без которого всё пойдёт прахом.

Петровичу, очевидно, моё сопровождение всё же требовалось — для уверенности или на всякий случай. Однако возникшее родство душ не помешало ему за три дня до сделки скорректировать свою начальную позицию. Он внезапно позвонил, сказал: «Надо поговорить», и на следующий день явился с газетой бесплатных объявлений в руках.

— Я тут полистал, — хмуро объяснил он, показывая нам раздел с продажей недвижимости. — Десять — маловато будет.

— Ну, вот, — произнёс я огорчённо. — Мы же договаривались!

Петрович осознавал, что менять условия по ходу дела нехорошо, но просил и его понять: жить как-то надо, пенсия — одно название, а комната — полных пятнадцать метров, да ещё в таком доме, что из кухни Кремль можно разглядеть.

Сева побарабанил пальцами по столу и спросил: сколько Петрович хочет? Теперь Петрович хотел пятнадцать и обещал больше не передумывать: из моих предварительных объяснений он понимал, что такую сумму наличности мы в офисе не держим — их нужно предварительно заказывать в банке (что в нашем случае было неправдой, но звучало убедительно).

В тот же день мы побывали в квартире, чтобы убедиться, что приобретаемое имущество существует не только на бумаге. Петрович не соврал: из кухни действительно можно было разглядеть вдали часть кремлёвской стены со стороны набережной.

Утро в день сделки началось с сюрприза. Мы ещё завтракали, когда в дверь постучали. На пороге стоял человек в чёрном кожаном пальто и дорогом тёмно-синем костюме. Со словами «Привет, молодёжь!» он уверенно шагнул в комнату и огляделся по сторонам.

— Шикарно живёте, — был его вердикт. — Мать честная: холодильник, телевизор! Мы о таком и не мечтали!..

— Э! — произнёс Севдалин озадачено. — Папа?

— Совершенно, в душу, справедливо, — подтвердил вошедший.

О том, что перед нами Севин отец, можно было понять и без подсказки: оба воплощали две версии одного и того же портрета — особенно в области глаз, переносицы, бровей. Удлинённое и более узкое лицо Севдалина являло утонченную версию, квадратная голова, широкие скулы и крепкая шея отца — степенную и основательную.

Подойдя к нам вплотную, внезапный инспектор исследовал содержимое наших тарелок (недоеденный омлет), вынул правую руку из кармана пальто и, продолжая оглядываться, протянул сыну открытую ладонь. Сева без видимого удовольствия её пожал. Затем рука сделала поворот ко мне. Растяпа удостоилась лёгкого похлопывания по плечу.

— Шикарно, шикарно! — повторил он. — Апартамент на двоих! Мы ввосьмером кантовались. Эх, было время!..

Наконец, беглый осмотр закончился. Отец Севдалина по-прежнему обращался к нам обобщённо — «молодёжь». В ответ Сева, прежде чем назвать наши с Растяпой имена, презентовал нас, как «команду».

— Значит, молодёжь, деньги зарабатываем? Это хорошо, — миллионер неторопливо извлёк из кармана синих брюк бумажник. — А пока держите — на поддержание штанов…

Денежная помощь вручалась в обратном порядке: первой стодолларовую купюру получила Растяпа, вторую я. Севино лицо еле заметно скривилось: акт показной щедрости вызывал у него приступ сильного эстетического неприятия. Он посмотрел на отца исподлобья и пробормотал: «Пап, ну что ты, как добрый барин с нерадивыми холопами». Деньги, впрочем, взял — так словно, это была простая бумажка — и небрежным жестом опустил её рядом со своей тарелкой. Поверх его купюры я положил свою. Растяпа, уже успевшая украдкой опустить сто долларов в карман халата, чуть замешкавшись, последовала примеру.

— А ты не сиди, как вермикулит вспученный, — отреагировал миллионер на реплику сына и взъерошил волосы на Севиной голове. — Ишь надулся! Отец денег даёт — бери и с криком «Банзай!» клади в карман!..

Было видно, что он пребывает в добродушном домашнем настроении — его радует и свой внезапный приезд, и погружение в студенческую среду, и ностальгические воспоминания, и даже ершистость Севы. И в то же время чувствовалось, что в других обстоятельствах этому человеку не составляет труда переходить в режим бульдозера, непреклонно движущегося к своей цели.

Отца Севдалина сопровождал охранник — парень лет тридцати, невысокий, крепко сбитый. Он производил впечатление не туловищем, а головой — с перебитыми блинами ушей, как бывает у борцов, искривлённым носом, вносившим в его физиономию что-то устрашающее, и длинным шрамом, шедшим из-за правого уха к шее. Охранника звали Иннокентием, именно он должен был привести нам деньги на покупку комнаты — только не в общежитие, а непосредственно к нотариусу.

Я переживал, что присутствие Иннокентия перепугает Петровича, но опасения оказались напрасными. В Севином отце Петрович сразу опознал знакомый ему тип советского начальника — человека с которым, надо держаться подчёркнуто уважительно, но при этом вполне доступно не терять собственного достоинства. Отец Севдалина, в свою очередь, прекрасно знал, как общаться с рабочим классом. Он спросил Петровича: правда ли, что тот двадцать восемь лет проработал токарем на одном и том же заводе, и получив утвердительный ответ, уважительно качнул подбородком: «Наш человек!», чем вызвал у контрагента горделивую улыбку и душевное расположение.

У нотариуса они вдвоём удалились в отдельную комнатку, пробыли там минут пять, по возвращении на лице Петровича появилось выражение удовлетворённости, хотя ещё и оставалось некоторое напряжение. Своё отбытие с места событий Петрович обставил в лучших шпионских традициях: после прощания на крыльце нотариальной конторы, он с беспечным видом двинулся по переулку и поравнявшись с вишнёвого цвета «жигулёнком», внезапно скользнул в него на заднее сидение, после чего авто тут же рвануло вперёд.

Смотреть на новоприобретённую недвижимость у Севиного отца не было времени — он собирался сегодня же вернуться в Екатеринбург и лишь поинтересовался: по какой цене Севдалин теперь собирается её продать? Ответ был наготове: за сорок тысяч, как минимум. А если удастся выкупить ещё одну комнату, то обе — за сто. Три — за двести. Если все семь, то — за миллион.

— Это элитное жильё, — объяснил Сева, — другого пока нет. На него есть спрос, и оно не может стоить дёшево.

Отец хмыкнул и недоверчиво покачал квадратной головой.

— А если там какая-нибудь бабка? Скажет: «Я здесь всю жизнь прожила, никуда переезжать не хочу, хоть золотом меня осыпь»? Выкупишь шесть комнат и будешь ждать, когда она помрёт?

— С этим надо работать, — спокойно возразил Севдалин. — Поселиться в квартире, убеждать.

— Продавай, — отец похлопал Севу по плечу и добавил, что денег на выкуп комнат по плану сына у него нет: свои дела требуют вложений.

Мы так и поступили: выставили комнату на продажу в газете бесплатных объявлений. Через неделю в нашем офисе сидел полненький, оживлённый человек, приехавший на переговоры. Он начал с: «Ну, вы, парни, красавцы!» — удивляясь, как нам удалось влезть в коммуналку, расселением которой их агентство плотно занято уже два месяца. У восхищения имелась и обратная сторона: нас призывали умерить аппетиты, поскольку мы «зашли на чужую территорию», и согласиться на «адекватное предложение» — полноценную однокомнатную квартиру в одном из спальных районов у МКАД или наличными деньгами двадцать семь / двадцать восемь тысяч долларов. Мы согласились из объявленных в газете пятидесяти, «упасть» на пять. Коллега обещал донести наши условия своему начальству и, уже стоя у двери, как бы невзначай поинтересовался, кто наша «крыша».

Я увидел, как белое лицо Севы стало ещё бледнее. Тупой заход, сказал он, не вставая из-за стола. Впутывать сюда бандитов — тупей не придумаешь. Во-первых, бандитам придётся серьёзно заплатить. Во-вторых, любая криминальная история, связанная с квартирой, обрушит её цену наполовину: ни один богатый человек не захочет, чтобы его жильё в любой момент стало предметом уголовного дела. И, в-третьих, с братвой мы порешаем, но потом ему, Севдалину, придётся «заслать десятку» лихим людям, чтобы коллега не вернулся домой.

— Не потому, что я злой, — объяснил Сева, — а потому, что за такие номера положено убивать.

Он добавил, что наша уступка в пять тысяч отменяется.

В этот момент Севдалин снова напомнил мне Ромку Ваничкина, когда тот объяснял долговязому спутнику Иветты, что солидные люди до угроз не опускаются. Видимо, в этом случае проявлялся общий поведенческий стиль времени, когда речь шла о серьёзных разногласиях.

Полненький человек тут же сдал назад: мы его не так поняли. Он предположил: вдруг за нами стоят одни и те же люди? Тогда у нас появилась бы дополнительная платформа для переговоров.

Через полторы недели — после ещё ряда переговоров и согласований — комната была продана за сорок четыре тысячи. На сделку снова пожаловал Иннокентий — в сопровождении здоровенного парня, метра под два ростом. По моде успешных людей тех лет оба были облачены в малиновые пиджаки. В их паре человек с искривлённым носом и шрамом на шее шёл за старшего и давал указание громиле. Они отвечали за то, чтобы сделка прошла без эксцессов, и основную долю полученной суммы забрали с собой для передачи отцу Севдалина: часть — как возврат долга, остаток — на ответственное хранение.

Так в первой декаде декабря мы стали богачами.

Крупный успех произвёл в наших рядах понятную эйфорию. Заглядывая в будущее, мы видели, как подобные сделки станут случаться у нас регулярно: раз в месяц-два — уж точно. Прежний рубеж в сто тысяч теперь представлялся ребячливо-скромным.

Если бы будущее хотело показать нам язык и сказать что-нибудь обидное, то, несомненно, мы бы узнали: первый результат так и останется недостижимым рекордом — последующие месяцы принесут в четыре раза меньше денег, чем удалось выгадать от краткого знакомства с Петровичем.

Пока же финансовое поступление принесло психологическое облегчение. Капитал предприятия оставался единым и неделимым; я понятия не имел, сколько денег в случае дележа причитается мне, но не сомневался, что избавился от неподсчитанного долга Севдалину — наличие которого ни разу не озвучивалось. Для Севы проведённая операция тоже имела моральное измерение: он никогда не сомневался в своей способности зарабатывать, а теперь продемонстрировал это и своему отцу — чем избавил себя от возможных нотаций с его стороны.

Эйфория располагала к тратам — несколько больше необходимого. Офис обогатился небольшим сейфом, персональным компьютером с жёстким диском не то в два, не то аж в четыре гигабайта, и истошно тарахтящим при работе матричным принтером. Мизантроп получил от «Лучшего решения» бутылку хорошего виски и конверт с пятью стодолларовыми бумажками. Для угощения однокурсников было закуплено десять пицц: мы объявили, что празднуем первую сделку, и пообещали пятнадцать процентов прибыли тем, кто приведёт к нам для операции с жильём своих знакомых. В результате несколько человек попросились к нам на работу. Мы не отказывали. Говорили: вот приходи со своим вариантом и с ним будешь работать (забегая вперёд: нашим шикарным предложением так никто из однокурсников и не воспользовался).

Самой впечатляющей покупкой стало приобретение автомобиля — трёхлетней зелёной «девятки», последней модели советского автопрома, жутко популярной в Перестройку. Нас с Севдалином нельзя было назвать опытными водителями — да ещё в таком большом городе, как Москва. Первую неделю обладания транспортным средством мы каждый вечер тренировались, выезжая после десяти вечера, когда городское движение начинало стихать, и осваивали магистральные направления, возвращаясь в общежитие ближе к часу ночи.

Следующей по значимости тратой стало полное обновление Растяпиного гардероба. Она соглашалась принять от нас что-нибудь в подарок, но хотела обойтись минимумом: например, новой курткой и джинсами. Мы повезли её в не самый дорогой и всё же достаточно модный магазин и одели-обули с головы до ног на все случаи жизни — переходя из отдела в отдел и заставляя примерять деловые костюмы, блузки, юбки, платья, туфли, сапоги, пальто, куртки и головные уборы. Моё участие вскоре свелось к роли редкого советчика и основного носильщика пакетов. Севдалину же — большому эстету в вопросах одежды — трудно было угодить. Он то и дело гонял Растяпу в кабинку для переодеваний, рассматривал её с разных ракурсов, заставлял пройтись, чтобы затем скептически сморщиться и вынести заключение: «Не то» или «Чего-то не хватает» — пока не наступало удовлетворённое: «Сойдёт».

Поначалу Растяпа дико смущалась, робко возражала: «Ну, зачем?», «Не надо!», «Может, в другой раз?» и неуверенно поглядывала на продавщиц — видимо, опасаясь их недовольства бесконечными примерками.

— Расслабься, — сказал я. — Это хао. Большое такое хао.

— Расслабься, — сказал Сева, — теперь ты будешь нашей секретаршей. Надо выглядеть представительно.

Последний аргумент, очевидно, повлиял на неё сильнее, чем значимое, но уже привычное и отвлечённое «хао». Постепенно она вошла во вкус переодеваний, хотя, кажется, всё никак не могла поверить, что все эти наряды предназначаются ей.

Финальную точку поставили в бутике нижнего белья. Уже отошедшую от смущения Растяпу снова кинуло в краску — до пунцовости. Севдалин категорически отмёл её возобновившиеся «Ну, зачем?», заявив, что без хорошего белья Растяпа никогда не сможет стать по-настоящему уверенной в себе.

— Ты можешь носить в общаге свой байковый халат, — прямолинейно объяснил он, — и выглядеть последней лохушкой, но если на тебе шёлковые трусики, а не бабушкины труселя, ты уже королева, поняла?

— У меня не бабушкины, — пролепетала бедная Растяпа. — С чего ты взял?..

Но Сева её уже не слушал. Пока мы стояли у стеклянной стены бутика, он прошёл внутрь, лично изучил ассортимент, что-то обсудил с продавщицей и по возвращении протянул Растяпе деньги — ей оставалось только озвучить нужные размеры, расплатиться и при этом не схватить инфаркт.

Главным предметом Растяпиной гордости стало длинное кашемировое пальто ярко-песочного цвета — с воротником-стоечкой, скрытыми (модное новшество) пуговицами и рукавами, достаточно широкими, чтобы в них, как в муфте, можно было прятать ладони. Проходя мимо шкафа верхней одежды (его дверцы всегда были открыты), она не забывала погладить пальто по спине или, ухватив рукав, на несколько мгновений умильно прижать его к щеке. Если бы в нашем общежитии бытовал обычай — надев верхнюю одежду, разгуливать по коридорам, как по улицам — Растяпу пришлось бы принудительно гнать из коридора в комнату.

Номером два шли коричневые итальянские сапоги — высокие, плотно облегающие, с вставками из кожи крокодила по бокам. Их по возвращении домой Растяпа снимать не торопилась — шла на кухню ставить чайник и еще некоторое время красовалась, делая вид, будто так занята, что ей некогда и переобуться в домашние тапочки.

С остальными вещами возникла непредвиденная психологическая сложность. Каждая из них принесла бы нашей хао-подруге намного больше радости, появись она раньше, отдельно от других. Теперь же Растяпе не хватало эмоций полноценно насладиться каждым приобретением так, как оно того заслуживает, и перед некоторыми из предметов нового гардероба она чувствовала что-то вроде вины — за недостаток восторга.

Тем не менее, поход в модный магазин произвёл во внутреннем мире Растяпы некоторую революцию. Наутро она возбуждённо сообщила нам: «Я им сказала, сказала!» и была страшно довольна собой. Оказалось: Ирина и Дарина, к тому времени утратив страх перед возможным судебным преследованием, оценили Растяпины обновы ехидной подколкой: «О, тебе уже и одежду начали покупать. Поздравляем — делаешь успехи», после чего Растяпа и выдала ранее невозможную для себя фразу:

— У меня у одной — два любовника, а у вас на двоих — ни одного!

— А они? — поинтересовался я.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Я ушла вам рассказать.

— В тебе нет ни капли стервозности, — не то с одобрением, не то с сожалением произнёс Севдалин. — Другая бы оторвалась по полной, а ты…

Помимо Ирины и Дарины изменения в Растяпином имидже отметили и прочие обитатели нашего коридорного крыла.

— Ну, вы даёте, — сказал нам при встрече Анатолий.

Он был одним из последних скептиков, кто не воспринимал версию «шведской тройки» всерьёз. Но знание жизни не позволяло ему поверить, что дорогие вещи можно покупать девушке просто так.

— Да бросьте, — отмахнулся он, получив прежнее заверение, что ни я, ни Сева с Растяпой не спим. — Я же её два года наблюдаю: гаврош гаврошем…

Анатолий не осуждал нас за сексуальную распущенность: ему было обидно, что мы наивно, по-детски, его обманываем. Не исключено, что правдивое объяснение «мы так делаем, потому что так не делает никто, кроме нас», показалось бы ему ещё обиднее.

Впрочем, скоро и в вопросе Растяпиных предпочтений наступила определённость. Во время очередного телефонного звонка родителям, я узнал, что клан Зимилисов вскоре отбывает навсегда в США, где у Димкиного дедушки (что скрывалось в советское время) имеется аж двоюродный брат и вся сопутствующая родня. Кузены не виделись больше полувека, и намеревались встретить остаток жизни неподалёку друг от друга. Перед отъездом за океан Димка устраивает вечеринку для друзей и не простит мне, если я на ней не появлюсь.

Вечером, за ужином, я сообщил Севе и Растяпе, что мне нужно на несколько дней съездить домой, и объяснил причину.

— Ну, хорошо, — согласился Севдалин. — Без проблем.

— А можно мне с тобой? — внезапно произнесла Растяпа.

— Э-э, — на некоторое время я завис и, на всякий случай, уточнил: — Ко мне домой?

Она несколько раз быстро кивнула.

— Можно?

Я старался не смотреть в сторону Севы. Можно было не сомневаться: сейчас его лицо расплылось в сочувственно-торжествующей усмешке, без слов говорящей что-то вроде: «Получи и распишись!» Победитель спора жизнерадостно хохотнул, встал с кровати, прошёлся по комнате и ладонями отбил барабанную дробь на моём плече.

— Конечно, поезжай, — сказал он Растяпе. — Обязательно!