Семь незнакомых слов

5. Как расставаться с девчонками

То, что жизнь и есть путешествие, мне открылось в тринадцать лет — после того, как отец спросил, знаю ли я, как нужно расставаться с девушками. Это случилось за день до нашей семейной поездки в Москву. У отца уже полгода был автомобиль — темно-синяя «жигули», пятая модель. Для его покупки родителям пришлось занять приличную сумму у родственников и несколько лет ждать, когда подойдёт наша очередь приобрести собственный автотранспорт. Ещё задолго до этого счастливого момента мы начали строить планы о дальних поездках — одному из таких планов теперь предстояло воплотиться в жизнь.

Во избежание дорожных поломок «жигулёнок» накануне поездки сдали для контрольной проверки знакомым автослесарям. И вот мы с отцом — как члены экипажа, ответственные за техническую часть — поехали его забирать. На обратном пути разговор вертелся вокруг завтрашнего отъезда (я ещё никогда не был в Москве, и мне приятно было в двадцатый раз обсудить, какие города мы будем проезжать и какие достопримечательности посетим), и вдруг отец, без всяких предисловий и плавных переходов, произнёс: «А кстати…» и задал свой убийственный вопрос о расставаниях.

Если бы за рулём сидел я, дело могло бы кончиться аварией. Но отец был само хладнокровие: он ловко перестроился в правый ряд и вскоре, как ни в чём ни бывало, припарковался у бордюра, неподалёку от троллейбусной остановки. Затем он заглушил мотор. Хрустнул ручник, и наступила тишина. Отец полностью открыл боковое окно и, закурив, высунул руку с сигаретой наружу, чтобы табачный дым не заполнял салон. Я тоже опустил стекло со своей стороны и показал кулак малолетнему шпингалету, который, проходя мимо, ни с того, ни с сего показал мне язык.

До этого мы ни разу не говорили о женщинах и потому оба немного смущались.

Что я мог сказать? О расставаниях я уже знал не понаслышке — гораздо больше, чем о свиданиях. В частности, это проявилось в крайне неудачном предложении дружбы одной из одноклассниц.

В то время главным мерилом женской красоты для меня служила привлекательность лица. Но мы с одноклассниками уже считали нужным с видом искушённых знатоков судить о стройности ног и фигурах наших одноклассниц, обсуждать, у кого из них грудь скоро будет, как у взрослой тёти, а у кого — едва заметна. Одноклассницы краснели от выражений вроде «голая спина» или «голая нога». А я, например, испытывал острую неловкость, когда в присутствии взрослых возникали слова «саксофон», «саксаул», «Саксония»: мне казалось, при их произнесении все сразу начинают думать о сексе и, следовательно, догадываются, что я тоже думаю о нём.

Последний школьный год был отмечен новым поветрием: стала возможна дружба с противоположным полом. Раньше за влюблённость могли высмеять, а теперь это уже считалось нормальным и даже престижным — если ты дружишь с какой-нибудь девчонкой. Для того, чтобы попасть в число счастливчиков, дружбу надо было предложить. Процедуре предложения предшествовали кое-какие тактические действия: чтобы не попасть впросак и не опозориться на весь мир, через третьих лиц узнавалось, что о тебе думает она. Если интерес был взаимным, само предложение выливалось в волнующее и обязательное, но всё же формальное действие. После него можно было официально носить портфель своей подруги до её подъезда, ходить с ней в кино и, если отношения пойдут правильно, то и целоваться.

Во время осенних каникул мы почти всем классом пошли в единственный в нашем городе русский драматический театр на «Ромео и Джульетту». Это был спектакль со специальным смыслом: Джульетта приходилась нам ровесницей, и шекспировская история была немного про нас — про то, что в нашем возрасте уже можно жениться. Для меня поход в театр имел дополнительное волнующее значение: после спектакля должна была решиться моя судьба. Васька Шумский сказал, что он переговорил с Олькой Сухановой, а та, как лучшая Людкина подруга, знала: Людка — не против. По договорённости, когда все пойдут к троллейбусной остановке, она специально отстанет, и тогда я смогу уладить формальности.

Я знал наперёд, каким будет наш разговор: «Как тебе спектакль?» — спрошу я. «Мне очень понравилось», — ответит она. «Мне тоже — очень», — скажу я, и тогда следующая фраза «Да, кстати: давай с тобой дружить» прозвучит по-светски непринужденно и обаятельно.

Я знал наперёд и всё равно волновался. В последний момент всплыло сомнение: а вдруг Васька что-нибудь напутал, а Олька неправильно поняла, а Людка неожиданно передумала? Но когда моя без пяти минут подруга вместо того, чтобы вместе со всеми идти к остановке, стала, никуда не торопясь, рассматривать выставленные за стеклом большие чёрно-белые фотографии театральных актёров, я понял: всё идёт по плану, и взять тайм-аут на дополнительную подготовку уже не получится.

На фоне чёрно-белых портретов оранжевое Людкино пальто и её розовая вязаная шапка выглядели контрастно ярко. Я потоптался на месте, ощутил, как тревожно и восторженно колотится сердце, и сделал несколько важных шагов.

Она отвела взгляд от портретов и посмотрела на меня.

— Как тебе спектакль? — я хотел придать своему тону весёлую раскованность, но слова прозвучали немного отрывисто, как на допросе.

— Не думала, что так всё закончится, — неожиданно сказала она, и её голос был наполнен горьким глубокомыслием. — Думала, всё будет по-другому…

Такого поворота мой сценарий не предусматривал.

— Прощу прощения, — удивился я. — В каком смысле?

— Я думала, у них всё хорошо закончится, — объяснила Людка. — Родственники поймут, как Ромео и Джульетта любят друг друга, и помирятся... Как можно, вот так жестоко относиться к собственным детям! — последние слова она произнесла с особым патетическим чувством.

— Но это же известно, — произнёс я растерянно. — Это давно известно!

— Что известно? — не поняла она.

— Про то, что они погибнут. Ну, то есть Ромео и Джульетта. А ты думала, они останутся живы?..

Я и не думал насмехаться, мой голос звучал, скорее, сочувственно, но Людка всё равно обиделась.

— Мне пора домой, — произнесла она сухо, — пока!

И, развернувшись, прямо-таки рванула в противоположную сторону от остановки — в дебри переулков.

— Постой! — я помнил: главные слова ещё не сказаны.

Я догнал её через десяток шагов, но Людка и не думала сбавлять скорость.

— Постой!

— Я домой спешу!

— Надо… — предложение пришлось делать едва ли не на бегу, — поговорить.

— О чём?

— Я тебе кое-что хочу сказать…

— Что?

— Это… давай…, — слова вытряхивались, словно монеты из копилки, — короче… дружить. Ты как?

Она остановилась. Несколько секунд смотрела на меня.

— Я подумаю.

И снова рванула вперёд. Я остался на месте, не зная, радоваться ли тому, что предложение сделано, и самое трудное позади, или огорчаться, что всё прошло как-то скомкано.

«Подумаю» — был не совсем тот ответ, которого я ждал. Но Вася Шумский сказал: «Да всё нормально. Завтра согласится, вот увидишь». Его поддержал Димка Зимилис: Людке нужно время, объяснил он, во-первых, для того, чтобы ещё раз всё осознать, а, во-вторых, чтобы показать свою гордость и покочевряжиться, прежде чем покорно позволить таскать её портфель.

На следующий день я позвонил Оле Сухановой, она сказала: мой вопрос ещё решается. Людку интересовало моё мнение: не рано ли начинать дружить в нашем возрасте и как вообще будет проходить наша дружба? По первому пункту я бодро преувеличил, сказав: «Все ведь дружат» — как бы показывая, что мы с Людкой едва ли не последние на Земле два одиночества. А по второму обещал подумать и ответить через день, сразу после каникул. В первый день новой четверти я пришёл в школу одним из первых и встал в коридоре так, чтобы сразу увидеть, как появится моя-непонято-кто. Ответ на второй пункт я решил послать во время урока запиской — Васька и Димка сказали, что я придумал его очень смешно. Но опять получилось не так, как я задумал. Я сказал: «Привет!», а она прошла мимо, словно меня и не было. Чуть погодя Олька сообщила Васе, что Людка решила со мной не разговаривать.

Почему?!..

Ответа не было.

После этого во мне что-то погасло. Я впал в тоскливое безразличие, разучился радоваться и удивляться, моё сердце напоминало выгоревшую трансформаторную будку, и было совершенно ясно, что уже никогда и ни при каких обстоятельствах я не смогу влюбиться: когда-нибудь женюсь, но не из-за любви, а по необходимости, чтобы иметь семью. И это в тринадцать-то, как ни грустно, лет.

Димка Зимилис, проводивший со мной часы в утешительных беседах, высказал предположение, что любовная неудача, вероятно, совпала у меня с кризисом среднешколья, и он спрашивал, не угнетает ли меня мысль, что уже пройден солидный школьный путь, а до окончания всё равно ещё терпеть и терпеть? Димка не знал, есть ли на самом деле кризис среднешколья, он только предполагал его существование и хотел узнать точно — чтобы в случае чего новому психологическому явлению дали название «переходный синдром Зимилиса».

Так продолжалось месяца три, но потом в нашей школе началась подготовка к фестивалю «Пятнадцать республик — пятнадцать сестёр»[1], в котором участвовали все средние классы. Нам по жребию досталось представлять Узбекистан, мы разучивали соответствующие песни и стихи («Привет шлют пионеры Андижана…»), метались по городу в поисках тюбетеек и вообще каждый день репетировали. И вот Людка однажды на перемене, видимо забыв о том, что она со мной не разговаривает, спросила меня, во сколько часов у нас очередная репетиция. Мне полагалось сардонически расхохотаться ей в лицо, но я просто ответил: во столько-то, а после этого Людке глупо было делать вид, что между нами пропасть. Мы стали общаться, как и до похода на «Ромео и Джульетту» — то есть раз от разу. Моё чувство к ней к тому времени уже находилось в некотором отдалении от меня — я рассматривал его с холодной печалью; вопрос, быть иль не быть нам вместе, уже не стоял со всей остротой, и после того, как наши отношения нормализовались, я неожиданно понял, что означает фраза «Время лечит».

Вот только стоило ли рассказывать об этом отцу?

В отличие от меня ему нередко звонили какие-то женщины — коллеги по кафедре и факультету или дипломницы, бывшие и теперешние, и ещё какие-то знакомые. Почти всегда они звонили по делу, но бывали и ситуации, когда у них что-то не ладилось в житейском плане, и требовался совет или «взгляд мужчины». В таких случаях отец их утешал, говорил, что всё наладится, надо просто посмотреть на всё с такой или с такой стороны. А однажды ему, видимо, попалась легкомысленная особа, и ей он прочёл гениальное стихотворение, которое написал поэт с необычной фамилией — Ковальджи:

Посумасбродствуй. Побудь жестокою.

Поймёшь со временем один секрет:

Прекрасной женщине прощают многое,

Несчастной женщине — пощады нет.

Хотя звонки по личным вопросам случались, прямо скажем, редко, всякий раз, когда незнакомый женский голос просил позвать к телефону Илью Сергеевича, мама передавала отцу трубку с молчаливым укором безупречной жены, измученной многочисленными супружескими изменами, и пусть в этом конкретном случае оснований для подозрений нет, в целом ей «всё понятно». Но если утешения затягивались, она начинала возмущаться всерьёз:

— Почему ты их всё время жалеешь, а меня никогда? Что — у меня жизнь такая уж лёгкая?

— У тебя же есть я, — отвечал отец так, словно был академиком или, на худой конец, миллионером.

— Твой отец, — сказала мне однажды мать, — дай ему только волю, женился бы на всех несчастных женщинах, каких только знает. Зачем только мы с тобой ему понадобились, ума не приложу.

— Ты преувеличиваешь, — посмеиваясь, возразил отец. — Как это — зачем? Во-первых, ты самая красивая женщина из всех, кого я только видел и когда-либо увижу. Во-вторых, что тут плохого? Люди нуждаются в поддержке, а мне ведь это нетрудно. Бывает утомительно, но что поделаешь, людям надо помогать. И, наконец, как ты можешь такое говорить? Ты же моя судьба! А я — твоя. Скажешь, нет?

Мама ответила: тут не поспоришь, только ей непонятно, отчего её судьба так занята обустройством посторонних судеб — есть в этом что-то не судьбоносное. Тогда отец указал на самое важное отличие: за тех, кто ему звонит, он не готов отдать жизнь, а за нас с мамой — не раздумывая.

— Это ведь кое-что да значит? Потому что вы для меня самые дорогие, вас я люблю, а к ним просто хорошо отношусь. «Крепка, как смерть любовь!» — слыхала про такое?..

Мама не понимала, к чему все эти разговоры об отдании жизни. А вот то, что из-за отцовских страдалиц к нам домой вечно нельзя дозвониться, по её мнению, явно не делает нашу жизнь лучше.

Сидя в «жигулёнке», я больше всего боялся, что отец ненароком откроет страшную тайну — что у него были женщины и до матери. Я прекрасно понимал, что так оно и есть, по-другому и быть не могло, всё-таки он старше мамы на восемь лет, но даже думать об этом было не особенно приятно, не то, что услышать от отца.

Зато я с удовольствием узнал бы несколько дельных советов о том, как женщинам понравиться. Мы с Васей и Димкой уже успели изучить и обсудить «Героя нашего времени» (это произведение предстояло изучать по школьной программе только через два года), особенно ту главу, где Печорин завлекает в свои сети княжну Мэри, но лишние знания в таком деле никогда не помешают. Однако отец, как было ясно, собирался говорить не о том, как женщин завлекать, а как с ними расставаться.

— Ты не напрягайся, — легко посоветовал он. — Просто есть вещи, которые надо знать заранее и быть к ним готовыми. Любовные трагедии, старик, нужно уметь переживать, как бы это сказать… без трагедий.

Я пожал плечами. Легко сказать: «Без трагедий». Практика показывает иное.

— Женщины — не такие, как мы, — наставительно продолжал отец, глядя перед собой, словно по-прежнему следил за дорожной ситуацией, — не стоит об этом забывать. Ты обращал внимание, как мужчины смотрят на женщин?

— Как?

— Как на прилагательные: стройная, красивая, ласковая, милая, добрая, бойкая или наоборот застенчивая. А женщины смотрят на мужчин, как на глаголы — оценивают способность защищать, оберегать, решать проблемы, зарабатывать…

— Ух, ты! — восхитился я. — Никогда об этом не думал. А причастия, деепричастия, предлоги всякие — они кто?

Отец ответил: он не стал бы так сильно углубляться, однако, по его мнению, настоящий союз возникает, когда люди соответствуют друг другу, как существительные — когда совпадают их взгляды на жизнь, на прекрасное и безобразное, доброе и злое, наконец, когда им просто хорошо вместе без всяких слов и действий.

Мне вспомнилась Людка: а ведь я толком и не знаю — что она за существительное такое. Просто очень симпатичное прилагательное — слишком много о себе воображающее…

Далее отец произнёс загадочную фразу:

— Почти все девушки, которые тебе встретятся в жизни, — миражи.

— Это как? — удивился я. — Ты хочешь сказать: они мне только кажутся, а на самом деле их нет?

— Замечательное определение слова «мираж», — пошутил отец. — Нет, как люди они, конечно, существуют. Я хочу сказать: они могут тебе нравиться и даже очень сильно, но они — не твои, твоими никогда не будут или будут недолго. Это может быть обидным, но ещё обиднее потратить много душевных сил и времени впустую, гоняясь за миражами, согласен?

— А как понять — мираж или не мираж?

Отец ответил: по его жизненному опыту, если ты девушке безразличен, она сразу даст тебе это понять — например, пригласишь её в кино, а она сошлётся на занятость.

— А если она и вправду занята?

— Ну, тогда она сама и предложит день, когда будет свободна.

— Хм, — снова вспомнилась Людка. — А если сначала согласилась, а потом передумала?

— Вот, — отец несколько раз кивнул головой, — я, собственно, об этом…

Бывают счастливые случаи, когда супруги рано находят друг друга, сказал он, но большинство людей, прежде чем обрести постоянного спутника жизни, проходят череду встреч и расставаний. Иногда разрыв отношений случается внезапно и застаёт врасплох. И тут у меня будет выбор — устроить сцену с выяснениями и попрёками или просто молча уйти.

— Как это — молча? Совсем ничего не говорить?

— Как воспитанный человек, ты можешь поблагодарить её за любовь, которую она тебе дарила, — невозмутимо добавил отец, — и пожелать счастья.

— Вот ещё! — возмутился я. — Это же она меня бросает! И я ей — счастья?!

Отец негромко рассмеялся и правой рукой взъерошил волосы на моей макушке.

— Это нужно не ей, а тебе, — пояснил он. — Скандалы, старик, всегда выглядят некрасиво. Устроишь скандал — потом стыдно будет вспоминать. Скандал — проявление слабости. Мужчинам они не к лицу. Тут такая штука: когда люди хотят расстаться друзьями, они вспоминают хорошее, желают друг другу добра. А если начинаются упрёки и претензии, тогда, получается, и правильно, что расстаётесь: зачем вам быть вместе, если вы друг другу хотите больно сделать? И потом: когда начинаешь выяснять, почему она хочет расстаться, что её в тебе не устраивает, появился ли у неё кто-то другой, и кто он такой, ты тем самым становишься на путь самосожжения — начинаешь сжигать себя с помощью собственных чувств. Небольшую ранку поливаешь кислотой, чтобы она стала огромной кровоточащей раной, понимаешь?

— Понимаю, — я издал вздох бывалого человека.

— Поэтому лучше ни о чём таком вовсе не думать. Чем дольше сможешь не думать, тем легче перенесёшь разрыв. Если девушка решила от тебя уйти, значит, она не твоя — она была миражом или, если хочешь, приключением, которое закончилось.

— Здорово, — мне понравилось сравнение с приключением. — А как не думать, если оно — думается?

— Думать о чём-нибудь другом, — легко посоветовал отец. — Постараться занять свой ум чем-нибудь увлекательным. Скажи себе: «Жизнь продолжается, в ней произошло одно небольшое изменение, но кругом много всего замечательного». Или вот хорошее занятие: считать до миллиона. Можно поставить себе условие: «Пока не досчитаю, не буду о ней думать!» Ты же уже умеешь считать до миллиона? Уже знаешь, как это, верно? — и он хитро мне подмигнул.

Отец намекал на историю годовалой давности, когда он спросил меня, могу ли я считать до миллиона, а я, не почувствовав подвоха, ответил: конечно, могу. Но тут же выяснилось, что для подсчёта понадобится двести семьдесят семь часов или одиннадцать с половиной суток или двадцать три дня (если на один счёт будет приходиться секунда).

— Во-от как, — протянул я тогда. — Я об этом как-то не подумал…

Многие полагают, что могут досчитать до миллиона, сообщил отец, но на самом деле таких людей — единицы. Я могу стать одним из этих редких людей, если проявлю должное упорство. Он предложил мне сделку: каждый раз, когда я досчитаю до десяти тысяч, он будет класть в специальную копилку один рубль. Когда я досчитаю до миллиона, у меня будет огромная для двенадцатилетнего человека сумма — сто рублей.

— Я смогу потратить их, как захочу? — уточнил я на всякий случай.

— Само собой, — сказал отец. — Это будут твои, честно заработанные, деньги. Но уговор такой: сумму можно получить только целиком. Ты не можешь сказать: я досчитал до полумиллиона и мне причитается пятьдесят рублей. Идёт?

Я ответил: идёт, и начал считать. Я считал по дороге в школу и из школы, а потом ещё некоторое время — дома, разгуливая по комнате или лёжа на кровати и ритмично постукивая ногой о матрас. Я досчитал до двухсот тысяч, когда сообразил, что с Зимилисом и Шумским дело пойдёт быстрей. По нашим подсчётам сто рублей должны были скопиться как раз к летним каникулам, а, значит, мы сможем вместе их потратить на сладости или покупку чего-нибудь по-настоящему стоящего. Мы прятались от посторонних глаз, вслух считали до тысячи и прибавляли к общему числу три тысячи. Отец в какой-то момент удивился тому, как быстро пошли у меня дела, но допытываться не стал и даже порадовался.

На общий подсчёт у нас ушло два с половиной месяца. Видимо, примерно столько же требовалось не думать, почему Людка не стала со мной разговаривать.

С наступлением лета у нас с Димкой и Васькой началась роскошная жизнь. Мы болтались в кафешках, позволяя себе огромные порции мороженого, катались по десять кругов на колесе обозрения, купили футбольный мяч и три металлических револьвера с пистонами — они походили на настоящие: если нажать на кнопку, они складывались пополам для подзарядки. Потом настала пора разъехаться на каникулы, от ста рублей осталась половина, и остаток мы разделили: Димке и Ваське — по десять, а мне — тридцать, потому что я начал считать в одиночку и потому, что это были всё же деньги моего отца. Так рассудил Димка, но он же потом придумал, как нам потратить остаток денег — ещё до того, как мы разъехались, у Васи наступил день рождения, и Зимилис сказал мне: давай подарим ему велосипед. У Васи была большая семья, младшая сестра и два старших брата — он часто донашивал одежду братьев, и, хотя считалось, что бедных в нашем обществе нет, Шумский производил впечатление человека именно что из бедной семьи. У его братьев был взрослый велосипед «Минск», но для нас он был слишком большой — нам требовался «Орлёнок». У Димки и у меня было по «Орлёнку», а у Васи нет, и мы по очереди давали ему прокатиться. Димка сказал: здорово будет, если у нас у всех будут велосипеды. Я согласился: здорово, можно втроём далеко кататься. Мы потребовали у Васи его червонец обратно, потому что новый «Орлёнок» стоил сорок два рубля, а сдачу поделили уже пополам — между Димкой и мной. Мы объездили весь город и отыскали велосипед нужной марки в одном дальнем магазине на окраине. По дорогу к магазину Васька держался насуплено и немного отстраненно, но на обратном пути не мог убрать улыбку с лица, даже пытаясь говорить нейтральным тоном. Наш подарок произвёл в семье Шумских неприятную сенсацию: Васина мать решила, что мы потихоньку взяли деньги у своих родителей, и те вскоре придут требовать их обратно. Она отругала Васю на кухне, и он слегка всплакнул, что влип в такую стыдную историю, а потом разбирательство дошло и до наших родителей. Зимилис-старший выделил Димке три рубля на новый подарок для Васи — он считал, что его сын не имеет к новоприобретенному «Орлёнку» никакого отношения и вообще не хотел скандала. Мой отец подтвердил Васиной матери, что деньги, действительно мои, и я могу тратить их, как вздумается, поэтому никаких претензий с его стороны быть не может. Ещё он сказал, что жизнь длинная, и, может быть, когда-нибудь лет через десять или двадцать Вася выручит нас с Зимилисом из беды, так что не стоит сейчас заострять внимание. Но когда мы остались одни, он сказал: я хитрец, со мной надо держать ухо востро, и такого уговора у нас не было. Потом рассмеялся, взъерошил мне волосы и сказал — мы с Димкой совершили настоящий человеческий поступок.

В целом, досчитать до миллиона оказалось не таким уж и сложным делом, и сейчас я подумал, что, когда стану взрослым, и какая-нибудь подружка покинет меня без всякого предупреждения, я достигну миллионного рубежа без особых проблем — даже если мне никто не станет помогать.

Отец ткнул окурком в пепельницу и завёл двигатель. Мы отъехали от обочины. Установилось какое-то особенно хорошее безмолвие. Произошедший разговор произвёл на меня неожиданное действие. До сих пор я мечтал, что в будущем у меня будет много подружек, одна другой красивее, но иногда сомневался: а вдруг такого не будет, и я стану томиться в одиночестве и страданиях? Отцовские слова вселили в меня уверенность, что всё будет так, как я и мечтаю.

Я пронзительно ощутил, как в будущем стану идти по жизни от одной возлюбленной к другой, случайно знакомиться с ними в кафе или в компаниях, ходить с ними в кино и турпоходы, слушать музыку, обсуждать книги, пить вино, есть шашлыки, ссориться и мириться, расставаться и тепло вспоминать друг о друге, как о славном приключении.

Я настолько почувствовал близость взрослых времён, что, хоть и не курил, едва не попросил у отца сигарету, словно между нами это давнее, обычное дело.

Мы вывернули из переулка, и перед нами во всей длине открылся проспект Мира. Солнце миновало зенит и постепенно начинало клониться к закату, отчего конец дороги окутался лёгкой розовой дымкой. Всё вокруг было давно и прочно знакомо. Но вдруг я отчётливо ощутил: мы едем к будущему, и оно уже не за горами, надо только немного подождать. Мы приближались к нему со скоростью шестьдесят километров в час.

[1] В описываемый период СССР состоял из 15 Союзных республик, метафорически называемых сёстрами.