Семь незнакомых слов

2.04. Ваничкин приходит на помощь

Вернувшись домой, я сообщил родителям, что поступил учиться на юриста — сейчас эта специальность востребована куда больше, чем профессия историка.

— Это правда, — деловито подтвердила мама. — Время историков прошло.

— Ты хотела сказать: «ещё не настало»? — шутливо поправил её отец.

— Какая разница — «прошло», «не настало»? — отмахнулась она с лёгким раздражением. — Ты же понял, о чём я!

Отец промолчал: мама уже полтора месяца работала в недавно открывшемся у нас представительстве одной из французских фармацевтических компаний — первая же её зарплата оказалась в два раза больше отцовской, что внесло в отношения родителей новую, едва уловимую, нотку — неприятную для отца.

Родители, естественно, никогда не слышали об учебном заведении, в котором мне предстояло постигать глубины юриспруденции, а я просто сказал: «Оказывается, есть такой», умолчав о том, он только-только создан — один из первых частных вузов, в нём всего три факультета (экономический, юридический и маркетинга), и есть намерение открыть ещё три (менеджмента, психологии и политологии). Но это — в перспективе, а пока у него нет ни своих учебных корпусов, ни студенческих общежитий (их на первое время планируется арендовать у государственных институтов и университетов).

Я много, о чём умолчал. Например, о том, что у меня нет твёрдой цели новоявленный вуз заканчивать — просто мы с Севдалином решили, что для легализации в Москве нужно стать студентами, и вообще нам понадобится социальная среда, откуда проще развивать наш будущий бизнес (ведь мы ещё не знаем — какой). Самый щепетильный момент, о котором родителям лучше было бы не знать: обучение в частном вузе — платное (для недавних советских людей — факт уже не сильно удивляющий, но пока ещё необычный), по целых четыреста долларов за семестр, и деньги за мои первые полгода обучения взяты из чужого кошелька — из кошелька Севдалина.

Когда я сказал Севе: вроде как неудобно, что он за меня платит, он коротко отмахнулся: «Забудь» — и даже не добавил: «Потом сочтёмся». Я понимал, что в моём положении ничего другого не остаётся, надо принять обстоятельства такими, какие они есть, а в будущем их улучшить, и всё равно испытывал дискомфорт должника — чувство, вносящее в тандем компаньонов разделение на старшего и младшего (при формальном равенстве).

Оставался месяц, чтобы заработать денег, которых хватило бы на первое время жизни в Москве. Как это сделать, я не представлял — все три моих ученика, которых я натаскивал по французскому, сейчас пребывали на каникулах, а других способов быстрого и гарантированного заработка не предвиделось.

На помощь пришёл Шумский. Он уже научился класть плитку и на месяц взял меня в подмастерья — размешивать раствор и выполнять поручения типа «подай-принеси». За месяц я заработал сумму по местным меркам неплохую — девяносто долларов, но сильно недостаточную для поездки в Москву. Оставалась возможность попросить денег у матери. Однако я чувствовал, что этой просьбой дам ей законный повод поворчать, что в доме аж два мужчины, а всё держится на её хрупких плечах, и таким образом подведу отца.

Ближе к двадцатым числам августа вопрос неожиданно решился сам собой: однажды днём, войдя в дом, я услышал, как надрывается телефон.

— Где тебя носит? — недовольно буркнула трубка голосом Ваничкина. — Второй раз звоню… Выходи, сейчас заеду.

Он приехал на своей чёрной «БМВ». И одет был во всё чёрное — чёрная рубашка, чёрные джинсы, чёрные туфли. По-видимому, Ромка хотел выглядеть внушительно, чтобы казаться старше своих лет, и это ему удавалось: за те полгода, что мы не виделись, он стал ещё шире в плечах, короткие рукава обтягивали накачанные бицепсы — настоящий здоровенный мужик.

— Куда едем? — спросил я, устраиваясь рядом с ним.

— В больницу.

По дороге он ввёл меня в курс обстоятельств: мать Иветты срочно госпитализировали — непроходимость кишечника, нужна срочная операция. Ромка нашёл одного из лучших хирургов города — профессора Капельникова, который через месяц отчаливает в Канаду, у него все операции расписаны на три с половиной недели вперёд, но Ромка за определённое вознаграждение уговорил его прооперировать мать Иветты, и вот мы едем в первую городскую, чтобы узнать, как пройдёт операция. Контролировать ситуацию, короче.

Ромка говорил деловито-озабоченным тоном, сосредоточенно вглядываясь в полупустую дорогу, но было ясно, что он не договаривает: дело не только в операции, а кое в чём другом — спустя четыре года ему предстоит встретиться с Иветтой лицом к лицу. И от этой встречи, возможно, зависит всё дальнейшее. Справа мелькали верхушки деревьев — мы ехали по мосту, построенному несколько лет назад над долиной Роз, местом наших с Ромкой детских путешествий и приключений. Я подумал, как удивительно устроена жизнь, и какие мы уже стали взрослые, и, что если сейчас всё пройдёт, как надо, то мой отъезд очень логично совпадёт с началом нового этапа в жизни Ваничкина — этапа, где моя помощь (какой бы условной она ни была) Ромке уже не понадобится.

Пока же я видел свою функцию в том, чтобы подбодрить Ромку перед решающей встречей и внушить ему уверенность в успехе. Для этого у меня имелись подходящие слова.

— Всё будет хорошо, — пообещал я. — Вот увидишь.

Ваничкин неопределённо шевельнул бровями.

— А если она скажет: «Большое спасибо, но я тебя ненавижу»? — как бы невзначай спросил он.

— Не скажет! — я категорически мотнул головой. — Она же не дура, правильно? Когда это было? Сто лет назад! Тут целый СССР распался и вообще…

— А если всё-таки скажет?

— А если скажет… — я задумался. — Ну и ладно! Тогда ты ей скажешь: «Вот прекрасный способ отомстить — выходите за меня замуж!». А что? В самый раз!

Ваничкин довольно хмыкнул: фраза ему понравилась.

— Только бы операция прошла нормально, — озабоченно вздохнул он, паркуя машину на больничной стоянке, и поделился со мной ещё одной тревогой: непроходимость кишечника, оказывается, возникает из-за каких-то новообразований, а те, в свою очередь, могут быть как доброкачественными, так и недоброкачественными.

— Это рак, что ли? — поразился я. — И что тогда: надежды совсем нет?

Ромка ответил: он пока сам в этом ещё не разобрался, но паниковать рано — всё ещё, может, обойдётся.

Приёмные часы ещё не начались, но нам повезло: охранник у турникета куда-то отлучился, и мы беспрепятственно прошли на третий этаж. На небольшой площадке перед хирургическим отделением — одно окно, две кушетки — сейчас никого не было. Ромка уверенно открыл дверь и проник на запретную территорию. Но пробыл там недолго — ровно столько, чтобы узнать, что профессор Капельников проводит операцию. Оставалось ждать. Мы уселись на одну из двух кушеток.

Иветта появилась минут через двадцать, выскочив из кабины лифта. Её запыхавшийся вид говорил, что она всю дорогу сильно торопилась, боясь опоздать, словно её присутствие могло способствовать удачному течению операции. Как и Ромка, первым делом она кинулась внутрь отделения и точно также очень быстро вернулась — не прошло и полминуты. В белой футболке, джинсах и высоких танкетках она мало походила на учительницу, и только неизменившаяся причёска, как у Мирей Матье, напоминала о недолгой поре, когда она преподавала нам математику. Существенный момент: Иветту сопровождал парень в очках, худой и высоченный — головы на две выше своей спутницы.

Выйдя из отделения, она оглянулась по сторонам. Неожиданно Ваничкин — он сидел, прислонившись спиной к стене и слегка закинув голову вверх — вытянул руку в сторону кушетки у противоположной стены. В ответ на приглашающий жест Иветта благодарно кивнула, сделала шаг, другой, ещё раз мельком взглянула на Ромку и вдруг пошла пятнами. Несколько секунд она не сводила глаз с Ваничкина — то ли растерянно, то ли даже испуганно. Ромка изображал невозмутимость, но, если принюхаться, можно было уловить запах озона: Ваничкин источал электричество. Овладев собой, Иветта обернулась к своему верзиле, ухватила его за руку и потащила к кушетке. Усевшись, она уронила лицо в ладони, и верзила начал её успокаивать, утверждая, что волноваться пока рано. Нас разделяло метра два.

— Говори что-нибудь, — пробормотал себе под нос Ваничкин.

Я рассказал, что ездил в Москву праздновать день рождения — естественно, умолчав о намерении поступить в театральное училище и о новом грандиозном плане. Москва Ромку заинтересовала: он начал расспрашивать, что там сколько стоит, причём интересовало его буквально всё — начиная с алкоголя, продуктов питания, сигарет и заканчивая электронной аппаратурой и женской обувью.

Постепенно начали появляться родственники пациентов. На площадке становилось тесно. Мы с Ваничкиным уступили свою кушетку, а сами встали у лестничного пролёта — ровно напротив входа в отделение. Когда из дверей показался мужчина в белом халате, Иветта привстала. И снова села, увидев, что её опередил Ромка. Он шагнул к профессору Капельникову, поздоровался с ним за руку. Оба скрылись в отделении. Через секунду-другую, из-за дверей высунулась часть Ваничкина:

— Иветта!

Снова вспыхнув и чуть помедлив, она последовала призыву. Мы с верзилой, как оставшиеся, взглянули друг на друга. Голова у спутника Иветты похожа на треугольник, приделанный одной из вершин к худой шее. Волосы мелко курчавятся. Очки на носу — довольно сильных диоптрий. Видно, что изрядный кусок жизни он потратил на постижение умных книг.

— Добрый день, — верзила сделал два шага в мою сторону. — Можно узнать: а вы кто?

Я пожал плечами: понятия не имею, как ответить на такой вопрос.

— Я имею в виду, — уточнил он, — откуда ваш друг знает мою жену?

— Почему бы вам не спросить об этом у жены?

— А-а, понял: ваш друг — бывший ученик Нины Сергеевны?

— Нина Сергеевна — мама Иветты?

— Да.

— Нет.

— Тогда кто? — повторил верзила и, поняв, что я не склонен продолжать общение, констатировал: — Всё это как-то странно.

Первым из отделения появился Ваничкин. Он мельком глянул на долговязого соперника и кивнул мне, указывая в сторону лестницы. Мы спустились в тёплый вечер и направились к стоянке. Всё норм, деловито-озабоченным голосом сообщил Ромка на улице, операция прошла успешно, теперь нужен хороший уход — он договорился о сиделке, которая бы дежурила ночью у постели матери Иветты.

— А сама Иветта как? — спросил я. — Она поняла, что это ты профессора уговорил сделать операцию?

— Я же ей его представил, — пожал он плечами, — лучший хирург города и всё такое. Остаток денег ему отдал. Пожелал счастливой эмиграции. Должна была…

— Подождите! — мы дошли до угла старого здания, когда за спиной раздался дробный звук танкеток.

Иветта нагоняла нас быстрым (насколько позволяли танкетки) шагом.

— Я вам очень, очень благодарна! — выпалила она Ромке и по касательной мне. — Мама для меня — самый близкий, самый дорогой человек и не представляю…

Ваничкин несколько раз кивнул: дескать, понимаю, о чём вы, но не стоит об этом.

— У вас курица есть? — перебил он Иветту.

— Какая курица? — не поняла она.

— Доктор сказал: первое время — только куриный бульон.

— А-а, да, — Иветта кивнула, — спасибо, есть.

— Точно?

— Сейчас зайду в магазин, а почему…

— А термос? Ну, в чём бульон нести?

— Термос есть.

Ромка соображал секунды две.

— Хорошо, — решил он, — кур вам сегодня завезут. Где-то через час-полтора.

— Нет, зачем вы, — запротестовала Иветта, — не надо! Я сама!.. Я хотела спросить: как вы узнали? И вообще… что это было? Вы за мной следите, да?

На эти вопросы Ваничкин предпочёл не отвечать. Он достал из нагрудного кармана рубашки визитку и протянул её Иветте:

— Вот: рабочий и домашний. В любое время.

Она рассеянно глянула в визитку и снова перевела взгляд на Ромку:

— Зачем это вам? Меня не надо опекать. Прошу вас: не стоит!

Ваничкин нахмурился:

— Если не я, то кто? Больше некому.

— Но зачем это вам?

Ромка немного помялся.

— Я вас люблю, что тут непонятного? — буркнул он. — И хочу, чтобы вы стали моей женой.

Огромные карие глаза Иветты стали ещё шире. Она выдохнула: «О, Боже!», резко развернулась и зашагала к больничному крыльцу, у которого её уже ждал долговязый спутник. Но, пройдя метров двадцать, развернулась и снова подошла к нам.

— Извините, я не помню, как вас зовут, — сказала она Ромке. — Помню фамилию, а имя — нет.

Мы переглянулись: нам просто в головы не приходило, что Иветта может не помнить Ромкиного имени.

— Там на визитке есть, — зачем-то подсказал я.

— А-а, на визитке…

— Роман, — произнёс Ромка, слегка опешив, — Ваничкин.

— Хм, «Генеральный директор», — усмехнулась она, рассматривая визитку. — Надо же… А почему не просто «директор»?

Ромка пожал плечами:

— Какая разница? Можете «генеральный» зачеркнуть.

— Действительно, неважно, — согласилась она. — Так вот, Роман Ваничкин, ещё раз повторю: я вам очень благодарна за то, что вы сделали для моей мамы — благодарна, как только могу быть благодарной. Но убедительно прошу: больше мне помогать не надо! Просто исчезнете из моей жизни — это самое лучшее, что вы можете для меня сделать. Ну, правда же! — в конце, чтобы смягчить резкость своих слов, она почти по-дружески улыбнулась, призывая Ромку образумиться и не молоть чепуху.

Ромка нахмурился:

— Почему это? Вы что не слышали, что я вам сказал? Я вас люблю! Не верите? Я могу пронести вас на руках через весь город и вообще... Со мной вы будете счастливы, а с этим хиляком — даже смешно говорить.

— Вы адекватны? — только и спросила Иветта.

— Ещё бы! — заверил Ваничкин. — Я понимаю: вы меня слегка ненавидите и всё такое. Но это же можно пережить — это пройдёт! А знаете, что не пройдёт? То, что я вас люблю. Это сильнее, чем ваша ненависть — намного сильнее. На несколько порядков — как единица и тысяча! Понимаете, о чём я?

Подняв руки вверх, показывая, что бессильна перед таким навязчивым сумасбродством, Иветта снова развернулась и зашагала к своему спутнику, который как-то незаметно приблизился шагов на пятнадцать. И снова на полдороге передумала и вернулась.

— Роман, я хочу, чтобы вы меня услышали, — сообщила она ещё на ходу. — Между нами не может быть ничего общего. Вы мне неприятны. Простите за прямоту. Надеюсь, вы понимаете, почему. И дело не только в вас лично. Мне в принципе неприятны такие люди, как вы — с этой наглой походкой хозяев жизни, накачанными бицепсами, с непробиваемой уверенностью, что им позволено всё. Такие, как вы сегодня могут помочь, а завтра — без зазрения совести отнимут последнее. И из-за таких, как вы, нормальным людям просто житья не стало. Я никогда — вы слышите: никогда! — не свяжу свою жизнь с человеком, даже отдалённо похожим на вас и таких, как вы. У нас разные ценности. Придётся вам с этим смирится. И чем быстрее, тем лучше. Надеюсь, мы всё выяснили?

Слова Иветты задели Ромку — кажется, он даже обиделся.

— Вы думаете, мне нравится, что происходит вокруг? — возмущённо спросил он, разведя руки во всю ширь и оглядываясь по сторонам. — Весь этот беспредел? Не больше, чем вам!

Он — нормальный человек, сообщил Ромка Иветте, он вообще хотел учёным стать, но сейчас наука никому не нужна, уж ей-то это хорошо известно! И что теперь делать? Можно, конечно, жаловаться, как всё кругом плохо и несправедливо, только от этого ничего не изменится! Можно уехать куда-нибудь в благополучную Европу и забыть всю предыдущую жизнь, как кошмарный сон. Многие так и делают, но он, Ваничкин, считает: чёрта с два! Это его родной город, и он не собирается здесь прозябать и уже тем более не позволит никому выпихнуть его отсюда.

Сейчас само время заставляет быть сильными, веско говорил Ваничкин, рубя воздух ладонью. Это раньше, когда мы считали, что живём в сильной стране, можно было пребывать в полу-расслабленном состоянии, но сейчас так уже не получится. Если его будут толкать, он будет уворачиваться или толкать в ответ, а не обижаться и жаловаться, что его уютный интеллигентский мирок разрушен. Вот и вся разница между ним и нытиками, которые окружают Иветту.

Я сомневался в том, что Ромка вполне искренен в изложении своего кредо, но со стороны его слова звучали эффектно: Иветта ни разу не попыталась его перебить и даже внимательно сощурила глаза.

— Вот вы — математик, так? — неожиданно спросил её Ваничкин. — Посмотрите на жизнь, как на теорему! Её можно доказать, а можно заявить, что она недоказуема, и расплакаться. Я всего лишь строю своё собственное доказательство и ничего больше. И очень странно, что вы — математик! — меня за это осуждаете.

Пока Ромка говорил, верзила с треугольной головой окончательно приблизился к нам. Он встал позади Иветты, положил ладони ей на плечи и скептически усмехнулся. Из Ромкиной речи, он услышал только последнюю часть и, видимо, решил, что разговор носит чисто мировоззренческий характер. И тут же решил вступить в беседу.

— Хорошо, — сказал долговязый, — допустим. Есть люди вроде вас, которые успешно вписались в дикий капитализм. Но не все такие. Вот мы, люди с высшим математическим образованием, в него никак не вписываемся. Дикому капитализму высшая математика не нужна — ему хватает простой арифметики! А торговать мы не умеем да и не хотим! И что вы предлагаете делать нам? Если не эмигрировать, то что?

Ваничкин окинул долговязого недобрым взглядом:

— Вам я ничего не предлагаю, — отрезал он. — Хотя нет: вам персонально я предлагаю оставить Иветту в покое.

— Не понял… — протянул тот, склонив голову набок.

— А что тут непонятного? — поморщился Ромка. — Вы — слабак! Вы сломаете ей всю жизнь. Вы вообще не должны быть с ней — она вам случайно досталась! А на самом деле она — не для вас. Так что уйдите по-хорошему…

— Ну, знаете ли!.. — сказала Иветта и хотела увести долговязого, но тому показалось, что Ромка ему угрожает.

Он так и спросил: вы мне угрожаете?

Я подумал, что сейчас эти двое могут сцепиться и, скорей всего, схватка будет недолгой: долговязый падёт после первого же Ромкиного удара, и его очки отлетят метров на сто, так что надо быть начеку и успеть обхватить Ваничкина за руки. Но Ромка не собирался драться. Скучающим тоном он ответил: угрожают только гопники, а солидные люди до угроз не опускаются; он просто предлагает долговязому реально посмотреть на себя, на окружающий мир и поступить по-человечески — не скотина же тот, чтобы сделать Иветту несчастной?

— Всё! — решила Иветта и потянула верзилу в сторону. — Идём! Видишь, парень не в себе…

Он дал себя увести, и только один раз на ходу обернулся, чтобы бросить фразу «Развелось шпаны!» и послать в нас сердитый взгляд, который давал понять, что верзила не хочет с нами связываться только потому, что рядом женщина, а не то бы... Они зашагали по темнеющей аллее к массивным воротам: спутник Иветты обнимал её за плечи, а она его — за пояс. Ромка смачно представил, как было бы здорово сейчас со всего разбега влепить долговязому пендель!

— Да уж, — сказал я.

Верзила слегка сутулился — он склонился к Иветте, которая ему, по-видимому, что-то объясняла. Внезапно мне стало его жалко: во всей произошедшей сцене он казался единственным проигравшим. Почти наверняка, Иветта — лучшее, что есть в его жизни, и вот теперь, возможно, он её потеряет. И всё потому, что, откуда ни возьмись, появился Ваничкин. Но я был на Ромкиной стороне и должен был желать успеха ему. В общем, так оно и было: я хотел, чтобы у Ромки с Иветтой всё получилось, и дело уже сдвинулось с мёртвой точки, но пока виделось неоднозначным.

И всё-таки жаль верзилу — он ведь ни в чём не виновен, кроме того, что не может найти прилично оплачиваемую работу…

Когда пара скрылась за воротами, мы тоже двинулись к автомобилю.

— Что скажешь? — спросил Ваничкин. — По-дурацки получилось?

— Нормально, — оценил я. — Особенно это… про теорему. Даже немного похоже на то, как Майкл Корлеоне объясняет Кей Адамс, что его отец ничем не отличается от сенаторов…

Произошло самое важное, объяснил я Ромке, теперь он оказался в поле зрения Иветты. Раньше же она, наверняка, старалась о нём забыть, даже имени, как выяснилось, не помнила, а теперь — всё по-другому. Теперь она знает, что Ромка её любит, и хочет — не хочет теперь будет думать о нём.

— Как думаешь: я её не сильно напугал?

— Да вроде нет, — я пожал плечами. — Главное, теперь, когда её увидишь, больше не говори о любви: она уже всё поняла. Лучше покажи ей свой обалденный внутренний мир — про Пифагора что-нибудь задвинь! Или про братьев Стругацких! Пусть она не думает, что у тебя только деньги на уме!

Ваничкин глянул на меня со скепсисом, словно я предлагал ему выучить несколько лирических стихов и блеснуть ими перед Иветтой, но никак не прокомментировал.

— Ладно, — сказал он, — поехали за курицей...

В магазине Ромка нагрузил полную тележку продуктов: к трём курам он добавил сыр, сардельки, колбасу, макароны, рис, чай, кофе, овощное рагу, несколько упаковок сока, кетчуп, мёд, орехи и коробку пирожных. Получилось два увесистых пакета. Я полюбопытствовал, с кем он собирается их отправить — кто такую тяжесть попрёт на четвёртый этаж в доме без лифта?

— Ты, конечно! — Ваничкин удивился. — Где я тебе сейчас другого человека найду?

— Я?! — поразился я. — Ты сбрендил! Она же меня с тобой только что видела!

— И что?

— И то… — я не знал, как объяснить, что мне относить продукты ни в коем случае нельзя: тогда весь имидж Ваничкин, как крутого парня, решающего проблемы, разом померкнет. — Ты же сам сказал: «Кур доставят» — я и подумал, что кто-нибудь доставит. И Иветта так подумала. А теперь… Ну я не знаю… Неужели ты сам не чувствуешь, что всё это отдаёт доморощенной самодеятельностью?

Ромка сказал: ничего он не чувствует, потому что, когда обещал, что кур привезут через час, не уточнял, кто именно это сделает, и вообще ему не хочется в это дело больше никого впутывать, потому что про Иветту знаю только я и случайные незнакомые люди, которые доставляли ей цветы. Против этого возразить было нечего, и, кроме того, я понял, что, если откажусь, Ваничкин ни за что не одолжит мне сто долларов — внушительную сумму, которой должно хватить на первое время в Москве. Это было мерзкое чувство — словно я соглашаюсь только из-за денег, хотя на самом деле...

— Ладно, — сказал я, — секундантом было страшнее…

В целях конспирации мы припарковались в соседнем дворе. Ромка тоже вышел из машины, и я по наивности подумал, что он хочет помочь донести пакеты до подъезда Иветты. Но Ваничкин сказал: ему лучше перед Иветтиными окнами не мелькать, а в машине просто так сидеть опасно, — кто-то из жильцов дома может решить, что он — киллер, который кого-то выслеживает, подумать: «Не меня ли?» и выстрелить первым. Он проводил меня до начала Иветтиного двора и там отдал второй пакет.

— Слушай, а если откроет дрыщ? — засомневался я. — Что тогда? Спросить, как в прошлый раз, только наоборот: женщина в доме есть, так что ли? Или, что ты готов встретиться с ним в любое удобное для него время?

— Иди уже, остряк, — недовольно буркнул Ваничкин, — там разберёшься. Скажешь ему: позови Иветту. Действуй по обстоятельствам!

Я шагнул в тусклый подъезд, в котором за четыре года, кажется, ничего не изменилось — я узнавал тёмно-зелёные стены и потрёпанные почтовые ящики. Уже перед дверью пришла фантастическая мысль: а вдруг каким-то невероятным образом снова выйдет мама Иветты? Увидит меня и скажет: «А-а, это снова ты?».

Я нажал кнопку замка, и вскоре послышались лёгкие шаги.

— Кто? — послышался голос Иветты.

— Доставка.

Щёлкнул замок, дверь приоткрылась. Иветта — уже переодетая в домашний халатик — увидела меня с пакетами и с порога выдала торопливое: «Нет-нет-нет!», крутя головой из стороны в сторону. Я подумал, что она тут же захлопнет дверь перед моим носом, но позади Иветты показался долговязый, тоже уже переодетый в белую футболку с рисунком. Он спросил: «Кто там?», Иветта обернулась, сказала: «Иди в комнату» и вынырнула на лестничную площадку, лёгким движением прикрыв за собой дверь.

Сторонясь, я сделал шаг назад. В домашних тапочках Иветта была ростом мне под подбородок, и её лицо сделалось тревожно-скорбным.

— Скажите, я была не слишком резка, нет? — спросила она, словно уговаривала саму себя. — Кто знает, если бы он не вмешался, всё могло быть… очень плохо. Инфекцию могли занести, заражение крови… знаете сколько случаев… хорошие специалисты все поразъехались… И в сравнении с этим… Мне не следовало… Он… не оскорбился?

Я покачал головой и опустил пакеты на пол.

— Это ведь он цветы присылает, да?

— Ну-у… — я не был уверен, что могу открыть этот секрет.

— Сейчас, что уж, — вздохнула она, отвечая сама себе, — и так понятно: он. Я почему-то сразу заподозрила. А потом подумала: мало ли — может, это кто-то из бывших маминых учеников? Знаете, она одно время преподавала малолетним преступникам, и вот однажды ей на День учителя домой принесли шикарный букет бордовых роз. Понимаете, сам её бывший ученик сидел в тюрьме и решил любимой учительнице на праздник сделать подарок! Правда, это лет пятнадцать назад было… Ну вот я и тешила себя надеждой, что это кто-то другой… А сегодня увидела его в больнице и поняла: чудес не бывает…

Разговаривать со скорбным лицом Иветты было непросто. Чтобы скрыть смущение, я кашлянул в кулак и сочувственно вздохнул.

— И что теперь делать? — продолжала вопрошать она. — Теперь точно придётся уезжать… Скажите, вы его друг или… подчинённый?

Я ответил: друг. И зачем-то с горделивой вескостью добавил: подчинённым такие дела не доверяют.

— Вы думаете, у него это серьёзно? — Иветта всё время пыталась заглянуть мне в глаза, и на несколько секунд мы встречались взглядами, но почему-то мне каждый раз хотелось отвести глаза в сторону. — Как ему объяснить, что… что он хочет невозможного?

— Хороший вопрос, — признал я. — Понимаете, как бы это сказать… Он слишком давно… хочет. Кажется, он влюбился в вас, как только увидел.

— О, Господи! — выдохнула она. — Это же никакая не любовь, а не изжитые подростковые комплексы…

Я пожал плечами: час назад Иветта относила Ромку к людям, которые ни перед чем не комплексуют, а теперь подозревала в подростковых комплексах.

— …и как капризный подросток, он думает, что может меня купить, понимаете?..

Отчасти она была права: Ваничкин решил заработать кучу денег, чтобы покорить её. И в то же время — неправа.

— Мне кажется, дело в другом, — сказал я, — вы делаете его лучше. Со стороны может показаться, что он только о деньгах и думает, что они для него — главное. Но главное для него — вы. И деньги он начал зарабатывать ради вас — чтобы как взрослый мужчина сделать вас счастливой, чтобы вы ни в чём не нуждались. Это же нормально, разве нет?

— Вы думаете?.. — спросила она почти жалобно. — И что же делать?

— Не знаю, — признался я, и тут меня осенила блестящая мысль: — А вы ему позвоните! Вам, может быть, пока не хочется его видеть, а по телефону — это же не страшно!

— Позвонить? Да, пожалуй, надо позвонить… Я порвала его визитку, — призналась она, — ещё на улице. И выбросила…

Рабочих телефонов Ваничкина я не помнил и назвал домашний. Иветта повторила его два раза и кивнула. Брать продукты она категорически отказалась: и неудобно, и нет острой необходимости.

— Но это же не для вас, а для вашей мамы! — попытался убедить я.

Всё равно неудобно, сказала она, и к тому же… муж ещё сильнее расстроится.

— Я так устала! — внезапно пожаловалась Иветта. — Навалилось сразу со всех сторон! У мамы — сложнейшая операция. На работе — наорали… совершенно по-хамски… когда отпрашивалась в больницу... А тут… ваш друг. Да ещё мужа надо успокаивать — у него теперь депрессия из-за того, что какие-то молокососы более востребованы, чем он…

Мне стало её жаль. Я бодро пообещал, что отныне всё будет хорошо: Ваничкин теперь будет решать все её проблемы.

— Да поймите же!.. — на страдальческом лице Иветты проступило настоящее отчаяние. — Не может быть и речи… того, что хочет ваш друг — об этом и речи быть не может!

Она говорила это с такой убеждённостью, что я немного растерялся: а вдруг, действительно, все Ромкины старания напрасны? Сердцу, как известно, не прикажешь, и, если Иветта так уверена, что никогда не сможет простить Ваничкина и испытать к нему хоть малейшую симпатию, то…

— Ну, чисто теоретически… в этом ничего такого нет, — промямлил я, — в жизни всякое бывает. Знаете, что? Бросайте работу! Чего это они вам хамят? Ромка на заочное перевёлся — вы можете с ним дополнительно заниматься. И тогда он не забросит университет.

— Заниматься с ним? Вы это всерьёз?

— Это только идея, но почему бы и нет? Он же тоже на математическом учится! Ну, как учится? Ему, в общем-то, не до учёбы, а если вы будете с ними заниматься, то — другое дело. Думаю, Ромка будет рад! Будете помогать ему контрольные делать для заочников, он будет вам хорошо платить, а заодно пообщаетесь! Где-нибудь в кафе! Может, вы его убедите, и он… сами понимаете: когда резко отказывают… от препятствий он только упрямее становится! А если по-хорошему — спокойно, доброжелательно, то…

— Вы думаете? — протянула Иветта недоверчиво и снова попыталась заглянуть мне в глаза, чтобы проверить на искренность. — Наверное, вы правы… Но я его боюсь, — добавила она неожиданно. — У меня ощущение, что он может в любой момент меня ударить. Или просто сделать больно — словом или… поступком. До дрожи боюсь!

— Вас? — не поверил я. — Кого-нибудь другого — да, может. Даже меня может, но вас — исключено.

— Вот видите! Он может ударить друга!

— Ну-у, — я замялся, — по правде говоря… это только один раз… я ему сказал, что в вас нет ничего особенного — что вы такая же, как и все женщины…

— И он вас ударил?

— Нет, он же не псих! Просто сказал, чтоб я так больше не говорил, а то он мне треснет...

Иветта опустила глаза и, приложив пальцы к виску, несколько секунд что-то обдумывала или вспоминала.

— Во мне и правда нет ничего особенного, — произнесла она, глядя в сторону и не скрывая горечи. — Когда-то было, но ваш друг это убил. Можете так ему и передать.

— Лучше сами ему скажите, — поспешно возразил я, — мне он не поверит. Да и вам не поверит: если он считает, что вы — особенная, значит, так оно и есть. И, знаете, что? Не надо звонить. Вы же завтра пойдёте к маме в больницу? С утра? Ромка тоже туда подъедет, и вы с ним всё о занятиях обговорите. На нейтральной, так сказать…

Неожиданно в разговор встрял ещё один собеседник: соседняя дверь приоткрылась, в образовавшуюся щель высунулась седая голова бабули. Почему-то я сразу понял, что это и есть Ромкин информатор. Голова произнесла: «Добрый вечер!» и обратилась к Иветте:

— Иветточка, как мама?

— Слава Богу, — тут же отозвалась Иветта, оборачиваясь к бабуле, — операция успешная. Делал лучший хирург города…

— Ну, мне пора! — оставив пакеты, я устремился вниз по лестнице.

— Спасибо! — донеслось вслед.

Тремя этажами спустя послышалось: «Тётя Муся, можно я это пока у вас оставлю?»

Я вышел на улицу, раздумывая, стоил ли передавать Ромке весь разговор или кое о чём лучше умолчать? Ваничкин вынырнул из темноты — он всё же вошёл в двор Иветты и сидел на скамейке, откуда мы с ним раньше наблюдали и Иветтиными окнами.

— Где тебя носит? — спросил он недовольно. — Уже думал, дрыщ тебе там навалял и хотел идти на помощь!

— Дрыщ в депрессии, — сообщил я, — а с Иветтой завтра встретишься в больнице.

В салоне автомобиля, пока Ромка заводил и выруливал на дорогу, я вкратце пересказал наш разговор. Ваничкин одобрил идею встретиться с ним в больнице, а ещё больше — занятия математикой с Иветтой.

Но внезапно его охватило подозрительность:

— А что это она с тобой так разоткровенничалась? Что ты там ей наплёл? Знаем твою тягу к сочинительству!

— Ну знаешь ли!.. — обиделся я. — Я ему помогаю, а он!.. Если так, то шёл бы сам!

И объяснил: надо же Иветте с кем-то обсудить свалившуюся на неё Ромкину любовь. А с кем? Не с дрыщом же! Мать — в больнице. Подруг, видимо, под боком нет, а у меня — располагающее к себе лицо, честные глаза и чуткое сердце.

— Ладно, — Ромка потрепал меня по плечу, — молоток! Не зря с тобой людоедов били…

— И вот ещё что, — дал я последний совет, — перестань во всё чёрное одеваться, а то и вправду на бандита похож. Неудивительно, что она тебя за бандита приняла.

— Хм! — Ваничкин посмотрел на меня с удивлением. — Ты думаешь?..

Остаток пути он сосредоточенно смотрел на дорогу, но иногда на его лице возникала блаженная улыбка, а под конец он даже стал насвистывать бодрую мелодию, чего за ним раньше вроде бы не водилось. Но мы приближались к моему дому, и тянуть с просьбой о деньгах дальше уже было некуда.

— Слушай, — сказал я, — мне нужно сто долларов.

— Счастливчик, — вздохнул Ваничкин. — Мне нужен миллион. И то — только для начала…

— Я уезжаю, — сообщил я, — в Москву. Мне нужно сто долларов, не жмись. Месяца через три-четыре верну.

Я старался придать голосу максимальную убедительностью, но на Ромку она не произвела никакого впечатления.

— Сказкин, — внушительно произнёс он, — знаешь, как это называется?

— Ну как?

— Разводка на святое.

— Что ещё за разводка такая?

— Ты хочешь срубить с меня сто баксов только потому, что мы с тобой в детстве сочиняли, как сделаем революцию в Африке, и потому, что я попросил тебя сегодня съездить со мной. А это неправильно! Я б сказал: в корне неверно! За такие вещи денег не берут — это вообще не денежный вопрос. Въезжаешь?

— Ха! — оскорбился я. — К кому же и обращаться за помощью, если не к друзьям? Или друзья нужны только, чтобы приятно потрепаться за бутылкой пива? Тогда это уже не друзья, а так — приятели-собутыльники. И я же не прошу тебя подарить — мне нужно в долг на несколько месяцев, а потом верну!

Ваничкин неодобрительно хмыкнул.

— Я бы мог дать тебе сто долларов, — сообщил он с мрачной дипломатичностью, — но сам посчитай: через полгода они у меня превратятся в триста-четыреста, а через полтора года — в полторы штуки. Давай я тогда дам тебе сто пятьдесят? С чего ты взял, что у меня есть свободные сто долларов? Ты хоть знаешь, во сколько мне обошлась эта операция?

— Во сколько? — полюбопытствовал я.

— Ты умрёшь, если я тебе скажу, — пообещал Ромка, — я сам чуть не умер — вот, сколько!

— Ну и ладно, — проворчал я. — Будь по-твоему, буржуй несчастный. Но сам подумай: мне ведь тоже, знаешь ли!.. Мне может стать противно вспоминать, что сидел с тобой за одной партой! Ты этого добиваешься? Если — да, то ты мне уже немного противен!

Ромка окинул меня суровым неодобрительным взглядом и снова стал смотреть на дорогу. Он довёз меня до самого подъезда, и мы молча обменялись рукопожатиями. Уже у входа в подъезд, Ромка меня окликнул:

— Эй, Сказа! А в Москву зачем намылился? Ты же только что там был!

— Учиться, — сообщил я, оборачиваясь. — И вообще — надо что-то в жизни менять.

Несколько секунд Ваничкин размышлял.

— Ладно, — пробурчал он, — пользуйся моей добротой...

Он протянул мне сто долларов.