Швейная машинка

Конни

Начало декабря 1954 года. Эдинбург

Конни в течение нескольких дней после приступа алкогольной откровенности матери надеялась больше узнать о загадочном Филипе Райте, но, судя по всему, эта завеса приоткрылась лишь ненадолго. Да и не до вопросов сейчас было — слишком многое на них навалилось. Первоначальный стоицизм, овладевший ими в больнице, отступил, открыв дорогу рекам слез, сменявшимся внезапными вспышками неконтролируемого хохота, когда они вместе вспоминали человека, который всегда и в любой ситуации мог найти смешные моменты.

Прошло несколько недель, и Кэтлин все еще хранила свое прошлое при себе. Конни решила больше не возвращаться к этой теме. На похоронах Брюса присутствовали его коллеги из отдела образования, а также многие его бывшие ученики, некоторые из которых уже сами стали учителями. Это сподвигло ее пересмотреть отношение к скучной работе в офисе, и в надежде найти что-нибудь поинтереснее она начала просматривать рубрику вакансий, выходившую в газете по четвергам. Конни не была склонна к риску, и ее работа, хотя и монотонная, не казалась ей такой уж неприятной, так что она не торопилась.

В первые недели после смерти отца было ощущение, что вместе с ним ушла и ее уверенность. Он всегда говорил, что она может достичь всего усердным трудом, но теперь ей казалось, что жизненные силы оставили ее: иногда требовались усилия даже для того, чтобы заставить себя выбраться из кровати утром, когда было еще темно. Конни разослала несколько писем потенциальным работодателям. Она аккуратно напечатала их на машинке в обеденный перерыв. Но приглашений на собеседования за ними так и не последовало. Наверное, думала Конни, ее воспринимают как особу средних лет, недостаточно гибкую, чтобы научиться чему-то новому.

Она отскребала кастрюлю от утренней овсянки, когда услышала, как громко звякнула крышка их почтового ящика. Ее пальцы были перепачканы в каше, которая так и норовила забиться под ногти. Сначала Конни хотела отряхнуть руки от мыльной пены и сразу же пойти за почтой — но так она бросит дело на пол-пути. Эмалированная кастрюля была последней в очереди, поэтому Конни продолжила энергично натирать ее щеткой, особое внимание уделяя саже с внешней стороны, оставленной газовыми конфорками. «Нет смысла, — думала она, — куда-то сейчас бежать, если потом все придется перемывать заново».

Конни тщательно вытерла руки тонким мягким полотенцем, висевшим на ролике: раздражение кожи было ни к чему. У нее замерзли ноги из-за того, что пол возле раковины всегда был холодным; не помогали даже тапочки из овчины, подаренные матерью на день рождения. Прежде чем вернуться на кухонный линолеум, Конни пошевелила пальцами ног, чтобы восстановить кровообращение. Блестящее желтое покрытие заскрипело у нее под ногами, когда она направилась через коридор к дверному коврику, где лежала целая россыпь конвертов. Она нагнулась и собрала их все. Мягкая бумага намокла из-за влажного передника.

В четырех письмах из пяти оказались рождественские открытки. Она положила их на столик в коридоре и обратилась к пятому — официального вида и с ее именем на конверте. Адрес был отпечатан на машинке, с ровными интервалами и без ошибок. Она закрыла глаза и представила, как уверенно бегающие по клавишам пальцы с силой вбивают каждую литеру в бумагу. Никакого намека на содержание не было: письмо выглядело тонким — возможно, там вообще единственный листок. Она заметила, что ярко-красная марка была наклеена не очень ровно — наверное, секретарша торопилась.

Что это значит: очередная ее заявка отклонена или ее наконец-то решили пригласить на собеседование? Она предполагала первое, потому что приглашение, наверное, содержало бы карту или какие-то другие указания, а в этом письме ничего такого явно не было.

— Мама! — крикнула она, обернувшись к спальне. Ответа не последовало, и через некоторое время она позвала громче: — Мама, ты там? Приходил почтальон.

Кэтлин стала туговата на ухо, хотя и отказывалась это признавать. Она находилась в спальне, в глубине квартиры. В субботу они обычно меняли постельное белье и просушивали матрасы. Пока Брюс был жив, Кэтлин занималась этим по понедельникам, но теперь ей больше не хватало сил справляться в одиночку, так что задачу перенесли на субботу, когда Конни могла ей помочь. В ее возрасте, как объяснил врач, проблемы со спиной были неизбежны, но сейчас та болела постоянно, и Кэтлин благодарила судьбу, что живет не одна. Она собрала белье для стирки и направилась в коридор, где столкнулась со спешащей к ней Конни.

— О господи! Девочка моя, не пора ли тебе уже обзавестись хорошими манерами?

— Ты не слышала, что я тебя звала? Мне кажется, ты глохнешь, мама. Смотри, мне пришло письмо.

Руки у Кэтлин были заняты простынями и пододеяльниками, и она смерила дочь тем раздраженным взглядом, которым матери тысячелетиями награждают своих отпрысков:

— Так что же ты его не открываешь?

Конни перевернула конверт и провела пальцами по краям, пытаясь представить, что ее ждет внутри.

— Честно говоря, я немного нервничаю. Я хотела бы получить именно эту работу, но, может быть, тут опять отказ.

— Ладно, давай посмотрим вместе, но мне нужны очки. Пойдем в кухню и почитаем, что там. Может быть, что-нибудь увлекательное, например что-то из управления по электроэнергии.

— И то верно. — Конни засунула конверт в карман фартука и освободила руки. — Давай сюда простыни.

Она отнесла белье в чулан и решила больше не медлить. Конни села за кухонный стол и в последний раз посмотрела на все еще запечатанный конверт, после чего наконец вскрыла его хлебным ножом.

Конни посмотрела на мать:

— У меня собеседование.

— Хорошая новость! А когда?

— Одиннадцатого числа следующего месяца.

— То есть в следующем году.

— Интересно, хватит ли времени?

— Времени на что?

— Чтобы сделать себе что-нибудь новое. Давно у меня не было необходимости производить впечатление на кого-то.

Кэтлин наклонилась вперед, пытаясь прочитать текст вверх ногами:

— А что за работа?

— Да уж не стучать на печатной машинке в шумной конторе. Швейной мастерской в Королевской больнице требуется швея.

— Ты хочешь профессионально шить?

В памяти Кэтлин всплыли воспоминания о тех временах, когда еще не было ни Конни, ни Брюса: все, что у нее имелось, — эта квартира и швейная машинка «Зингер». Не одну сотню часов она провела за ней: шила и подшивала новые платья, шторы, постельное белье, и по большей части для других — для клиентов, которые к тому же не всегда вовремя платили. Она вдруг снова ощутила отчаяние, которое испытывала тогда, и так ясно, будто все это было вчера.

Конни не понимала чувств матери. Она сложила листок бумаги и убрала его в конверт.

— Шить не сложней, чем печатать. И это больница, значит, я буду чувствовать, что тоже помогаю, понимаешь? — Она шмыгнула носом и стала ощупывать карманы в поисках платка. Горе напоминало о себе в самые неожиданные моменты. — Я слишком стара, чтобы быть медсестрой, но хотела бы делать что-то важное.

— Понимаю. — Кэтлин подождала, пока дочь утрет слезы, и продолжила: — Думаешь, это оно и есть?

— Не знаю, но возможно. — Конни успокоилась. — Ты ведь мне поможешь?

— Да, конечно, но думаю, что ты вполне способна сама сшить себе милую юбку.

— Если морозы продолжатся, мне понадобится и зимнее пальто.

Кэтлин подошла к плите и зажгла спичку — газ под чайником заиграл голубыми язычками.

— Нужно просто убедиться, что это наилучшая возможность.

Ее длинные волосы были убраны этим утром в тугой узел, но после возни со сменой белья они уже начали выбиваться из него. Она вынула заколки, с трудом удерживавшие волосы на месте, и расчесала пальцами серебристые пряди, доходившие до талии. Привычным, отработанным десятилетиями жестом Кэтлин собрала их в пучок на затылке и принялась закручивать, как канат.

— Предоставь все мне, у меня есть идея, — сказала она, аккуратно вкалывая заколки в волосы.