Швейная машинка

Джин

Апрель 1911 года. Клайдбанк

Зал для собраний был переполнен, и со своего места на трибуне Дональд оглядывал ряды присутствующих. Все стулья оказались заняты, не осталось места и в проходах. Он отчаянно старался не подвести собравшихся, но понимал, что новостям, которые ему придется сообщить, никто не обрадуется. Стуча ботинками по доскам пола, Дональд вышел к краю сцены и стал дожидаться, когда утихнут все разговоры. Для него — и для всего движения — было важно, чтобы люди узнали все официально, от профсоюза, а не из слухов в очереди или на улице. По крайней мере, это он мог устроить.

Когда в зале наступила тишина, Дональд начал:

— Друзья, спасибо, что пришли сегодня. — Он замолчал, давая возможность еще нескольким опоздавшим занять места в конце зала. — Товарищи, состоялась встреча с руководством, и у меня для вас новости. — Дональд помедлил еще несколько секунд. Как же это сказать? — К сожалению, новости не те, на которые мы надеялись.

Он увидел, как собравшиеся качают головами, как поникают их плечи, услышал вздохи разочарования.

Из середины зала раздался глубокий мужской голос:

— Ну же, Дональд, не тяни. Что там?

Проще всего было сообщить новости честно и прямо.

— По вопросу забастовки пройдет голосование. Руководство отправило каждому из нас открытки с вопросом, вернемся ли мы на работу. — Он помахал в воздухе листком бумаги. — Их доставляют прямо сейчас, пока я тут с вами разговариваю. Вернувшись домой, многие из вас найдут их на пороге.

Послышалось шарканье.

— Откуда ты знаешь? — На этот раз голос был женский.

— У меня свои источники, лучше их не раскрывать. — А теперь предстояло худшее. — Если наберется шесть тысяч голосов за то, чтобы продолжать работу, компания откроет ворота и запустит машины. — Дональд стоял прямо, перебегая взглядом от одного лица на другое. — Важно не дать себя одурачить.

Ропот нарастал. Он подождал, пока не наступит тишина и внимание полностью не переключится на него.

— Они не хотят и не будут удовлетворять наше требование по поводу коллективного договора. — Дональд принялся ходить по левой стороне сцены.

Джин, сидевшая в переднем ряду, почувствовала, насколько люди вокруг нее сникли. Она перевела взгляд на свои туфли: подошвы были тонкими, и стопы ощущали каждую неровность пола.

Дональд повысил голос. Его никто не учил выступать, но им двигала страсть:

— Это значит, что ничего не изменится. — Он перешел с левой стороны сцены на правую.

Джин следила за ним глазами, как и все остальные.

— Каждый цех должен будет вести переговоры о зарплате от собственного имени. Они хотят, чтобы ты, ты и ты, — он указывал пальцем на присутствующих, — думали, что это и есть прогресс. — Дональд вернулся к трибуне и проговорил, ударяя по ней кулаком после каждого слова: — Ничего. Не. Изменится.

— Но это деньги в наши карманы, а мне надо платить за квартиру, — раздался голос из конца зала.

Дональд ответил сочувственно, но твердо:

— Нам всем нужно платить за квартиру. Мы уже далеко зашли. Не дайте себя запугать.

Непонятно было, какой эффект произвели его слова. Напоследок он обратился к собравшимся еще раз:

— Я очень прошу вас: если вы решите проголосовать, напишите на открытке слова: «Обратитесь к стачечному комитету». Они должны нас услышать!

Последовали жидкие аплодисменты, ободрительные и гневные выкрики, но Дональд понимал: почти все сломлены.

Зал опустел, а с людьми ушел и бойцовский дух. И это вселяло в него тревогу.

Джин медленно брела к своему прежнему дому. Она пыталась предугадать будущее, прислушиваясь к разговорам вокруг, но оптимизма это не прибавляло. Как же ей не хотелось снова оказаться в той квартире и встретиться с отцом! Даже на расстоянии она чувствовала его враждебность. К тому же сейчас он наверняка доволен тем, как развиваются события. Уйдя от отца, Джин радовалась, что избавилась от его гнева и его правил. Но она должна была сейчас вернуться: ее открытка для голосования придет на ту квартиру.

Дверь оказалась не заперта, и доставать ключ не пришлось. Хотя стояла ранняя весна и сияло солнце, в квартире было холодно, огонь почти погас. Угли в печи совсем не давали жара — можно было разве что вскипятить чайник. Она тут же напомнила себе, что теперь ей не нужно разводить огонь и подбрасывать уголь. Конверт с открыткой для нее стоял на тяжелой деревянной полке над печкой.

Джин не помнила, когда она в последний раз получала какую-то почту. Она взяла конверт. Под ним оказался другой, адресованный отцу той же рукой. И еще один — для матери.

Она услышала за спиной шаги и развернулась.

— Итак, ты здесь. Вовремя, — сказал отец, встав между ней и дверью. — Почтальон вот принес.

— Я вижу, — ответила Джин. Она снова взяла письмо в руки и провела пальцем по неровному краю, вскрытому ножом. — Когда оно пришло?

— Со второй почтой.

— И ты открыл? — Джин смотрела ему прямо в глаза, чувствуя прилив уверенности.

— Да. — На него это не произвело впечатления. — Какая может быть причина, по которой я не должен открывать письма, пришедшие на мой адрес?

Она поверить не могла, что отец считал это приемлемым, но потом поняла: ничего удивительного в этом нет.

— Но здесь мое имя.

— Это мой дом. На двери мое имя. На договоре об аренде мое имя. Здесь мои правила.

Спорить было бессмысленно: как бы она ни была возмущена, она проиграет.

— Ну и что там? — спросила Джин, притворяясь, что не знает. Она смирилась с тем, что никак не может повлиять на отношение к ней человека, считавшего, что ему принадлежит и квартира, и все в ней, включая собственную дочь.

— Это от руководства компании. Прислали всем работникам.

— Всем? — Она попыталась разыграть удивление.

— Насчет возвращения на работу. — Отец сказал об этом как о непреложном факте.

— Я не выйду, пока они не вернут в цех этих женщин и не поменяют свои методы.

Он прошел мимо нее к раковине и налил себе воды.

— Тогда придется долго ждать. Все будет по-прежнему.

Джин вынула открытку из конверта и прочитала. И тут она заметила, что не только конверт открыт, но и в открытке что-то не так.

— Здесь оторван кусок.

Он осушил чашку воды и оставил ее в раковине вместе с другой немытой посудой.

— Нет.

— Да.

— Нет.

— Где та часть, которую они хотят получить обратно? Должна быть часть, на которой нужно написать решение и отослать им… Я не собиралась, но ведь должна же она быть.

— Я уже отправил.

Она покачала головой:

— Но это письмо было для меня.

— Это к лучшему.

— К лучшему? — У Джин так пересохло в горле, что слова давались ей с трудом.

— Ты живешь под моей крышей, и я твой отец.

— Нет. Ты вышвырнул меня вон, помнишь?

— Ты сама так решила. Могла остаться.

— Поверить не могу, что ты отправил ответ от моего имени.

— Это мое решение. Ты сама не знаешь, что для тебя лучше. Чтобы понимать в делах, нужно быть мужчиной.

Джин решила еще раз убедиться:

— То есть ты отправил ответ от моего имени?

— Да.

— И что ты написал?

Спрашивать было бессмысленно: она и так знала ответ.

— Я написал, что ты хочешь вернуться на работу.

— Но я не вернусь!

— Ты — дура! — К нему возвращался прежний гнев. — Тебе заморочил голову этот Дональд Кэмерон, и ты не знаешь, что для тебя лучше. Есть соображения посерьезнее. Людям надо платить за жилье, надо кормить детей. Это не твоя смехотворная идеология. Это реальная жизнь и реальные люди, которые ложатся спать голодными.

— Я знаю, что это трудно, я понимаю. Ты не думал, что я понимаю? — Джин смотрела на него, такого уверенного в своей правоте, и внезапно поняла, что не собирается отступать. — Но профсоюз — это необходимость. Нужно отстаивать права всех, а не только твои и твоих друзей.

— Это дело компании. Наши позиции укрепились, и мы возвращаемся к работе. — Отец еще больше повысил голос и с вызовом посмотрел на нее. — Это мое решение. И ты подчинишься.

— А мамина открытка?

— Ее я тоже отослал. Она бы со мной согласилась.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— Отец, мама на кладбище. — Джин скрестила руки на груди и посмотрела на него. — Даже без надгробия.

Он навис над нею, на лице его читалась ярость:

— Ты что же, думаешь, я не знаю? Да как ты смеешь! Ты понятия не имеешь, как сложно нам тогда было!

Джин сразу поняла, что зашла слишком далеко. Отец никогда ее не простит за это.

Она схватила свой конверт и двинулась к двери, пока еще было не поздно. Оказавшись на лестнице, Джин ринулась вниз по ступенькам, выскочила на улицу с колотящимся сердцем и побежала по брусчатке искать Дональда. Он должен точно знать, где ей взять новую открытку для голосования вместо бесполезной старой. Должны быть способы сообщить, что ответ отправлен ошибочно. Но на бегу что-то кольнуло ее в бок, и она остановилась, глотая слезы. Теперь все было бессмысленно. Все было без толку.

— Они не победят, — настаивала Джин, встретив Фрэнсис на углу улицы, но впервые в ее голосе чувствовались сомнение и нерешительность.

— Я уже не так в этом уверена, — ответила подруга. — Моя тетя знакома с одним из секретарей, и ей сказали, что вчера на столе была огромная кипа этих бюллетеней: три или четыре тысячи.

— Пошли на фабрику. Если будут новости, лучше узнать их там.

Они молча продолжили путь, но это была уже не дружеская прогулка: девушки были полны раздражения и мрачных предчувствий.

У фабрики собралась толпа, все отпихивали друг друга, силясь прочитать объявление, вывешенное на все еще закрытых воротах.

— Что там написано, Фрэнсис? Постарайся протиснуться поближе и прочитать.

Фрэнсис была повыше ростом, и она начала пробираться сквозь толпу, а Джин осталась ее ждать. По лицу вернувшейся подруги она поняла, что новости вовсе не те, которые ей хотелось услышать.

— Там написано, что больше шести тысяч человек решили вернуться, — сказала Фрэнсис.

— Интересное число, — с сомнением заметила Джин.

— Я тоже не верю. Слишком уж удобно.

— Я должна пойти и рассказать Дональду. Он сегодня собирался в Глазго, и я еще успею поймать его до отъезда.

— Я лучше тоже пойду домой. Мама захочет узнать, что происходит.

— Тогда увидимся позже.

Они обнялись на прощание, и Джин стала прокладывать себе дорогу через растушую толпу мужчин и женщин, которые все прибывали, чтобы узнать результаты подсчета. Она побежала по улицам в сторону дома, в ту квартиру, где кровать, как и обещал Дональд, была разделена длинным валиком. Джин взбежала по лестнице на верхний этаж — три пролета, шестьдесят шесть ступенек. Сердце, казалось, было готово выскочить из груди. Она успела как раз вовремя: он уже надел пальто и готовил мелочь на проезд.

— Посчитали!

— Мы победили?

Она должна была сказать ему:

— Нет.

Дональд словно бы уменьшился на глазах:

— Ты уверена?

— Более шести тысяч решили вернуться, так что нет. Мы проиграли.

— Ты уверена? Точно уверена?

— Если не веришь, сходи и почитай сам. На воротах объявление. — Джин понимала, что ее слова звучат довольно зло, но все-таки она не сдержала раздражение. Ему следовало бы знать, что врать не в ее обычае.

— Если ты говоришь, то так и есть, но люди нам говорили другое.

— Видимо, всем им теперь нечего есть.

— Еще неделя — и мы бы победили. Всего неделя!

— Ты правда так думаешь?

— Кто знает? Все говорили нам, что голосовали против возвращения. Но мы уже знаем, что некоторые открытки были отправлены ошибочно.

— Как, например, открытка моей матери. Она умерла десять лет назад.

— Вот именно. — Дональд потирал лоб, как будто у него резко разболелась голова. — И мы не присутствовали при подсчете голосов секретарями.

— И что теперь?

— Мы уступим мнению большинства. — Он расправил плечи. — Но все изменится. Компания должна понять, что мы — организованная сила и что им не дадут провести изменения без боя. Они выиграли битву, но профсоюзы выиграют войну.