Сказание о Рокоссовском

«БАГРАТИОН»

Весны военных лет не имеют названий. А жаль! Ведь каждая из них навсегда осталась в народной памяти, обрела свое неповторимое лицо, отмечена неизгладимой печатью тех дней.

Весну сорок второго года следовало бы назвать весной тревожного ожидания. Куда бросится фашистский зверь, зализавший раны, нанесенные ему под Москвой, накопивший новые силы для удара по нашим войскам?

Весна сорок третьего года отмечена первой радостью. Выиграна грандиозная битва на Волге. Сломлен хребет фашистского зверя. Пусть он еще бодрится, пусть еще вынашивает коварные планы. Новая весна — наша весна. Она сулит нам новые радости.

Весна сорок пятого года — весна Победы. Май. Поверженный Берлин. Красное знамя над рейхстагом. Безоговорочная капитуляция врага.

А весна сорок четвертого года? Как назвать ее?

...На Бородинском поле, на Семеновских флешах — потом названных Багратионовыми, — в 1812 году был смертельно ранен русский генерал, участник итальянского и швейцарскою походов Суворова, соратник Кутузова — Петр Иванович Багратион.

Герой Отечественной войны 1812 года скончался на руках своих солдат, а имя его навечно вписано в книгу воинской доблести нашего народа.

Прошло сто тридцать лет. Славное имя Багратиона из анналов истории снова призвали на действительную военную службу, поставили на защиту родной земли, воскресили для новой бранной славы. Его присвоили одной из крупнейших наступательных операций Советской

Армии в годы Великой Отечественной войны — операции по освобождению белорусской земли.

Нерасторжима связь времен...

Ставка Верховного Главнокомандования разрабатывала план наступательных боев в Белоруссии летом сорок четвертого года. Плану присвоили кодовое название «Багратион». Четыре фронта — 1-й Прибалтийский, 3-й Белорусский, 2-й Белорусский и 1-й Белорусский — должны были участвовать в новой операции.

Командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии Константин Константинович Рокоссовский, изучив условия местности (полесские болота), пришел к выводу, что на правом участке фронта целесообразней нанести первый удар в направлении на Бобруйск, второй — на Слуцк.

Такое решение было необычным. Испокон веков считалось, что нельзя распылять силы, надо наносить один концентрированный удар в одном направлении.

Все же Константин Константинович Рокоссовский решил иначе.

Почему?

Идея такого решения основывалась на доскональном изучении обстановки и состояния вражеской обороны. При одном ударе командование фронта не имело возможности сразу внести в бой крупные силы — не было соответствующих дорог, местность изобиловала болотами, густо стояли леса. Противник же при начале наступательных действий мог свободно перебросить свои войска в район главного удара.

План Рокоссовского давал возможность сразу же ввести в действие крупные силы, поставить противника в трудные условия, не позволить ему свободно маневрировать своими войсками.

Субординация — это воинское послушание, система служебного подчинения младших старшим. Без строгой субординации невозможны воинская дисциплина и воинский порядок.

Но означает ли субординация, что младший должен лишь «есть глазами начальство», твердить бездумно: «Так точно!», «Слушаюсь!» — смотреть вопросительно: «Как прикажете?»?

Константин Константинович Рокоссовский был солдатом в самом высоком и благородном значении этого слова и первейшим своим долгом считал соблюдение строжайшей дисциплины, воинского порядка, субординации.

Но вместе с тем он полагал для себя обязательным отстаивать свою точку зрения, высказывать не те соображения, которые угодны начальству, но те, которые он считал правильными. Будет приказ — он подчинится, но, пока решается вопрос, он высказывает свое мнение без оглядки на то, нравится или не нравится оно вышестоящему начальству.

Константин Константинович Рокоссовский рассказывал:

— Когда в Ставке окончательно отрабатывался план «Багратион», я мотивированно доложил свои соображения.

К сожалению, Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин, заместитель Верховного Главнокомандующего Г. К. Жуков и другие члены Ставки не согласились с моим мнением.

Я же отстаивал свою точку зрения. Дело прошлое, скажу только, что было нелегко.

Сталин, явно недовольный моей несговорчивостью, предложил:

— Пройдите в соседнюю комнату и обдумайте ваше предложение.

Пришлось удалиться и еще раз все взвесить, прикинуть, проверить...

Когда меня снова вызвали на заседание Ставки, Сталин, сдерживая раздражение, спросил:

— Ну как?

Все, кто был в кабинете, выжидающе смотрели на меня. Дескать, пора бы уже и согласиться с мнением Сталина, с мнением большинства.

Я спокойно сказал:

— Нет, я все снова обдумал и остаюсь на прежней точке зрения.

Сталин кивнул головой в сторону двери:

— Ну что ж, отправляйтесь туда и еще раз подумайте.

Провожаемый недоуменными взглядами присутствующих, я вышел и снова склонился над расчетами. Это было не упрямство или неразумная амбиция. Просто я был убежден в своей правоте и не мог ее не отстаивать.

А может быть, лучше отступить? В самом деле: зачем спор? Пойду и скажу, что я ошибся, не прав, соглашусь с мнением Сталина и других членов Ставки, и все будет хорошо, все будут довольны: «Уломали наконец настойчивого командующего фронтом».

Но мне на миг представился огромный, почти тысячекилометровый, проходящий по лесам и болотам Белорусский фронт, десятки тысяч солдат, которых я пошлю в бой, может быть, на смерть... Нет, не могу я отступить, отказаться от того, в чем уверен.

Сталин вызвал меня, спросил:

— Ну что, убедились наконец, что мы правы?

Я понимал, что дело зашло далеко, но все же сказал:

— Нет, товарищ Сталин.

Наступила тяжелая тишина.

Сталин молчал, сжимая в руке потухшую трубку. Потом медленно почти вплотную подошел ко мне и положил руку на мое плечо, на золотой погон с четырьмя большими звездами генерала армии. Вероятно, кое-кому показалось, что Сталин сейчас сорвет погон...

Но он тише, чем обычно, проговорил:

— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления им тщательно продумана. А это надежная гарантия успеха. Утвердим его план.

***

Главное (или, во всяком случае, одно из самых главных) в обеспечении успеха предстоящего сражения — его подготовка. Вернувшись из Москвы после утверждения плана операции, Рокоссовский с вдохновением, пожалуй даже со страстью, начал готовиться к грядущим боям. Слишком много они означали для быстрейшего завершения войны. И кроме всего прочего, в этих боях подвергались испытанию его полководческая зрелость, прозорливость, воинское мастерство.

Прежде всего надо изучить местность, где придется сражаться солдатам. Как потом он скажет, ему, командующему фронтом, пришлось в буквальном смысле исползать на животе весь передний край. А этот край был, мягко выражаясь, неважный: болота, перелески, топи, леса; перелески, топи, болота, леса; топи, перелески, болота, леса и т. д. Как пройдут здесь танки и самоходки? Как подвезти оружие? Как подтянуть тылы?

Нет возможности даже перечислить все, чем приходилось заниматься в те дни командующему фронтом и его штабу:

- подготовить быструю переправу войск через многочисленные реки и речушки с топкими берегами и заболоченными поймами;

- организовывать обезвреживание мин, которые немцы понатыкали на каждом шагу;

- проводить неустанные ночные поиски по захвату «языков», необходимых в дни подготовки наступления;

- прокладывать десятки километров дорог, мостя их жердями;

- налаживать скрытный подвоз техники, боеприпасов, продовольствия;

- неустанно готовить штабы всех степеней к предстоящей операции;

- регулярно проводить войсковую и воздушную разведку;

- установить надежную связь с партизанами;

- быстро и доброкачественно обучать прибывающее пополнение;

- ни на минуту не забывать о бесперебойной связи с соединениями и частями;

- сооружать ложные переправы и дороги... и т. д. и т. п.

Казалось, и за год не сделать всего того, что надо сделать в считанные дни для успешного наступления.

А часы идут, бегут, и приближается час «Ч».

В те напряженные дни и часы, обходя передовые позиции, Константин Константинович Рокоссовский обратил внимание на одного солдата. Уже не первой молодости, но крепкий, коренастый, он держался браво, молодцевато, с чувством собственного достоинства. Сразу было видно — человек бывалый.

Рокоссовский подошел к бойцу.

Солдат быстрым привычным движением одернул гимнастерку, сдвинул пилотку набекрень — «два пальца от уха».

Доложил:

— Рядовой второго взвода третьей стрелковой роты Булатов.

— Здравствуйте, товарищ Булатов!

— Здравия желаю, товарищ генерал!

Карие умные глаза солдата из-под кустистых бровей смотрели спокойно, пожалуй, даже весело,

— Давно воюете, товарищ Булатов?

— С гражданской войны.

— Надо думать, с перерывом?

— Так точно, был перерыв на мирную жизнь.

Хотя Булатов первый раз в жизни разговаривал с генералом, но держался непринужденно. На его широком русском лице с мясистым носом и уже тронутыми сединой бровями карие глаза светились природным умом и приветливой добротой.

Рокоссовскому нравились такие солдаты. Конечно, молодость есть молодость, у нее свои неоспоримые преимущества: азарт, игра силы, энергия, бьющая через край. Но все же такие бойцы, как Булатов, с их опытом и сноровкой, будут поосновательней. Оружие у такого бойца всегда в порядке, сапоги подбиты, гимнастерка, пусть из «бу» и кое-где заштопана (пуля или осколок отметили), всегда выстиранная и сидит ладно, как мундир на генерале, да и табачок всегда водится у него в кисете. Он и блиндаж оборудует не хуже заправского сапера, и траншею выроет в полный рост, и в бою не лезет на огонь очертя голову, а действует с умом и расчетом, по известному суворовскому наказу: знает свой маневр и бьет врага наверняка.

Пусть дотошные любители истины выясняют, на скольких китах держится земля, но что касается нашей армии, то она держится на таких вот Булатовых.

А может быть, Булатов понравился Рокоссовскому и тем, что был его сверстником, воевал не первую войну, — одним словом, являлся человеком, на которого можно положиться.

— Из каких будете мест, товарищ Булатов?

— Я дальний, уральский.

— Дома все в порядке?

— Какой теперь дом! Одна старуха хозяйничает. Три сына воюют. Старший танкистом, а младшие, как и я, пехота.

— Гражданскую войну где закончили?

Рокоссовскому хотелось, чтобы Булатов оказался из забайкальцев, где и ему самому довелось воевать в те далекие годы.

— На Перекопе. У Михаила Васильевича Фрунзе.

— Хорошая школа, — одобрил Рокоссовский, хотя и пожалел, что в разных концах советской земли прошла их боевая молодость. — Ну, желаю вам и вашим сыновьям войну в Берлине закончить. Считайте мое пожелание приказом. Так и сыновьям напишите.

— Слушаюсь, товарищ генерал армии, — серьезно, даже строго подтвердил Булатов. — Приказ мы с сыновьями выполним. Не сомневайтесь!

...Не выполнил старый солдат приказа генерала Рокоссовского. В начавшемся сражении он был тяжело ранен. Санчасть, медсанбат, госпиталь... Через всю Россию в Сибирь, в город Красноярск, повезли воина.

Долго колебалась стрелка его судьбы между жизнью и смертью. Победила жизнь. Победила могучая русская натура и старания, врачей и медсестер.

Прошли многие годы. Но и теперь 9 Мая, в День Победы, надевает ветеран свои боевые награды, в том числе и солдатский орден Славы. Вспоминает имена боевых товарищей, что полегли в боях за Родину. Вспоминает и высокого красивого генерала с приветливым лицом, который накануне последнего боя сказал ему добрые, навсегда запавшие в душу слова.

Склоняет ветеран голову у памятника погибшим воинам. Шепчет про себя:

— Не я, так мои сыновья выполнили твой наказ — дошли до Берлина. Вечная память тебе, Константин Константинович Рокоссовский!

На рассвете 24 июня небо над белорусской землей расколол артиллерийский удар. Тысячи орудий, сотни бомбардировщиков обрушили на передовые позиции гитлеровцев огонь огромной силы. Шестьдесят минут снаряды и бомбы взрывали вражеские доты и траншеи, громили переправы, мосты, штабы...

Потом рванулись вперед танки и самоходки, поднялась в атаку пехота.

Операция «Багратион» началась.

Незабываемым было то лето! Жаркие, залитые солнцем дни. Короткие теплые ночи. Небо в густых звездах...

Прорвав оборону врага, выйдя на оперативный простор, наши войска освобождали города и села Белоруссии.

Разве можно забыть дымящееся от жары, разрывов бомб и снарядов шоссе на Минск?! Обожженные танки в кюветах. Трупы в неестественных позах. Чудовищные тяжеловозы, еще бьющиеся в постромках повозок или уже раздутые жарой и тленом, перевернувшиеся, как по команде, на спины, подняв слоновые, несгибающиеся ноги к небесам. Пленные гитлеровцы в окровавленных бинтах, грязи и лохмотьях...

Сейчас, спустя много лет, только вспомнит ветеран тех боев июнь июль сорок четвертого, и снова обожжет его жаром атак. Снова услышит он грохот несмолкающей артиллерийской грозы, увидит огненные смерчи реактивных гвардейских минометов, снова ощутит на зубах пыль, поднятую тысячами колес и гусениц, снова забьется в горле комом чад пожарищ и сладковатый трупный смрад, снова будут терзать сердце лишаи пепелищ, черные скелеты обуглившихся яблонь, будоражить душу голоса измученных женщин:

— Вернулись, родненькие!

***

Рокоссовский тогда еще не знал, что именно в дни неудержимого нашего наступления на белорусской земле, перепуганный сообщениями с фронта, любимец Гитлера, верный и покорный его слуга, всегда высокомерный, с дурацким моноклем в глазу фельдмаршал Кейтель (потом по решению Международного военного трибунала его повесят) дрожащим голосом спросил у фельдмаршала Рундштедта:

— Что же нам делать?

Рундштедт, бравый немецкий вояка, на истеричный вопрос ответил с прусской солдатской прямотой:

— Что вам делать? Кончать войну — вот что вам надо делать, идиоты!

«Идиоты» — это относилось и к Кейтелю, и к германскому генеральному штабу, и, конечно, в первую очередь — к Адольфу Гитлеру.

Справедливо.

Но было тогда еще только лето сорок четвертого года. Оно сменило незабываемую весну — весну светлых горизонтов, победных дорог на запад...