Сказание о Рокоссовском

ВЕЧЕРНИЙ ЧАЙ

Вернувшись с пляжа, Рокоссовский переоделся и, взяв пачку утренних московских газет, расположился в кресле у распахнутого в парк окна. Закурил.

После щедрого южного солнца и ласковой морской воды во всем теле чувствовалась легкая приятная усталость.

Жара еще не начала спадать, но робкий ветерок уже чуть трогал занавеску. Тем и хороши прохладные вечера и ночи на Черноморском побережье Кавказа, что дают отдых от пышущего дневного зноя.

Далеко внизу, за широко раскинувшимися кронами платанов, лежало словно окаменевшее лазурное море. Штиль. Море пустынно, только у самого горизонта, где оно незаметно становилось небом, виднелся белый и, как казалось издали, неподвижный пароход. «Должно быть, «Победа» или «Россия», — подумал Рокоссовский.

Представил себе многоэтажный нарядный белоснежный лайнер. На всех палубах и во всех салонах праздничные пассажиры. Наверху у бассейна женские возгласы, смех, радужное сверкание бриллиантовых брызг. Звон фужеров и стук ножей в ресторане. И музыка, музыка, тоже веселая, праздничная.

Размечтался: хорошо бы прокатиться на таком лайнере до Батуми, посмотреть Зеленый мыс. Или, еще лучше, в Севастополь. Снова увидеть белые камни города-красавца, постоять на Графской пристани, пройтись по Приморскому бульвару, полюбоваться моряками, щеголяющими своими тельняшками и бескозырками. Бог весть когда снова он будет в этих благословенных местах!

В последний раз на Кавказском побережье был весной сорокового. Вспомнились те тревожные дни — немцы уже взяли Париж. Бесконечные беседы с полковником Петром Ивановичем из санатория имени Фабрициуса: будет или не будет война?

Рокоссовский покачал головой. Не один Петр Иванович тогда гадал: будет или не будет? Интересно бы узнать, как сложилась судьба полковника? Воевал ли он? Как воевал? Остался жив или сложил свою голову?

Странная все-таки штука судьба. Вот и он сколько раз, как пишут в приключенческих романах, был на волосок от смерти! Сколько раз сам себе говорил: «Конец!» Ан нет! Остался жив, хотя за всю войну ни одного дня не провел в тылу, не считая, конечно, госпиталя.

...Неожиданный и потому особенно резкий телефонный звонок разогнал лирические воспоминания. Рокоссовский пожал плечами: кто бы это мог быть?

Нехотя поднял трубку:

— Я вас слушаю.

— Константин Константинович? — Незнакомый мужской голос звучал солидно и уверенно,

— Так точно!

— Как отдыхаете, Константин Константинович?

Рокоссовский молчал, стараясь догадаться, кому принадлежит уверенный баритон. Ему казалось, что в голосе послышались знакомые нотки. Конечно, он уже слышал этот голос. Но где? Когда?

— Не узнаете, Константин Константинович? Поскребышев говорит.

— Добрый день, добрый день, Александр Николаевич. Действительно, сразу не узнал.

— Как самочувствие?

— Нормальное. Курортное.

— А Иосиф Виссарионович меня раза два спрашивал: «Несколько дней уже, как Константин Константинович приехал, а к нам не показывается. Не рассердился ли?»

— Что вы! Просто я...

Рокоссовский смутился. Не скажешь же, что не такой он близкий Сталину человек, чтобы вот так, без приглашения, ехать к нему в гости.

Но Поскребышев, видно, и сам все отлично понимал и не ждал никаких объяснений.

— Если вы сейчас свободны, Константин Константинович, то я машину пришлю.

— Пожалуйста! Буду рад!

В светлом летнем полувоенном костюме Сталин, улыбаясь, шел навстречу Рокоссовскому:

— Здравствуйте, Константин Константинович!

— Здравия желаю, товарищ Сталин!

Сталин казался посвежевшим и отдохнувшим. Но годы все же делали свое: на лбу и у глаз резче обозначились морщины, еще больше ссутулились плечи. Но улыбка словно освещала его лицо.

— Не в претензии, что мы с Поскребышевым вас побеспокоили?

— Я рад, товарищ Сталин.

— Вот и отлично. Чай будем пить. Или вы предпочитаете что-нибудь покрепче? Я, правда, по-стариковски только хванчкары выпью, а вы еще человек молодой, вам можно и коньяку.

— Молодость моя относительная. Но от коньяка не откажусь.

— Мне на днях из Тифлиса (город своей далекой юности Сталин назвал по-старому, — верно, по привычке) коньяк прислали. Уверяют, что хороший. — И, наливая рюмку, спросил: — Вам, Константин Константинович, на тифлисском коньячном заводе не приходилось бывать?

— Не довелось.

— Работает там чудесный старик. Замечательный винодел. Отменные коньяки у него получаются. Лучше французских. Мы его недавно наградили. Очень хорошо, когда человек в своем деле мастер.

После небольшой паузы, раздвинув улыбкой усы, добавил:

— Вот и вы в своем военном деле мастер...

Вечер был теплый, ночная прохлада еще не спустилась с гор, но тужурка Сталина застегнута на все пуговицы. Рокоссовский подумал, что и в этом стиль Сталина. В большом и в малом он не терпит расхлябанности, распущенности, безалаберщины.

В столовой на столе стоял самовар и, как положено почтенному агрегату, негромко мурлыкал свою извечную мелодию. Рокоссовский хотел вспомнить, когда ему в последний раз довелось пить чай из самовара. Пил когда-то, давным-давно. Но когда?

Все же вспомнил. В том тихом городке! Конечно, там, тысячу лет назад, в доме у Юлии. Чай, помнится, был крепкий и душистый — недаром рядом Китай. Все сохранила память: дымящийся стакан, опоясанный массивным серебряным подстаканником, в тонкой девичьей руке, темные глаза молодой хозяйки, яркие и влюбленные...

...Вот и теперь чай был душистым, наваристым и, конечно, совсем не таким, какой наливают из чайников, вскипевших на газовой или электрической плите.

Сталин был по-кавказски радушным, гостеприимным хозяином.

— Рекомендую. — Он пододвинул гостю вазочку с вареньем. — Уверен, что такого варенья вы нигде не едали! Тоже из Грузии прислали. Не забывают.

Варенье действительно оказалось очень вкусным, и Рокоссовский сразу не мог понять, из чего оно сварено. Вероятно, ореховое.

— Вы здесь, Константин Константинович, кажется, с супругой отдыхаете?

— Да, с женой. Дочь в Москве осталась. Ей с нами уже скучно.

— У вас одна дочь?

— Одна.

— Мне кто-то говорил, что у вас хорошая дочь.

— Не жалуюсь.

— И слава богу.

Сталин замолчал. Машинально давил и давил в стакане чайной ложечкой янтарный лимон. Лицо его, не освещенное улыбкой, стало хмурым, постаревшим. Лоб пересекли морщины. Проговорил тихо, может быть, потому что не привык, не в его характере было распространяться на такую тему:

— А я давно вдовец. Да и с детьми...

Замолчал. Сам, вероятно, не понимал, почему говорит об этом человеку, в сущности, очень далекому.

Затем нетерпеливо махнул рукой:

— Хватит об этом. Лучше расскажите, как сейчас дела в Польше. Нас это кровно интересует. И не только нас. Знаете, сколько в конце войны Черчилль мне о Польше писем написал? Десятки! Были такие пространные, что в один присест и не прочтешь. Уж очень им хотелось посадить на шею польскому народу Миколайчика и ему подобных. Не вышло! Не для того проливали кровь польские и советские бойцы, чтобы снова братский народ был порабощен. — Сталин усмехнулся в усы: — Как тогда распинался Черчилль! Старый, хитрый и опытный политик! Ну так как же там сейчас жизнь идет, в Польше?

— Видел я, товарищ Сталин, Польшу во время войны. Откровенна говоря, думал, не подняться ей, так она была разрушена немецкими оккупантами. Сейчас же буквально на глазах встает из руин.

Сталин прошелся по, столовой, потянул потухшую трубку. Подошел к Рокоссовскому почти вплотную, заглянул в глаза.

Рокоссовскому показалось что Сталин хочет сказать что-то важное и сейчас обдумывает, как лучше сформулировать свою мысль.

Тихо в столовой. Замолчал самовар. Молчит гость. Ждет, пока хозяин раскурит трубку и найдет нужные слова.

Сталин заговорил негромко, как бы размышляя вслух:

— Недавно к нам Берут приезжал. Много о Польше рассказывал. Трудности у них большие, очень большие. Много надо еще сделать и по укреплению и повышению боеспособности Войска Польского. А это важно. Очень важно.

Сталин снова прошелся не спеша из конца в конец столовой. Синеватый табачный дым был душистым и приятным.

— Берут мне говорил, — продолжал Сталин, — не хватает Польше такого военного руководителя, как маршал Рокоссовский. — После паузы добавил: — О вас в таком плане давно уже разговор был, еще в Потсдаме.

Рокоссовский это знал. Знал, почему его тогда пригласили на обед, который давала советская делегация союзникам. Но прошло несколько лет, и был убежден, что вопрос отпал. И вот снова...

Теперь стадо ясно, что этот разговор — главный. Ради него был и звонок Поскребышева, и чай, и ореховое варенье...

Сталин пытливо посмотрел на молчавшего гостя. Сказал сухо:

— Берут просил поговорить с вами.

Рокоссовский молчал.

Вся жизнь его прошла на советской земле. Вся жизнь его связана с Советской Армией. Командуя Северной группой войск, он как мог помогал польским властям строить новую Польшу. Но чтобы одеть польский военный мундир! Нет, нет!

Сталин молчал. Он не уговаривал, не торопил с ответом. Он понимал, как трудно принимать решение в таком вопросе.

Молчал и Рокоссовский. Теперь ему вспомнились польские разрушенные города, польские войной вытоптанные поля, глаза польских матерей, умоляющие: «Не допустите новой войны!»

После долгого, пожалуй, слишком долгого молчания проговорил трудно, с болью:

— Я, товарищ Сталин, коммунист. Как партия решит... ...

— Другого мы от вас и не ждали, Константин Константинович. Но об этом разговор еще впереди. Давайте- ка чай пить, а то совсем остыл.

...Было далеко за полночь, когда черная длинная машина, на вид такая грузная, легко и стремительно неслась по опустевшему, отдыхающему после дневной сутолоки приморскому шоссе. Угомонились курортники и туристы. Молчаливые, без огней, высились дворцы-санатории. Белые шары фонарей освещали шоссе и регулировщиков на нем, которые бдительней, чем обычно, несли службу на каждом сумасшедшем изгибе то ныряющего, то круто вздымающегося шоссе.

Тишина. Только внизу, за спящими темными деревьями, негромко шумело на волнорезах море. Луна, взобравшись повыше, чтобы были видны и горы, и море, сияла величаво и загадочно.

Рокоссовский опустил стекло, и прохладный тугой ветер приятно освежил лицо. Хотелось думать о веселом и радостном. Отпуск только начался, еще много будет таких дней у моря, среди пальм и лавров... Юлия, конечно, еще не спит, ждет и немного волнуется, как всегда, когда его нет долго.

Но мысли невольно снова и снова возвращались к одному и тому же — Польша! И он решил просто и ясно, как и полагается решать все мучительно трудные вопросы:

— Раз надо, значит, надо!