Сказание о Рокоссовском

ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА...

«Море смеялось».

Эта известная горьковская фраза каждый раз приходила на ум, когда он смотрел на неправдоподобно огромное, спокойное, выпукло лежащее под утренним солнцем сияющее море.

Море смеялось по утрам, когда солнечные лучи высвечивали легкую чешуйчатую зыбь; смеялось днем, когда вслед за катером, уходящим в сторону Гагр, с криком неслись всегда взволнованные чайки; смеялось вечером, когда полный, вырезанный из янтаря месяц становился на свою вахту в черном южном небе и прокладывал бесконечную трепещущую дорожку далеко-далеко в ночь, верно, до самой Турции.

Рокоссовский любил сидеть у моря. Вокруг цвели пышные цветы Ривьеры, тихо и гордо шелестели пальмы, тускло мерцали лакированные листья лавров.

На всех танцевальных площадках Сочи звучала музыка, тысячами настежь распахнутых окон смотрели дворцы санаториев и домов отдыха, и смеялось море, и приторный голос томился и кокетничал:

Когда тебе сорок с лишним, когда за твоими плечами большая жизнь, полная радостей и тревог, чересполосица мира и войн, есть что вспомнить, о чем подумать.

Все же он не мог, да и не хотел предаваться воспоминаниям. Ни беззаботно смеющееся у ног море, ни безмятежно спокойное небо над ним не могли скрасить, разогнать, заслонить тревожные мысли о будущем.

Будущее представлялось трудным, чреватым событиями опасными и грозными.

Внешне, правда, все, казалось, было в порядке. Торжественно шествует весна. Мир на всей советской земле.

Газеты пишут о последователях Алексея Стаханова, Паши Ангелиной и Марии Демченко, умножающих трудовую славу советской земли.

Но вся Европа охвачена пожаром. Огонь может переброситься и к нам. Широко, нагло шагает Гитлер: Чехословакия, Австрия, Польша, Дания, Бельгия, Франция...

Правда, есть советско-германский договор о ненападении. Он сдерживает войну, дает нам необходимое время для подготовки к неминуемой схватке с фашизмом. Но сколько такая ненадежная плотина сможет еще удерживать на наших границах мутный поток разгулявшегося фашизма?

Хорошо бы года два передышки или хотя бы год... Бои в Финляндии показали, что еще много надо сделать.

Через несколько дней он поедет в Москву, будет на приеме у Народного комиссара обороны Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко.

Семен Константинович! С теплотой подумал о нем Рокоссовский. Давно, лет десять назад, служили они вместе. Семен Константинович тогда командовал 3-м кавалерийским корпусом, в котором он был командиром 7-й Самарской, имени английского пролетариата кавалерийской дивизии.

Рокоссовский улыбнулся: имени английского пролетариата!

Революционной романтикой первых лет Советской власти пахнуло на него от этих слов. Какие немножко наивные и все же замечательные названия и имена давали мы тогда и детям, и городам, и воинским частям, и заводам...

Особое чувство уважения он испытывал к Тимошенко и потому, что тот был кавалеристом. Хорошим кавалеристом! Подумал: сколько прославленных кавалеристов и сейчас служат в Красной Армии! Буденный, Тимошенко... Не о таких ли пели когда-то звонкие, берущие за сердце песни:

Куда уж тут утомленному солнцу, которое так нежно и, увы, так долго и назойливо прощается с морем!

Константин Константинович Рокоссовский в эти дни часто встречался с пожилым усатым полковником Петром Ивановичем, человеком общительным и добродушным. Участник гражданской войны, он сейчас нежил под благодатным сочинским солнцем старые свои шрамы. Как обычно у кадровых военных, у них нашлись общие знакомые. Тем более что Петр Иванович в свое время тоже служил в Забайкалье.

Близкое их знакомство, собственно, началось с шутки, Рокоссовский как-то заметил, что усы Петра Ивановича напоминают ему усы одного крупного, ныне покойного, военачальника.

Петр Иванович расхохотался:

— Фабрициуса?

— Угадали.

— Мне многие говорили.

— Они такие же, прошу прощения, горизонтальные...

— Вот-вот. А я знал Яна Фрицевича. Даже одно время служил у него в Белоруссии, когда он там четвертым стрелковым корпусом командовал.

— Замечательный был человек!

— Прекрасный! А воин какой! Четыре ордена Красного Знамени! Все испытал, и в царских тюрьмах был, и на каторге, а погиб случайно.

— Кажется, где-то здесь?

— Вон пляж, видите? — Петр Иванович указал па светло-оранжевую полоску берега, окантованную белой морской пеной. — У самого берега самолет упал в море. По преступной небрежности летчика. Ян Фрицевич мог бы спастись. Но он дал возможность выйти из самолета женщине с ребенком. А сам погиб.

— Как нужны сейчас нашей армии такие военачальники! — нахмурился Рокоссовский.

— Я вам признаюсь, Константин Константинович: ломаю все голову — будет война или нет? С одной стороны, договор о ненападении, торговля, то да се, а с другой стороны, ведь фашисты они, враги наши.

— И враги серьезные.

— Времечко! — сокрушенно вздохнул полковник. — Как вы думаете, Константин Константинович, если Гитлер нападет на Советский Союз, будут немецкие рабочие сражаться против Красной Армии? Ведь сколько немцев голосовало за Тельмана, за Германскую коммунистическую партию? Миллионы!

— Гитлер уже семь лет у власти. За семь лет много можно сделать. Уничтожить, загнать в тюрьмы и концентрационные лагеря весь цвет нации, развязать самые низменные инстинкты, особенно у молодежи, еще не окрепшей, не имеющей жизненного опыта. Впрочем, Гитлер этого и не скрывает. Помните, что он говорил? Я, дескать, освобождаю человека от унижающей химеры, которая называется совестью.

— Совесть — химера! Это же каменный век! — возмутился Петр Иванович, даже усы-пики зашевелились.

— Если не хуже. Он считает, что совесть, как и образование, калечит человека. Так и заявляет, что его не удерживают никакие моральные соображения.

На добродушном лице Петра Ивановича застыло непривычное выражение брезгливости и ожесточенности.

Рокоссовский говорил, глядя в глубокую даль моря:

— Вот и представьте себе молодежь, которой каждый день внушают, что все дозволено. Геринг призывает открыто: убивайте каждого, кто против нас, убивайте, убивайте, не вы несете ответственность за это, а я, поэтому убивайте.

— Банда головорезов! — почти выкрикнул Петр Иванович.

— Не так просто. В германской армии есть такие генералы, как Гудериан, Манштейн, Модель, Роммель. Опытные в военном деле, уже набившие руку в захватнических войнах.

— Грустно все это, Константин Константинович, — помрачнел полковник. — Но, как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.

— Верно, но еще верней будет: на бога надейся, а сам не плошай! Враг перед нами грозный, и нельзя закрывать на это глаза.

«...Море смеялось».

А у самой воды сидели двое и, задумавшись, смотрели в голубую морскую даль, такую спокойную и мирную.

Народный комиссар обороны СССР Маршал Советского Союза Семен Константинович Тимошенко был озабочен, даже мрачен. За те долгие месяцы, что они не виделись, Тимошенко и постарел, и как-то осунулся.

Рокоссовский невольно подумал: нелегко сейчас Семену Константиновичу. В трудные, напряженные дни стал он Наркомом обороны. Сколько иллюзий мы похоронили в финских снегах! Сколько теперь надо переделать, доделать...

О многом хотелось поговорить со старым сослуживцем. О пережитом, о друзьях, о семейных делах... Но есть один вопрос, который и на уме, и на устах, который и днем и ночью стоит перед тобой, все заслоняя и отодвигая на задний план.

— Семен Константинович, воевать будем?

Тимошенко хмуро молчал, резко отстукивая костяшками пальцев по полированной глади обширного письменного стола.

— Спросил бы чего полегче.

— А все же?

У туго сжатого рта наркома резко обозначились невеселые складки. Сказал трудно, со вздохом:

— Придется воевать.

— Скоро?

Нарком сердито посмотрел на собеседника. И говорить не хотелось, и не говорить нельзя. Ведь воевать придется не дяде, а и ему, и Рокоссовскому, и всем...

— Кто знает когда? Даты я не знаю. Но по всему видно — придется. Никуда не денешься, — откровенно, без обиняков и дипломатии, как солдат солдату, сказал Тимошенко. — Империалисты науськивают на нашу страну Гитлера. Не дадут они нам мирно строить социализм.

— Ясно, что не дадут.

— Хорошо бы оттянуть. А готовиться надо сейчас, сегодня. Война, сам знаешь, не конный праздник с фанфарами. Трудная будет война.

Энергичное лицо наркома еще больше помрачнело. Новые морщины пересекли лоб. Рокоссовский снова подумал: «Да, нелегко ему сейчас приходится. Шутка ли сказать — Нарком обороны!»

Поднялся. Спросил:

— Куда?

— Ты куда хотел бы? — на вопрос отвечая вопросом, посмотрел на него Тимошенко.

— Куда прикажешь. Солдат!

Тимошенко на минуту замолчал, словно еще не решил, еще колебался.

Сказал мягко:

— На старое место.

— Как на старое? — Рокоссовский никак не ожидал такого предложения. Оно показалось ему несуразным, даже несерьезным.

— Очень просто, принимай пятый кавалерийский корпус, он теперь в Киевском военном округе. Понимаешь, скольким нашим людям твое возвращение туда бодрости прибавит! Вот так! — Тимошенко невесело усмехнулся: — Жизнь, она штука сложная. Дело у нас одно: не дать в обиду советскую землю. Вперед нам надо смотреть. Мы солдаты, и с нас народ спросит, если что...