Сказание о Рокоссовском

ГОРОДА И ЛЮДИ

Сколько немецких городов — больших и малых — с боем взяли войска Маршала Советского Союза Рокоссовского! Гитлеровцы цеплялись за каждый дом, за каждый переулок, за каждую площадь.

Не помогло!

Когда в приказах Верховного Главнокомандующего перечислялись населенные пункты, которыми овладели воины 2-го Белорусского фронта, маршал Рокоссовский с благодарностью и восхищением думал о солдатах и командирах своих армий. Не многих из десятков тысяч он знал в лицо, по фамилии. Но он видел дело их рук, подвиг их сердец.

***

Вот три города. Они названы в приказах Верховного Главнокомандующего.

Но в приказах не названы воины, сражавшиеся, умиравшие и побеждавшие на улицах этих городов.

Назовем их.

Мариенбург

Возле танка стоит невысокий худощавый человек с погонами лейтенанта и гвардейским знаком на груди. Голова забинтована, правая рука на перевязи. Прищурясь, внимательно смотрит он на танк. Танк тоже изранен — в заплатах и вмятинах. В глазах человека светится теплота, какая бывает, когда смотришь на старого, верного друга.

...Тяжелый танк с ходу ворвался в Мариенбург и на большой скорости помчался по широким прямым улицам. Свинцовые ливни настигали разбегавшихся гитлеровцев. Круша все на своем пути, танк рвался к цели — старой городской крепости, где укрывался вражеский гарнизон.

Наконец впереди показались крепостные валы и огромный дом гестапо — последнее убежище врага в этом прусском городе.

Танк был у цели. В упор начал он бить по стенам крепости. Восемь тяжелых снарядов один за другим легли в цель, и там, где было каменное строение, теперь стоял только столб дыма и пыли, громоздились рухнувшие стены, перекрытия, похоронившие под собой десятки гитлеровцев.

Подворотнями, от дома к дому, из подвала в подвал пробирались к танку фаустники.

С чердаков, из окон, из-за углов зданий полетели в танк фаустпатроны. Один провыл и ударил в люк башни. Второй упал рядом с танком, третий поджег соседний дом, четвертый пробил масляный бак, перебил рычаги управления.

Танк остановился. Казалось, бой для него окончен. Командир танка гвардии лейтенант Александр Кораблев открыл люк и вышел из машины.

Экипаж и автоматчики, следовавшие с танком, смотрели на своего командира. Что он решит, что скажет?

Кораблев не произносил громких слов о спасении танка, о необходимости драться до конца. Обычным тоном приказал:

— Командиру орудия и заряжающему остаться в танке и вести огонь из пушки по домам, откуда палят фашисты. Остальным снять с танка пулеметы и занять вокруг машины круговую оборону.

Сказано ясно, твердо. Все поняли: рубеж у танка надо защищать до конца. До последнего патрона.

Вечером первого дня гитлеровцы сделали попытку захватить танк. Подкатив орудие, открыли огонь прямой наводкой и с криками бросились на горстку советских воинов. Их встретили пулеметные и автоматные очереди. Ожило и заговорило орудие танка. Фашисты в замешательстве остановились. Наши танкисты и автоматчики рванулись вперед. Перебили орудийную прислугу, захватили вражеское орудие, развернули его и открыли огонь по оторопевшим гитлеровцам.

Тогда опять появились фаустники. Теперь они били не только по танку и пушке, но и метили в каждого бойца. Был ранен в голову и руку командир танка. С лицом, залитым кровью, он лег под машиной. К нему подполз автоматчик сержант Третьяков и наспех перевязал раны.

— В санчасть бы...

— Здесь моя санчасть.

Утром гитлеровцы опять бросились в контратаку. В машине остался один заряжающий гвардии сержант Жданов. Кораблев полез в танк и, бледный от потери крови, начал стрелять из пушки.

Пятнадцать последних снарядов он выпустил по врагу. Пушка замолчала. Теперь танк был действительна мертв.

По радио Кораблев связался с командиром и доложил обстановку.

— Сможете продержаться еще три часа? — запросили из штаба.

Кораблев посмотрел на осунувшиеся закопченные лица товарищей, на танк без снарядов, на трупы врагов вокруг и радировал:

— Продержимся!

Они продержались. Отбивали непрерывные контратаки врага, валились с ног от усталости и подымались вновь. Воспаленными глазами отыскивали гитлеровцев среди развалин, в подвалах и били их из пулеметов, автоматов, пистолетов, швыряли в них фаустпатроны, захваченные тут же на улицах возле мертвых фашистов. Они отстояли свою жизнь, отстояли свой танк.

...Прошло две недели. И вот у танка, вновь подготовленного к бою, стоит Александр Кораблев. Он еще в повязках и бинтах. Но командир, как и танк, готов к новому бою.

Грауденц

Стрелковый батальон получил приказ с ходу ворваться в город и овладеть им. В город ворвались, но овладеть им оказалось не так просто. Пришлось с боем брать каждый дом. А дома все каменные, стены вековой кладки, окна как бойницы.

Все же дело шло к концу. Казалось, что сопротивление врага сломлено, и командир батальона готовился рапортовать в штаб полка: боевая задача решена.

Неожиданно произошла осечка. Из подвала многоэтажного дома, стоявшего на развилке двух широких улиц, раздались пулеметные и автоматные очереди. Нетрудно было догадаться, что батальон натолкнулся на дот, на хорошо оборудованную огневую точку с широким, почти круговым, сектором обстрела.

Наступление застопорилось. Наши бойцы, укрывшись в ближайших домах, вели по доту автоматный и винтовочный огонь, но, увы, безрезультатно. Вражеские пулеметчики и автоматчики прятались в массивном бетонированном гнезде, и подступиться к ним было трудно.

Но приказ надо выполнить. Значит, надо выкурить гитлеровцев из их укрытия — без этого продвигаться дальше невозможно.

Командир батальона решил найти добровольца, который смог бы подавить вражеский дот.

Первым отозвался коммунист Василий Титов.

— Разрешите мне, товарищ майор?

Командир батальона знал: если Титов берется, то дело будет сделано.

С облегчением и надеждой сказал:

— Действуйте, товарищ сержант. От вас зависит выполнение боевого приказа.

Долго готовиться и размышлять не было времени. Титов взял две связки гранат, сбросил шинель и пополз по тротуару, прижимаясь к домам. Бойцы батальона молча следили за каждым движением товарища. Беззащитно и уязвимо его тело под огнем врага. Единственная «броня» сержанта — пропотевшая гимнастерка да косо напяленная пилотка.

Наблюдали за смельчаком и гитлеровцы. Дот умолк, стало тихо, словно и враги были поражены отвагой русского воина.

Тишина казалась нестерпимой. Вдруг неожиданно рванулась первая очередь вражеского пулемета и хлестнула металлом по камням и асфальту мостовой. Вокруг Титова, высекая искры, рикошетили пули. Сержант прижался к тротуару и замер. Солдаты подумали, что сержант поражен наповал и все надо начинать сначала или ждать, пока подойдет артиллерия.

Но прошло несколько секунд — и Титов цо-пластунски, как ящерица, пополз к доту. Снова застучали пулеметы, кроша камень, брызгая щебнем. А Титов все полз и полз. Больше всего он боялся, чтобы пулеметная очередь не угодила в связку гранат и не повредила руку: раненой как бросишь?

Казалось, что прошло уже много времени с того момента, как сержант отправился в путь, а до дота еще далеко. После одной автоматной очереди на Титове не оказалось пилотки, он стал тянуть левую ногу, — видно, и ей досталось.

Когда до первой вражеской амбразуры осталось несколько метров, Титов, дождавшись паузы между очередями, с молниеносной быстротой бросился вперед, швырнул в амбразуру связку гранат и, отпрянув, распластался на земле.

Одна, вторая, третья секунда. Взрыва нет. Что случилось? Неужели все напрасно? Но вот тяжелый тупой удар потряс здание. Взрывная сила, спрессованная в гранатах, стремясь вырваться наружу, рванула массивные стены дота.

Вероятно, достаточно было и одной связки. Но для перестраховки Титов опять поднялся и швырнул вторую.

Снова пауза — и снова удар. Бойцы, выскочив из укрытий, с криком «ура!» бросились к бывшему доту. «Ура!» кричали не для устрашения гитлеровцев — живых там не осталось, — а просто от радости, что дело так чисто сделано.

Сержант с бледным, потным лицом сидел, прислонившись спиной к стене дома, и пытался непослушными пальцами скрутить цигарку,

— Долго я с ними провозился? — спросил Титов подошедшего командира батальона.

— Да нет, не очень. — Майор взглянул на часы: — Всего полторы минуты.

Штеттин

Город еще полыхал пожарами, еще отстреливался, еще тяжелые снаряды, прилетавшие откуда-то издалека, крушили дома и вздыбливали асфальт мостовых, еще рвались в слепой и бессильной ярости притаившиеся до поры мины, но участь Штеттина уже была решена: он взят!

...Рота автоматчиков гвардии капитана Чечельникова прочесывала юго-восточную окраину города. Отступая, гитлеровцы взрывали склады, поджигали жилые кварталы. Рыже-багровые клубы дыма поднимались над городом, грохот рушившихся домов сливался с разрывами снарядов и авиационных бомб.

На каждой улице — брошенные машины и повозки, завалы из битого кирпича, свившиеся кольцами порванные телеграфные провода.

Медленно, шаг за шагом, продвигались автоматчики. Заходили в каждый дом, в каждый подъезд. Внимательно осматривали все чердаки и подвалы: везде мог притаиться враг, чтобы нанести удар в спину.

Главные силы противника уже покинули Штеттин, но то в одном, то в другом конце города вспыхивали ожесточенные схватки. Гитлеровские смертники пытались задержать продвижение наших войск.

Командир отделения автоматчиков гвардии старший сержант Хомутов вместе со своими бойцами двигался по левой стороне широкой улицы. В разных местах ее горели дома, так что приходилось обходить пышущие пожарища.

Неожиданно из подвала одного дома по ним полоснула короткая пулеметная очередь. К счастью, фашистский пулеметчик промахнулся: пули зло и звонко простучали по камням мостовой, не задев автоматчиков.

— Белухин и Савченко. Быстро! — скомандовал старший сержант, и два бойца, прижимаясь к стене дома, двинулись к подвалу. В узкое оконце, откуда бил вражеский пулемет, полетели две гранаты. Сдавленные кирпичными стенами подвала, грянули два разрыва.

Автоматчики бросились в подвал. В душной от пыли и гари полутьме подвала было тихо. Рядом с пулеметом валялись два трупа. Черные пятна под ними расползались по цементному полу.

— Эти отвоевались, — определил Хомутов и поспешил наружу: дышать в подвале после разрывов гранат было тяжко.

Без дальнейших приключений отделение вышло на довольно большую площадь, в центре которой возвышалось мрачноватое здание с колоннами и взъерошенной черепичной кровлей. Похоже было, что это какое-то учреждение.

В левом крыле здания начинался пожар. Из высоких полукруглых окон первого этажа выбивались клубы черного густого дыма.

— На всякий случай и эту хату проверить надо, — решил гвардии старший сержант и толкнул ногой дверь, причудливо украшенную разными медными штучками.

Дверь мягко отворилась, и автоматчики очутились в просторном вестибюле. Все здесь свидетельствовало о поспешном бегстве. Огромный ковер, устилавший пол, пестрел разбросанными бумагами. На широкой лестнице, ведущей на второй этаж и тоже устланной ковром, на боку лежал здоровенный сейф. Видно, пытались гитлеровцы вытащить его, да так и бросили на полпути. Белухин носком сапога постучал по тупой броне сейфа:

— Здоровый, черт! И прямой наводкой не раскупоришь.

Шагая по шуршащим бумагам, по хрустящему под сапогами битому стеклу, автоматчики поднялись на второй этаж. Открытые шкафы с вывалившимися внутренностями, письменные столы с выдвинутыми ящиками, оскаленные пасти пишущих машинок...

Заглянув в одну из комнат, Хомутов увидел на стене картину в позолоченной раме. Картина как картина, на самую, можно сказать, мирную житейскую тему: молодая мать кормит грудью младенца.

Хомутов не был ни ученым-искусствоведом, ни просто любителем живописи. Больше того: к изобразительному искусству он относился равнодушно. Может быть, потому, что ему не доводилось видеть работ хороших мастеров. Правда, в их вагончике на бригадном полевом стане, где жили трактористы, на стене висело несколько репродукций, вырезанных из «Огонька» или какого-то другого журнальчика. Но картинки эти не вызывали у Хомутова никаких эмоций. Засиженные мухами, пожелтевшие от солнца и пыли, они воспринимались как обыкновенные пятна на не очень чистой и грубо сколоченной стене.

Но картина в золоченой раме заинтересовала Хомутова. Верно, потому, что уж очень не соответствовала она окружающей обстановке.

Хомутов еще раз посмотрел на картину.

Молодая женщина, гладко причесанная, в нарядном пунцовом платье и голубой накидке, сидела, склонив голову, и с любящим и чуть грустным выражением лица смотрела на мальчонку, припавшего к ее груди.

Гвардии старший сержант не знал фамилии художника, нарисовавшего картину, даже не мог определить, хороша картина или не очень, подлинник ли перед ним или копия.

Просто картина ему нравилась, и только. В том, как склонилась нарядная женщина над ребенком, было что-то трогательное. Хомутову она напомнила молодых деревенских баб, которые вот так же грудью кормят своих ребят и с такой же любовью и затаенной грустью смотрят на них, стараясь угадать их грядущую долю.

Хомутову стало жаль, что сейчас, через десять или пятнадцать минут, огонь слижет теплые материнские глаза, матовую кожу щек, нежные, мягкие волосы.

Подошли автоматчики:

— Что приуныл, старшой?

Языкастый Савченко с ухмылкой взглянул на картину и лукаво прищурился, но, заметив нахмуренное лицо старшего сержанта, осекся. Да и самому вдруг расхотелось шутить. Совсем не игривого свойства была картина на стене, перед которой стоял командир отделения.

Быстро перестроившись, Савченко сказал даже с сожалением:

— Сгорит!

Хомутов решил:

— Давайте-ка, ребята, вынесем картину на улицу. Зачем ей пропадать?

Дело было минутное. Сняли картину с крюка, и поплыла кормящая мать по устланной ковром лестнице мимо сейфа, мимо опрокинутых кресел. И вовремя: внизу, на первом этаже, уже синело от дыма, и из коридора тянуло жаром.

Картину автоматчики вынесли из здания и поставили на землю, прислонив к фонарному столбу. День-был солнечный, и им показалось, что посветлело и повеселело матово-нежное лицо женщины, на пухлом животе младенца даже заиграл солнечный зайчик.

Подошел запыхавшийся сердитый Чечельников. Хотел сделать солдатам замечание: «Вперед, вперед надо!» — но увидел картину и заинтересовался. Призадумался:

— Вроде я уже где-то такую видел, а? Кажется, в Ленинграде, в Эрмитаже, когда туда в сороковом году на экскурсию ездил. А может быть, и не там!

Наклонившись над картиной, командир с трудом прочел надпись, выбитую на медной пластинке, привинченной к раме:

— «Мадонна». Правильно: мадонна! А что дальше, не разберу... — Потом прочел неуверенно: — «Литта», что ли... «Мадонна Литта»!

Солдаты стояли молча, ждали: может быть, командир еще добавит что-нибудь.

Но Чечельников заспешил и уже на ходу бросил:

— Подальше ее от огня поставьте, ребята. И не задерживайтесь. Нам сегодня еще до вокзала надо дойти.

...Так через немецкие города шли воины маршала Рокоссовского.

***

Встреча случайная, мимолетная на перекрестке двух прифронтовых дорог. Но оставила она в душе добрый след.

...По всем частям и подразделениям польской армии, как электрический ток по проводам, пронеслась новость:

— Мы идем на Берлин! Вместе с Советской Армией будем штурмовать германскую столицу.

— На Берлин!

Можно понять радость, охватившую поляков. После черных дней осени тридцать девятого года, после долгих лет немецкой оккупации правда и справедливость восторжествовали. Жива Польша! Сражается Войско Польское! Польские боевые знамена будут развеваться на берлинских улицах и площадях.

Чтобы успеть к началу Берлинской операции, польским боевым частям предстояло совершить двухсоткилометровый марш из Грыфице в район Хойны. Марш надо совершить быстро и скрытно. Немецкая разведка не должна засечь передвижение польских частей.

1-я отдельная польская кавалерийская бригада впервые совершала переход в конном строю. Двигались главным образом по ночам, соблюдая все правила маскировки.

Ранним утром в районе Старгарда-Щециньского кавалеристы увидели двигающуюся им навстречу вереницу легковых машин с «мерседесом» во главе.

Машины остановились. Из «мерседеса» вышел высокий подтянутый военный. Командир бригады сразу узнал: маршал Рокоссовский!

Лихо, как и положено коннику, отрапортовал.

Поздоровавшись с окружившими его командирами польских частей, Рокоссовский с интересом стал наблюдать за движением улан 1-й кавалерийской бригады.

По его лицу, по улыбке нетрудно было догадаться, что маршал доволен. Его радовал внешний вид улан, ловкая посадка, упитанные, ухоженные кони.

Маршал не скрывал своих чувств:

— Хорошая бригада. Судя по внешнему виду, кавалеристы к боевым действиям подготовлены неплохо. Их выправка заслуживает похвалы. И лошади прекрасные. Поверьте мне, старому драгуну. В этом я не ошибаюсь.

После паузы, как бы подводя итог сказанному, добавил:

— Польский воин — хороший воин. Я знаю ратную доблесть польского народа. Польские танкисты отважно сражались при освобождении Гдыни и Гданьска. Уверен, что уланы отлично проявят себя и в боях за Берлин. Желаю вам новых побед!

...Уехал маршал. Но долго еще из уст в уста передавались сказанные им добрые слова о польских воинах. С уважением и гордостью произносили они громкую фамилию: Рокоссовский!