Тайна староверского золота

Глава XV

Только лай собак и шумный гомон птиц нарушали покой и размеренную жизнь таежной пасеки. Она затерялась в большом распадке у подножья Петровского перевала, на пятачке, заросшем диким клевером да желтым низкорослым одуванчиком. А кругом обширные липовые да малиновые массивы. По опушкам леса, где нет крупных раскидистых деревьев, почти в рост человека стеной стоят пионовые заросли с изобилием темно-зеленых упругих листьев с крупными разноцветными бутонами. Распадок разрезал сопки, теснил перевалы, продвигая весеннюю красоту в глубь таежных дебрей.

Дол был обширен, нужен не один час, чтобы через светлый с обильным ароматом цветущих трав простор добраться до мохнатых кедрачей-великанов и сумрачных пихт. Вот здесь-то, при слиянии горных ручьев и раскинулся старообрядческий хутор Три Ключа.

Уже много лет, как здесь прочно обосновались алтайские староверы. Были среди них алейские, крутихинские, колпаковские. Жили они дружно, круто связанные близкими родственными отношениями. После начала коллективизации и разгула «кулаченья» сюда прибилось еще до десятка семей единоверцев.

Крестьяне землепашествовали, растили пшеницу, ячмень, гречиху. Собранного урожая хватало на прокорм семьи – и слава Богу. Одна корова и лошадь на семью. Неброские для глаз полосы под житом специально были разбросаны по разным берегам ключей, небольшие огороды возле изб – и довольно. Человек, знающий старообрядческое трудолюбие, удивился бы: ведь вокруг богатейшие угодья. Но нынче не те времена, чтоб обрастать крепким и многоприбыльным хозяйством. Староверы боялись, что, раскорчуй они полраспадка, накопи стада тучного скота, – вмиг их найдут. Тогда лишатся всего, вместе с собственной свободой. Коллективизация! Колхозы они называли сатанинскими, созданием антихриста, которое несет одну беду крестьянству, конец вольным хлебопашцам. А свободу и независимость люд этот, докатившийся до бикинской тайги, ценил более всего. Много ремесел предпочитали хуторяне. Был на хуторе и свой «столярный цех» – крепко сколоченный дубовый верстак под навесом на два рабочих места, и кузница – низенький сарайчик во дворе дома мастера железных дел Гаврилы Худолеева, кряжистого мужика с огромными красными руками. Зимой валяли шерсть, бабы ткали немудрящую материю.

Но самой большой гордостью староверов являлась пасека, принадлежавшая всей общине. Бессменным главой ее многие годы был Митрофан Дружинин. Так ее и прозвали – Митрофановской. Вот и в этом году он с почти уже взрослым сыном, парнем крупного телосложения Арсением, готовился к медосбору. Тот, по всем приметам, обещал быть богатым. С ранней весны целыми днями пасечники колдовали около стоящих ровными рядами уликов. Основные работы уже закончились, ждали начала цветения липы. Отец целыми днями ходил по распадкам, обламывал небольшие веточки с деревьев и внимательно рассматривал их, разминая на большой ладони. Маленькие желтые бутончики еще были тугими, но уже источали едва уловимый запах меда. Еще пара жарких дней – и их коробочки раскроются и станут доступными для рабочей пчелы.

Отец часто за обеденным столом говорил сыну:

– Не зря мы в этом году чуток раньше на кочевку выехали. Душа еще с зимы чувствовала: большой мед нынче будет. Смотри, какое дружное цветение липы ожидается, такое не каждый год бывает. Хорошо – пчелу вовремя заправили, молодь к работе подготовили. Сейчас нужно молить Бога, на коленях его просить, чтобы грозы ночной не было да тайфуны с дождями и сильными ветрами стороной прошли и где-то далеко в море свою непомерную мощь растратили. Ведь стихия может вмиг весь цвет липы загубить и даже запаха меда не оставить.

После завтрака, как всегда, Митрофан с Арсением, взяв дымокуры и узенькие ящички с длинной ручкой, предназначенные для инвентаря, который всегда должен быть под рукой, пошли в дальний угол пасеки еще раз проверить пчелиные рамки перед качкой меда. Где-то в отдалении раздавался надсадный лай собак. «Наверно, за зайцем гоняются. Вон как заливаются, – подумал озабоченно пчеловод. – Вот ужо накличете тигра, тогда вам мало не покажется. Он с собаками дружбу не водит, характеры разные».

Зверья в окрестностях хутора хоть отбавляй. Все лето шастают медведи – того и гляди, как бы коров на выгоне не задрали. Только псовая свора спасала огороды от кабаньих разоров. Часто слышалось, как трубят изюбры. Знали хуторяне, что где-то недалеко проходит тигриная тропа. Но полосатый был осторожен, от людей держался подальше. Лишь зимой его присутствие выдавали огромные кошачьи следы на снежном насте.

Лай усиливался и приближался к пасеке.

Митрофану надоела собачья брехня, нарушающая тишину летнего покоя, и он крикнул сыну:

– Ну-ка, Арсений, свистни! Пускай сторожа домой возвращаются. Этих дармоедов не для того сюда привезли, чтобы за разной живностью по крутикам гоняться.

Парень осторожно уложил рамку с обильным расплодом в нишу улика, поднял с лица защитную сетку и уже двинулся было по направлению собачьего скандала, как неожиданно замер на месте. Прямо на него, из зарослей густого кустарника, шатаясь и прихрамывая, двигалась какая-то несуразная черная фигура. Похоже, это был человек с длинными распущенными черными волосами, темным от загара, заросшим лицом, со всклоченной, торчащей в разные стороны бородой. Не дойдя до Арсения десять-пятнадцать шагов, незнакомец, еще сильнее заваливаясь на бок, чуть не падая, свернул к грубо сколоченной скамейке, стоящей в тени отцветающей черемухи. Он попытался сесть, опираясь спиной на шероховатый ствол старого дерева, но неожиданно сполз на землю и погрузился в красно-сиреневую кипень высокого дикого клевера. Собаки где-то под скалами продолжали истошно лаять, но парень этого уже не слышал. Пораженный неожиданной встречей, он растерялся, уронил дымящийся дымокур и с перепуганным видом побежал в дальний угол пасеки к отцу, еще издали крича:

– Папаня, папаня, к нам какой-то человек пришел! – аж задыхался он от волнения. – Какой-то страшный, лицо больно волосатое и чернущее. И одежда чудная, не такая, как у нас. В плечах как медведь, а ростом маленький.

– Кого же нечистый принес? – встревожился Митрофан. – Один ли?

– Да-да, один.

– Зови собак – и быстро в омшаник. Вилы и топор возьми.

Арсений понимал, почему с такой опаской отец встретил эту неожиданную весть. В их хутор, где спасались от антихристова мира более сотни, если считать баб и детей, приверженцев старой веры, посторонние никогда не приходили, и ниоткуда их не видно. Лишь однажды, как сказывают старики, хуторянам пришлось отстреливаться от банды хунхузов, которые пытались с трех сторон окружить хутор, но волчья дробь и медвежьи жаканы заставили закордонных бандитов уйти, оставив два трупа. Порой мимо Трех Ключей проходили партии геологов. Эти вреда с собой не несли, только расспрашивали местных жителей, как лучше добраться до нужной им местности. Хуторяне, бывало, и проводников давали, и инструмент помогали доставить, да и продуктами могли поделиться. Ну а если кто заболеет, знахарку направляли. Народ попадался совестливый, в знак благодарности одаривали порохом, свинцом и солью. В глухомань, где разбросал свои бревенчатые избы хутор, почти никто не заглядывал. Потому появление пришельца стало событием чрезвычайным, неожиданным и опасным.

Вскоре прибежали взъерошенные лайки: им передалась людская тревога, и они чутко внимали в ожидании хозяйской команды. Арсений с вилами и большим колуном на длинном топорище уже бежал к отцу по тропе от омшаника, на ходу показывая рукой в сторону раскидистого черемухового дерева:

– Как пить дать, он, папаня, со стороны Евдохинского ключа пришастал, а теперь в траве затаился. Не иначе, за нами следит…

Медленно, с опаской, приближаясь к скамейке, Митрофан нарочито громко отчитывал собак, с расчетом на то, что незнакомец услышит его и уберется подобру-поздорову через кустарник в сторону Мышьей сопки.

– На цепь, на цепь посажу, бездельники! Как с хутора уехали, так волю почувствовали, за какими-то мышиными хвостами гоняетесь, а к нам чужие ломятся. Один уже здесь, под черемухой прячется. Сейчас картечью палить будем. Заряжай, сынок, в два ствола. Показывай, где супостат лежит. Чуть что – стреляй прямо в голову, в голову! Собак спускай. Пусть неповадно татю будет по чужим пасекам шарахаться!

Однако со стороны скамейки не доносилось ни звука. Митрофан приблизился на несколько шагов. Из-за высокой травы и веток черемухи трудно было что-либо разглядеть. Просматривалась только спина черной неподвижной фигуры. Жестом руки приказав сыну остановиться, отец неожиданно пригнулся и мелкими шагами, оглядываясь, стал удаляться от черемухи в сторону Евдохинского ключа, знаками показывая Арсению на заросли орешника. Митрофан, медленно пятясь, ни на минуту не упускал из виду поляну за черемухой, но там не было никакого движения. Только несколько ворон с резким карканьем уже успели занять место на дереве. «Эти не упустят своего, как на падаль слетелись. Словно за версту добычу чуют», – зло подумал пасечник и обратился к притихшему Арсению:

– Ты точно человека видел? У страха глаза велики, с испугу и барсука или енота за человека посчитать можно.

– Нет-нет, папаня, точно мужик, но какой-то странный, как черт из подземелья – страшный и волосатый. Я таких никогда не видел, с барсуком его не перепутаешь.

– Коли так, дело серьезное. Может, это разведчик, под дурачка прикидывается, а дружки-бандиты наготове с оружьем в руках в зарослях Евдохинского ключа его дожидаются. Подождут-подождут – и сюда всей оравой нагрянут, – рассудил отец, но снова засомневался – Почему же собаки спокойны? Чужаков уже давно бы учуяли. А они вон лежат в тени большой березы да блох из шерсти выкусывают.

– Тогда давай, папаня, сразу навалимся на него, повяжем и расспросим, какого лешего ему надо на нашей пасеке, – решительно и уже с большей уверенностью заявил Арсений.

– Брать пока не будем, – решил отец. – Надо понаблюдать, возможно, с дальнего угла, из пионовых зарослей кто-то выскочит. А мы тут как тут. Они забоятся и отступят. А потом, вдруг это золотоноша. Эти-то архаровцы не церемонятся, сразу стреляют и быстро уходят в сопки, найти или поймать их невозможно. Ты, сын, будь здесь и глаз не своди с этого безбожника, а я к омшанику быстренько подамся, оттуда хорошо видно место под черемухой, да и берданка там с охотничьим припасом. Жакан-то медведя наповал валит, а этого недомерка и подавно сразу уложит.

Как у каждого таежного старовера, у Дружинина было и нарезное оружие, но здесь он держал только привычное гладкоствольное ружье.

Оставшись один, Арсений успокаивал себя: «Рядом собаки. У отца берданка, да и стреляет он без промаха». Но слова Митрофана о том, что пришелец может быть не один, невольно закрались парню в душу. Ему даже чудился временами какой-то треск в орешнике, как будто что-то упало с дерева и зашевелилось, затаившись в траве. Арсений чутко вслушивался, однако все было тихо.

Тревожные мысли застряли и в голове у Митрофана. Раз гости нагрянули со стороны железной дороги, то это – грабители. Мужик истово перекрестился: «Господи, пронеси мимо чащу сию!». Растревоженный рассудок уже не брал во внимание, что до магистрали Владивосток – Хабаровск более двухсот пятидесяти верст, кругом перевалы, непроходимые болота и тайга с быстротечными ключами. Перед глазами промелькнула прошедшая множество сибирских верст мать-покойница, которая напутствовала: «Держись, сынок, подальше от сатанинской железной дороги. Иди и веди своих детей как можно дальше в лес, в самые глухие места, где никто, кроме тебя, не пройдет. Только там, в глуши, и стал для Митрофана той обителью, до которой пока не добрались ни враждебная старообрядчеству власть, ни осквернители истинной веры, ни воинствующие безбожники.

Митрофан схватил берданку, опоясался поверх длинной сатиновой рубахи тяжелым патронташем и почувствовал себя уверенней. Он как-то сразу помолодел, выпрямился во весь рост. Твердыми шагами прошел по краю в дальний угол точка, зажатого густыми цветущими зарослями, быстро зашел в омшаник, откуда просматривалась вся пасека. Вон и Арсений сидит в орешнике и отмахивается от комаров и мошки. «Вроде и парень уже взрослый, – подумал Митрофан, – работник отменный, а так испугался неизвестного гостя, хотя и вырос в тайге. Аж дымокур уронил, тот до сих пор валяется и коптит рядом с ульями». Однако отец вскоре сменил гнев на милость, вспомнив свои тревоги и ту оторопь, которая прошла только тогда, когда он почувствовал в руках привычную тяжесть берданки.

Отойдя от окна, Митрофан зашел в темный отсек сотохранилища и быстро вышел оттуда. В руках он держал деревянный, старинной причудливой выделки объемистый черпак с медовухой. Не ставя его на стол, мужик перекрестился и со словами: «Прости, Господи, грехи наши» – выпил почти половину янтарной жидкости. Затем еще раз проверил, заряжено ли ружье, крякнул для храбрости, вышел, громко хлопнув дверью, чтобы подальше было слышно, и пошел мимо уликов к ожидавшему его Арсению. Тот тоже уже поборол робость и звонко сказал подошедшему отцу:

– Чего тянуть, давай брать! Нам ли его бояться?

Митрофан, раздумывая, помолчал и как-то по особому взглянул в глаза парню:

– Брать, брать… Тоже мне, Аника-воин. А за что насилие над человеком чинить? Он ведь нам не угрожал. Лег и лежит себе спокойно, даже не шевелится. Как только его мошкара и пчелы не донимают? Видать, коренной таежник – комарья не боится. Мы уже больше часа здесь крутимся, вооружившись, словно на Батыя в поход собрались, а он ни одного слова не проронил… Тут обмозговать надо, чтоб не ошибиться. Я ведь уже многое передумал, да и с твоего рассказа повадки все больше выдают его как таежного невидимку, человека-смертника.

Пасечник перекрестился и раздумчиво сказал:

– Правда, таких людей мало, но они есть в наших глухих местах. А может, он к нам помирать пришел или просто отдых устроил. Точно не скажешь. А возможно и другое: его кто-то преследует, а с ним большие деньги, и он решил здесь на время укрыться, полагаясь на нашу защиту. Судя по твоему описанию, сын, этот человек смахивает и на золотоношу. Ходят они без поклажи, золото в поясах, короткий обрез под одеждой, краюха хлеба с салом за пазухой.

Митрофан помолчал, взвешивая в уме свои доводы, потом продолжил:

– Ты помнишь Серегу Храмцова? Его считали сгинувшим во время охоты на барсуков на Чалинских болотах. Бабы все глаза выплакали, молились за спасение его души. Считали, что болотные незамерзающие хляби навсегда забрали его к себе. А он оказался жив и здоров. Недавно на побывку к семье приходил, да еще немалые деньги принес. Так вот он мне по-родственному поведал, что заделался золотоношей. Никанор через китайцев помог, они заинтересованы в честных и крепких людях, доверие у них на первом месте, ведь большими деньгами рискуют. За двести километров до Имана от вольных старателей с Софийских ключей золото к разным покупателям доставляет. Как рассказывал Серега, лихие люди постоянно за ними охотятся. Золото-то часто пробуждает в человеке алчного зверя. И тут ухо держи востро – кто первым выстрелит, тот и богатым станет.

…Но кругом было тихо. Собаки лениво выкусывали колючки в хвостах. Только пчелы с мелодичным гудением бойко кружились над уликами.

– Ну что, Арсений, пойдем в тень под омшаник. Оттуда ведь тоже хорошо поляна просматривается. Ведь если он золотоноша и шел всю ночь, то, конечно, спит, – как бы подводя итог бес покойному началу дня, сказал Митрофан. – А будить его опасно. Для нас с тобой самый лучший исход, если он отдохнет, а потом с миром пойдет дальше. А мы-то такой погожий день потеряли, хотя работы на пасеке хоть отбавляй.

Арсений кивнул косматой головой, соглашаясь с отцом. Потом, присмотревшись к темной фигуре в клевере, которая как упала в траву, так и не меняла позы, парень испуганно сказал:

– А может, он и не спит вовсе, а помер?

Отец и сын, держа наготове свое оружие (Митрофан – берданку, Арсений – топор) подошли с другой стороны черемухи. Оттуда и надо было подходить еще в тот раз, да отец не решился – страх одолел. Увидев лежащего человека, оба оробели от увиденного и встали как вкопанные у изголовья неизвестного. Перед ними распластался в глубоком обмороке или непробудном сне страшного обличия незнакомец. Он лежал на спине, полы потерявшей цвет телогрейки были откинуты и походили на крылья большой мертвой птицы. Ватные брюки спустились ниже пояса. Никакого белья на человеке не было. Маленькое костлявое тело ужасало сплошными кровоточащими язвами. Ярко-коричневые подтеки изрисовали выпирающие ребра и запавший живот. Длинные волосы грязными плетями почти наполовину закрывали заросшее, изможденное лицо с маленьким желтым носом. Худоба делала человека похожим на скелет. Рядом с ним лежал японский карабин с ржавым стволом и блестящим затвором. В левый отворот телогрейки были вшиты почти незаметные матерчатые пазухи, придерживающие штык от мосинской трехлинейки. Но почему-то его колющая часть была расплющена, представляя собой ровную блестящую заточку.

– Папаня, да ты посмотри, он с голодухи помирает, – испуганно сказал Арсений.

Отец промолчал и ногой отодвинул подальше лежащий под рукой незнакомца карабин.

– Совсем из сил выбился, – сочувственно заметил Митрофан. – Видать, в тень под черемухой рвался. Жарко, жарко ему, наверное воздуха не хватает. Тут и упал в забытьи. Наверное, какой-нибудь заблудившийся скиталец. Видимо, сильно хворь мужика одолела.

Старовер откинул со лба пришельца сальные волосы и приложил над черными бровями ладонь.

– Да он просто сгорает от жара и сознание потерял, – тревожно молвил Митрофан. – Вот что, Арсений, спасать человека надо, знать, очень ему плохо, может на наших глазах умереть. Перенесем его в омшаник. Берись за штаны, а я за телогрейку. Только осторожно. И так в нем живой дух еле держится.

Пришелец был совсем легким. Больного положили на лежак у окна, где обычно спал Арсений. Отец быстро смочил полотенце в холодной ключевой воде и начал махать им около лица больного так споро, что грязные волосы на голове несчастного откинуло к затылку.

– Арсений, раздевай его да выноси одежду подальше от омшаника. Язвы-то видишь какие, да и штаны в крови, – командовал Митрофан. – А может, болезнь неизлечимая и от человека к человеку переходит.

– Но он же совсем голым останется, – возразил сын, – ни подштанников, ни нательной рубахи.

– А это сейчас в самый раз. Остудить человека надо, возможно, в себя придет. Сейчас холод к голове приложим, и при открытых дверях пускай полежит. А мы липовый отвар на костре приготовим да чай подогреем. Отпаивать его надо. Очевидно, его жизнь уже несколько часов на волоске висит, а мы зря время тянули. Хотя кто знал, кого в нашу глухомань занесло.

Арсений принес из-под черемухи короткую винтовку, стертый до блеска необычный штык, положил все под навес рядом с пустыми отремонтированными уликами и собрался было осмотреть одежду незнакомца, как вдруг из распахнутой двери до него донеслось невнятное гортанное бормотание.

– Видать, очнулся, бедолага, – и парень бегом кинулся к отцу. – Папаня, папаня, там этот мужик что-то непонятное лопочет. Может, умирает?

Митрофан поспешил в омшаник. Да, незнакомец бредил, но речь его была непонятна староверу, явно нерусская.

«Какого же ты роду-племени?» – озадаченно почесал он затылок. Незнакомец снова заворочался и неожиданно заговорил хоть и на ломаном, но таком понятном русском языке, умолял какого-то Григория не умирать, предлагал ему еду и спички.

– Бери муку… японцы заберут… Оставь хоть по одному патрону… Стреляться, стреляться будем… – бессвязно бормотал он. Потом снова надолго впал в забытье. Сердобольный Митрофан не отходил далеко и, когда пришелец в очередной раз заворочал ся, протянул ему чашку чая, крепко настоянного на меду и смородине, поддерживая больному голову. Двумя руками мужичок ухватился за чашку и выпил, почти не открывая глаз, мел ко прихлебывая. Допив чай, незнакомец со вздохом упал на по душку и сразу заснул.

Занимаясь немудреным врачеванием, Митрофан хорошо разглядел гостя. Узкие, почти прикрытые тяжелыми веками глаза, широкие скулы, обветренное, заросшее жесткой щетиной, темное лицо говорили о его восточном происхождении. Да и гортанная речь не оставляла сомнения в том, что это китаец.

Дружинин позвал сына, который неподалеку с брезгливостью осматривал завшивленные и прожженные кострами лохмотья незнакомца, придававшие ему звериное обличие. Когда Арсений пришел в омшаник, отец сказал:

– Вот что, сын. Гость наш, по всему видать, китаец. Давай дуй на хутор да Назарию расскажи. А то ведь всякое может случиться: сейчас живой, а через несколько минут – неизвестно.

Арсений, молча вытирая руки, уже собрался выходить, как отец окликнул:

– Не забудь к нашим зайти, чтобы завтра по росе все племянники от малого до большого были, качку начнем. А зачем ты столько вяленых клеверов в сотохранилище натаскал да еще и ставню задвинул? Я с утра за квасом поторопился, чуть не расшибся.

Сын не ожидал такого вопроса, лицо покраснело, хотел уйти, но не решился, повернулся к отцу:

– Да завтра Крутихины придут, как и в прошлом году, готовкой на кухне будут заниматься, Наталья с младшей сестрой. Это я когда маманю навещал, то и с ней договорился. Маманя тоже приглашение Наталье передавала.

– Маманя-то, маманя, а я-то должен знать, кто в нашем омшанике жить будет и что это за люди.

Воспользовавшись паузой, когда отец отвернулся, Арсений быстро вышел из омшаника. Неопределенность бати на его ответ сильно смутила. Парень давно хотел под хорошее настроение отца рассказать хотя бы без особых признаний, что он дружит с Натальей и что ему очень нравится эта девушка, его одногодка. «А я уже и Наталье сказал, что прежнее место приготовил. Она даже улыбнулась и кивнула головой, – подумал молодой Дружинин. – Однако надо торопиться. К мамане уже не успею забежать, времени в обрез, да завтра она сама на пасеке будет. А племянники уже давно знают, кого увижу – напомню».

Прошагать две версты, отделяющие пасеку от хутора, крепким, пружинистым ногам парня-таежника, входившего в зрелый возраст, не составляло труда. Еще один поворот широкой тропы, протоптанный в зарослях липы и боярышника, – и перед Дружининым открылся родной хутор.

Арсений направился к большой избе, где жил старый Архип в окружении древних икон и книг, до сих пор не потерявших яркость киноварных буквиц и славянской вязи древнего устава. Рядом в небольшом домике, вместе со своим помощником – молчаливым, звероватого обличья мужиком Лаврентием, обретался Назарий. Они появились в селении в разное время: Лаврентий – когда схлынула кровавая волна лихолетья, связанная с переменой власти, Назарий – два года назад. Он оказался племянником старшего наставника-начетчика. Однажды, собрав людей, Архип объявил:

– Стар я и немощен. Не по силам мне уже заниматься и мирскими делами. Если не возражаете, возлагаю их на племянника моего. Наречем его по-нашенски, Назарием.

Народ не возражал, и Архип закончил разговор:

– За божьим словом ко мне – милости прошу. А ежели что по хозяйству – к Назарию.

Так не обремененный шибко большими годами, но отмеченный умом и знанием пришелец из Китая стал главным распорядителем всей жизни в Трех Ключах. Хозяином он оказался рачительным и справедливым. При нем хутор никогда не сидел без муки, хотя своих запасов не хватало, без соли, пороха, ситца и другой мануфактуры, то есть без того, чего не могла дать людям тайга-кормилица. Собрав со дворов пушнину, крепко засоленные медвежьи (мясо этого зверя сами староверы не ели) и кабаньи окорока, оленьи панты и корни женьшеня, он отправлял Лаврентия с двумя-тремя мужиками по мало кому из вестным адресам. И, глядишь, недели через три в Три Ключа возвращалась эта команда, а лошади чуть не шатались под тяжелыми вьюками. Иногда Лаврентий уезжал вроде налегке, но вертался опять не с пустыми руками. И хуторяне догадывались: возил сбывать золотишко, что несколько мужиков тайно мыли на дальнем Матвеевом ключе.

Скоро все поняли, что лишь осмотрительность Назария отвела от хутора многие беды. Когда староверы из близких к большим дорогам селений, распаляемые недобитыми белогвардейцами и посланцами изгнанных генералов да атаманов, подзуживали мужиков воевать против колхозов, Назарий сказал:

– У истинной веры и без нас хватает мучеников, и мы против ветра дуть не будем. Лучше и дальше понесем на земле те тяготы-испытания, что возложил на нас Господь. Надо отсидеться. Спрятаны мы от всех далеко, сопки, болота, да лесная чаща нас защищают. Тропы, что ведут сюда, мало, кто знает. Пашня – в основном огороды, людей немного. А раз земли большой в обороте нет, значит, нет основы для колхоза. Хоть, наверное, власти и слышали о нашем хуторе, но добраться сюда не могут и считают его охотничьим зимовьем. Вряд ли сюда полезут. Сейчас им там, на большой земле, забот хватает. Не исключена возможность, по мысли некоторых стариков, и сознательная провокация ОГПУ-НКВД, чтобы такие, как мы, таежные затворники обнаружили себя. – Видя, что общество не возражает, он что-то прикинул в уме и приказал: – Поездки за городским товаром сократить. Тем, кто промышляет в тайге, ни к какому жилью близко не подходить, со встречными не разговаривать, лучше вообще обходить их стороной. На тропе выставим дозор. Первой к городу заставой станет зимовье Зиновия. В помощь ему парней пошлем, нечего им зря в тайге птиц пугать.

Хуторяне молча кивали головами, соглашаясь с мудрым решением своего распорядителя.

«И ведь обошлось. Власти до сей поры не добрались до Трех Ключей, – думал Арсений. – Хотя, как говорят мужики, всюду крестьян загнали в эти самые колхозы, а крепких хозяев разорили и сослали в студеные края».

На крыльце сидел, как всегда нахохлившись, Лаврентий. Хмуро взглянул на запыхавшегося Арсения:

– Чего тебе, парень?

– К Назарию отец послал… – почему-то оробел Арсений. – У нас на пасеке такое, такое… Не приведи Господь!

– Толком говори, что случилось! – резко перебил мужик.

– Какой-то человек пришел, чужой, со стороны перевала. Худющий, черный, весь язвами исклеванный. Счас, кажись, помирает. Отец говорит, что он китаец.

Лаврентий поднялся, направился к двери и, уже взявшись за скобу, повернул лохматую голову в сторону Арсения:

– Так бы сразу и сказал, а то «такое, такое». Подожди здесь. Это срочное дело, и его по-срочному решать надо. Ведь чужак пришел, а может, он от власти.

Через минуту на крыльцо вышел сам Назарий. Он по обычаю был в подпоясанной ситцевой рубахе, которая сидела на его крепком теле как влитая, в начищенных до блеска сапогах. Арсений, глядя на его продолговатое, с ястребиным профилем лицо, на аккуратную бородку, как-то сразу успокоился. Он любил этого человека, безгранично верил в него и сейчас был уже убежден, что бы ни случилось, тот отведет неожиданно свалившуюся беду от их пасеки.

– Ну что, голубь ты мой, за весть принес? – ласково спросил Назарий. – Садись-ка на крылечко рядом со мной, да подробно, ничего не упуская, изложи.

Арсений старательно, не забывая никакой мелочи, толково рассказал о происшествии.

– Так-так, – задумчиво произнес Назарий. – Один, по причине болезни немощен и не по-нашему объясняется…

– Вроде бы китаец, – подтвердил парень. – Так отец говорит. По-русски плохо глаголет. В горячке все твердил: «Григорий, Григорий, не умирай, возьми муку, спички». И еще что-то про японцев говорил, понять трудно.

– Н-да. На золотоношу не похож, на казенного человека тем более, и не корневщик, по всей видимости. Что-то тут не то, – задумчиво произнес главный над хутором. – Возможно, здесь кроется что-то такое, о чем мы сейчас и подумать не можем. Правильно, что ко мне пришел: одна голова – хорошо, а две – умнее. Уж слишком часто непонятный люд захаживать стал в наше тихое место. А для чего?

Лаврентий с молодым Дружининым молчали, чтобы не мешать нелегким думам старшего. Парень с почтением смотрел на этого необыкновенного человека, который повелевал жизнью Трех Ключей. Арсений чаще других видел вблизи Назария, тот всегда находил для него доброе слово, склонял к учебе.

Изба их ближе других стояла к жилью Назария, и пацан часто бегал по его приказам: кому-то передать поручение, кого-то позвать, что-то принести от того или иного хозяина.

Старшему в хуторе нравился смышленый отрок, приметил его и Архип. Старец даже намеревался обучить его всем канонам истинной веры. Но Арсению, хотя он, не задумываясь, исполнял все положенные обряды, та наука в голову не шла. Ему ближе была дикая жизнь тайги, звериные и птичьи тайны, тихий шум реки, пчелиное жужжание пасеки. И духовный пастырь отступился. Зато Назарий никак не мог смириться с такой темнотой.

– Такой видный и башковитый парень, а читать по-настоящему не научился. Еле Псалтырь разбираешь. Эх ты, красавец. Да за тебя девки замуж не пойдут, ты даже деньгам счета не знаешь, да и детей своих не сможешь сосчитать, – беззлобно посмеивался Назарий. – А вот обучить тебя современной азбуке не мешает. Грамота настоящей вере не помеха.

За долгие зимние вечера сообразительный Арсений с помощью новосела овладел чтением, письмом и счетом.

– Ну что, надо посмотреть, что за божье создание к нам в такую глушь пожаловало, – решительно поднялся Назарий. – Ты, дружок, беги за Кононом, он китайский язык немного разумеет. А ты, Лаврентий, веди лошадей. Поедем на пасеку.

Паренек по пути к Кононовой избе про себя дивился: «Надо же, наш главный сам решился на встречу с пришельцем». Обычно он не показывался чужим, кто бы они ни были – единоверцы ли из соседних селений, охотник-промысловик, случайно забредший в их места, вольные старатели, расспрашивающие дорогу к дальним ключам. Со всеми незнакомцами общался суровый Лаврентий, из которого клещами неосторожного слова не вытянешь. Много позднее, уже пожив в большом людском миру, Арсений понял, что Назарий в затерянном богом хуторе-ските спасал неискаженной верой не только свою светлую душу, но и грешное тело. Он побаивался незнакомых людей, и у него были на то веские основания.

Конон – веселого, незлобивого нрава мужик – был дома и опять собирался в тайгу. Он считался самым удачливым корневщиком. Это его женьшень намного окупал городской товар, который тропами доставлял Лаврентий. Нередко Назарий поручал ему самому сбывать свои находки богатым китайским дельцам, державшим в таежных селениях своих доверенных. Быстрый умом мужик мог неплохо изъясняться с ними на их языке и, конечно, делился добытыми сведениями со старцем и его помощником по мирским делам. Назария больше всего волновало, что в Маньчжурии и на границе творится.

– Пойдем, парень, раз старшой кличет, – сказал Конон, быстро собираясь. – Тайга-кормилица не убежит, подождет до завтрева, а вот на пасеке сейчас дела поважней. Обрез прихватить надо, – уже выходя во двор, бросил он.