Тайна староверского золота

Глава XXVI

Ефрем Каргаполов не находил себе места, беспокойно шагал по комнате из угла в угол, чесал затылок в сальных волосах. Время от времени вытаскивал из кармана измятую газету, под ходил к столу и, сев на лавку, наверное десятый раз перечитывал заметку о своих давних знакомых из Трех ключей. Потом, при щурившись, всматривался в фотографию Арсения. Печать была не очень четкая, но узнать недавнего постояльца не составляло труда. «Ишь, орясина, выпятился. То-то он со своим мешком возился, как Маланья с ящичком. И ни слова не обронил, шельмец! – ярился хозяин дома с бордовыми воротами. – И я-то хорош! Не мог взять в толк, зачем он в военкомат прется с мешком, полным то ли муки, то ли отрубей. Столько золота! Целое богатство! Если Архип такую часть выделил, чтобы задобрить власть, то сколько же у них еще припрятано? – Мужик вскакивал и снова начинал бегать по горнице. Потом садился и опять перечитывал скупые газетные строки о вкладе староверов в Фонд обороны. – Вот, значит, чем занимались мои едино верцы многие годы – мыли золото! Сидят, барсуки, на таком богатстве! И ни крупинки мне! А уж не я ли, Ефрем Каргаполов, служил им верой и правдой, давал приют всем посланцам из Трех Ключей? Разве не через меня шло снабжение хутора мукой, солью, красным товаром? И этот зверовидный бес Лаврентий, – хозяин дома перекрестился, прося прощения у Бога за невольное прегрешение словом, – чем со мной рассчитывался: то кабаньим или медвежьим окороком, то бочонком меда, то оставит из закупленного мешок муки. А у самого за пазухой киса от золота лопается! На-де, Ефремушко, от Божьих щедрот!»

Обида и никогда не утихающая алчность захлестывали сознание мужика, и он снова мерил шагами скрипящие половицы, снова садился к столу и хватался за газету.

– Чего ты, батюшка, суетишься, – с тревогой спросила его жена, – чего маешься? Иль беда какая? Не заболел ли?

– Обокрали нас, мать! – зло выпалил Каргаполов.

– Господи Исусе! – Евдокия перекрестилась. – Амбар на замке, куры и свиньи на месте. Я с утра все проверила…

– Вот тут пропечатано, – Ефрем ткнул пальцем в газетный лист, – Архип и Лаврентий многие лета в золоте купаются. А мне за верную службу им – на, мол, тебе, Боже, что нам не гоже!

Ночью Ефрем ворочался с боку на бок, словно его заели блохи, кряхтел, в уме подсчитывал, сколько скопил бы золота, если бы каждый раз ему платили драгметаллом за многочисленные услуги, которые он оказывал хуторянам, рискуя попасть в немилость властей. Горестно вздыхал…

Ефрем давно жил в городе. Когда-то он, собрав правдами и неправдами кое-какой капиталец, уж совсем было выбился в купцы третьей гильдии, но тут началась вся эта заваруха со сменой властей. Деньги обесценились. Всего-то богатства ефремового хватило только на то, чтобы приобрести этот дом да обзавестись кое-какой живностью. А потом большевики вообще запретили свободную торговлю, и все мечты мужика рассыпались в прах. Но желание стать хозяином лабазов и лавок не оставляло Ефрема. «Интересно, немцы на захваченной территории разрешают свободную коммерцию?» – думал Каргаполов, сам ужасаясь страшной мысли. Жил он тихо, не лез вперед, не показывал своей приверженности старой отеческой религии. Да и как-то постепенно, захваченный делами суетной жизни, все меньше задумывался о правилах и делах. С единоверцами в городе почти не общался. А вот когда его нашел Лаврентий и предложил превратить каргаполовский дом и двор в перевалочную базу, Ефрем согласился, предвидя несомненную выгоду. И ему немало перепадало от Трех Ключей, особенно в голодноватые годы. Но обидная мысль, что его обманули, не захотели делиться богатством, преследовала мужика до тех пор, пока сон не окутал его сознание. Последнее, что горестно промелькнуло в его голове: «Не бывать шикарной вывеске «Торговый дом Е. П. Каргаполов и сын…». Сын… Где теперь их Митька, вопреки желанию отца ушедший записываться добровольцем? «Тоже мне Аника-воин!» – зло подумал Ефрем, но уже через минуту его истеричный храп раздавался в горнице, пугая проснувшуюся Евдокию, всегда покорную своему мужу.

Утром Ефрем проснулся с дурной головой. Мысли об утекшем мимо него богатстве снова нахлынули на него. «Ничего не поделаешь, придется ждать Лаврентия, – подумал мужик. – Но я уж потребую у него свою долю».

Когда простенькие ходики с гирей показали десять часов, Ефрем поднялся из-за стола, надел приличный пиджак и полотняную кепку и, взяв из угла толстую отполированную палку, сказал Евдокии:

– Пойду справлюсь о базарных ценах. Да, может, в какой лавке соли найду. Ноне этот товар в цене будет наравне со спичками и мылом. Война, будь она неладная.

Городской колхозный, как его по-новому называли, рынок был гордостью местных властей. Здесь стояли два дощатых павильона – один для торговли мясом и рыбой, другой – для молочных и прочих продуктов. За этими строениями была небольшая площадь с коновязью. Тут, по распоряжению базарных начальников, должны торговать с возов мукой, овсом, пшеницей и разными крупами. Недалеко приткнулись деревянные, без крова, прилавки для продажи овощей и прочей огородной мелочи. Народу на рынке, как заметил Ефрем, было уже немало. И подвоз сегодня не подкачал: стояло несколько телег с мешками. «Последняя предкарточная дань рынку», – подумал бывалый мужик.

Он направился к крайней телеге. Мужик, не по-летнему одетый в телогрейку, и баба в старом, видавшем виды мужском пиджаке продавали на вес и большой кастрюлей пшеницу. Дождавшись своего череда, Каргаполов справился о цене, запус тил руку в мешок и, вытащив пригоршню зерна, внимательно рассмотрел его, потом покачал головой:

– Слышь, хозяин, а зерно-то щупловато, не набрало нужного веса. А ты цену ломишь.

Мужик в телогрейке обозлился:

– Вот что, милый человек, сам ты щупловатый. Смотри – элита, что ни зернышко – маленький бочонок! Ты или покупай, или проваливай. А хаять добрый товар нечего!

Ефрем презрительно хмыкнул, бросил обратно в мешок горсть пшеницы и направился к другому возу. Здесь продавали гречку и торговали довольно бойко, судя по порядочной очереди. Протолкавшись в голову хвоста, Каргаполов, злой и невыспавшийся, не удержался от язвительности (сегодня все было не по нему).

– Мусора много, и опять же плесень, – вынес он свой приговор товару.

– Где ты видишь мусор и плесень? – встрепенулась хозяйка телеги. – Ты что, ослеп? Ходят тут разные, только покупателей смущают. Давай проваливай, инспектор хренов.

Мужик побрел к другому возу. Там охаял овес как не кондиционный, на следующей телеге – початки кукурузы молочно-восковой спелости, якобы наполовину пустые. Всюду его про кли нали, гнали прочь. А Ефрем еще больше обозлился. Плюнув в сердцах, он направился в молочный павильон, решив больше не разговаривать с базарным людом. Но, проходя мимо тол стущей, поперек себя шире, бабищи, Ефрем услышал ее слова, утопающие в смехе товарок:

– А вот и мой любовник пожаловал!

– Очумела, дура-баба! – только и мог, ошарашенный наглостью торговки, промолвить Каргаполов. – Совсем стыд потеряла! Замолчи, шалава! – Ефрем стукнул палкой о дощатый пол.

Не знал он, с кем связывается. Галка Говорухина была большой насмешницей и завсегдатайкой рынка. Здесь, в павильоне, она царствовала. Торгуя каждый день молоком, сметаной и творогом, которые она брала на комиссионных основах у трех городских кварталов, на базаре чувствовала себя хозяйкой. Баба не была злобной по природе, уважительно относилась к своим соседкам. У нее всегда можно было перехватить взаймы небольшую сумму, найти мелочь на сдачу покупателю, взять недостающий килограмм творога. Ее кто-то любил за веселый нрав, кто-то считал выгодным быть с ней в хороших отношениях. Над своей толстущей фигурой Говорухина сама смеялась:

– У меня всего много. Какому-то дураку достанется.

Покупателей-мужчин она часто поддразнивала, но не трогала женщин, в которых угадывала многодетных матерей и тружениц. Наоборот, охотно отпускала им молоко, сбавив гривенник или пятачок.

– Ладно, дядя, не хочешь быть моим любовником – не надо, – миролюбиво сказала Галка. – Не так уж ты и казист. Вот вся борода в седине. Гуляй пока.

Ефрем, кипя злостью, пошел вдоль рядов. Осмотрев все товары, он вдруг ощутил сильную жажду. Надо было чего-то выпить. Молока не хотелось. Как на грех, только у этой нахальной бабенки на прилавке стояли крынки с ряженкой под золотистой пенкой. А Каргаполов с детства любил этот вкусный напиток. Помешкав, пораздумав, он вернулся к Говорухиной. У той уже прошла охота задираться. Получив деньги и поставив перед мужиком коричневую посудину, она продолжила разговор с соседками. А речь шла о серьезных делах, и Каргаполов прислушался.

– Тяжкое время пришло, за всем надо стоять в очередях, – вздохнула пожилая женщина рядом с Галкой.

– Не говори, подружка. Трудные дни наступают, – раздумчиво проговорила Галка. – А этот супостат все прет и прет. Уж Минск наши оставили. А другие города…

Слушая разговор баб о соли и сахаре, уловив вздохи толстой торговки о каком-то Минске, что находится где-то там, на краю страны, уставший от мучительных раздумий об уплывшем от него богатстве, да просто в силу своего мухоморного характера, Ефрем произнес те необдуманные слова, о которых многие годы будет жалеть:

– «Минск, Минск», раскудахтались! Что вы, куриные мозги, понимаете? Скоро и Москву сдадут. Силища-то какая прет. Еще поживете под германцем. Будет вам, дурам, тогда соль и сахар. И танцевать будете под Штрауха, да и немцев подхваливать!

Говорухина растерянно взглянула на покупателя. Замолчали окружающие ее женщины. Недолгая тишина прервалась Галкиным криком:

– Да как ты смеешь, гад! Фашист! Гитлер! Там наши ребята головы кладут, а ты тут насмехаешься, ряженку, отъевшаяся харя, пьешь! Вон – морда шире банного окошка!

Сырое полотенце, которым торговка вытирала руки и отпотевшие посудины, резко хлопнуло Каргаполова по лицу, кто-то ударил его в скулу, цепкая бабья рука ухватила за седую бороду и стала больно трепать ее. Он увидел налившееся кровью лицо Говорухиной, ее полные кулаки маячили около его глаз. Пару раз он ощутил жгучие удары.

– Бейте, бабы, этого паникера! – кричала Галка – Што за разговоры про страуса и его музыку?!.

Ефрем отмахивался от наседавших женщин палкой. Снова увидев разъяренное, изуродованное злобной гримасой лицо Говорухиной, он ткнул в него своей тростью.

– Ах гад! – заорала та от боли. – А ну, подружки, проучим этого диверсанта!

Кто-то опрокинул на него горшок с молоком. Озверев от боли, а еще более от унижения, Ефрем, ослепший от белой густой жидкости, не знал, как освободиться из клубка окруживших его тел. И вдруг лес рук, бивших его, таскавших за бороду, исчез. Все метнулись на свои места при повелительном окрике:

– Разойдись! Прошу не нарушать порядок!

Перед Говорухиной с заплывшим от кровавого фонаря глазом и всклокоченным, облитым молоком мужиком стоял, как грозный судия, участковый, младший лейтенант милиции, гроза базарных хулиганов и скандалистов Константин Трофимович Селивестров. На подопечной ему территории, куда входил и колхозный рынок, он знал почти всех.

– Так, значит, это ты опять, Говорухина, – грозно сказал он. – Сколько можно тебя, Галина, предупреждать? Ну а вы, – страж порядка обернулся к Ефрему, – а, да это гражданин Каргаполов! Стыдно, стыдно… Такой почтенный товарищ – и нарушаете. И в какое время, – Селивестров покачал головой. – Вас, Говору хина и Каргаполов, прошу пройти со мной. А вот вы и вы, – милиционер ткнул пальцем в трех покупательниц, видевших всю сцену драки, – будете свидетелями. Давайте за мной!

Вскоре все сидели в тесной каморке директора рынка. Селивестров, старательно поплевывая на стержень химического карандаша, писал протокол о драке и нарушении порядка. Напрасно Говорухина пыталась объяснить, из-за чего возник скандал. Уловив в ее словах какое-то обвинение второго задержанного в сомнениях в нашей победе, Константин Трофимович сразу почувствовал опасность. Он много лет прослужил в органах, знал жестокие порядки, укоренившиеся там в последние годы, и не хотел, чтобы по его вине возникло политическое дело.

– Вот что, Галина, я тебя много лет знаю, – сказал Селивестров. – Помню, когда ты по улице босоногая бегала. Твой характер давно изучил. Постоянно задираешься, сама лезешь на скандал. Заплатишь штраф – может, поумнеешь.

Выложить денежки на штраф пришлось и Ефрему. Пораскинув умом, он понял, что это лучший выход. Если разобраться, то из-за своей обиды на единоверцев из Трех Ключей, из-за взрывчатого характера он мог угодить в большую беду. Хорошо, что этот старый служака, не вдаваясь в подробности, все свел к обычной базарной драке.

– Свалил старый черт все на меня, – зло проговорила Говорухина, выходя из комнатушки. – Это что ж получается: всякий фашист в открытую может болтать, что угодно, а ты слушай да помалкивай? Нет, оба эти сыча у меня получат. Не на ту напали! Я-то уж не буду плясать под немца!

В тот же вечер, вырвав из ученической в косую линейку тетради лист, Галка написала жалобу на участкового Селивестрова, который, не разобравшись, оштрафовал ее за то, что она призвала к порядку паникера, сеявшего сомнения в победе советского народа. Женщина перечитала письмо, посетовала на свои крупные каракули (она так и не научилась писать красиво), махнула рукой:

– Кому надо – прочитают…

Утром, до своего обычного похода на рынок, она забежала в милицию и отдала письмо дежурному:

– Только передайте самому начальнику. А то этот Селивестров увильнется, как уж. Я его давно знаю.

…Полковник Орлов, получивший от Владивостокского начальства нагоняй за свой рапорт, в котором он просил отправить его в действующую армию, уныло перебирал на своем столе свежую почту. «У нас тут тоже фронт, – вспомнил он слова своего прямого начальника. – Утройте бдительность. Возможны проявления паники, распространения провокационных слухов, да и из-за кордона могут появиться гости. Вот так-то, Орлов, навоеваться успеешь. Ты у себя там порядок держи. Территория у тебя сложная – тайга. Не так уж давняя история в районе Медянок и Комаровки многому нас учит. Куда подевались остатки банды Сереброва? А время – самое такое для их активизации. На Забайкальском участке границы японцы снова используют белогвардейское охвостье. А у тебя староверских хуторов в дебрях как блох на дворовой собаке. Смотри, Орлов!». Отодвинув от себя бумаги, подполковник достал из ящика стола карту северной части огромного района. На ней он, по донесению авиаторов и других возможных источников, отмечал старообрядческие селения. В центре листа, залитого зеленым цветом, находились Три Ключа. Ни в одном хуторе не было сельсовета, ни другого какого органа, с помощью которого можно контролировать население, туда не проходили дороги, оттуда годами не имелось никаких вестей. Но ведь там живут люди, кто они, чем дышат? Хорошо, если они заодно со всем народом. Это была какая-то совсем другая страна, неведомая, таинственная, отдающая глубочайшей древностью. С кем она будет в страшном противостоянии, что развернулось в европейской части Советского Союза?

Орлов сложил по сгибам карту и вернулся к текущим бумагам. Ага, милицейская суточная сводка происшествий. Посмотрим, чем там занимается наша уголовка. Полковник когда-то в молодости сам начинал свое служение в рядах Рабоче-Крестьянской Красной милиции и до сих пор сохранил уважение к ее не легкому, изматывающему бытовухой, но такому нужному труду. Так-так, в окрестностях Черемуховой пади бродит старый тигр, похоже, людоед. Жители села просят отстрелить хищника. В Ермолаевке ограблен сельповский магазин. Неужели сформировалась банда – в одиночку подобной кражи не совершишь: вывезено двадцать мешков муки, десять сахара, пять ящиков хозяйственного мыла, четыре бочки керосина. Надо будет помочь ребятам из милиции. А это что? Драка на районном колхозном рынке. Граждане Говорухина и Каргаполов, поскандалив, нанесли друг другу легкие телесные повреждения. В скандал втянуто много окружающих лиц. Виновные оштрафованы и предупреждены участковым Селивестровым. Зачем такую чепуху заносят в сводку? Время настоящих драк, с увечьем, смертоубийством, когда окраинная Заканава дружно выходила на городских, давно прошло. А тут баба и мужик подрались в торговом павильоне. Небось, не сошлись в ценах. В общем, ерунда.

Однако что это вдруг заставило его, начальника отдела госбезопасности огромного района, снова и снова обращаться мысленно к обыденному факту? Полковник задумался, и, как всегда бывает в такие напряженные минуты, память высветила фамилию – Каргаполов. Не тот ли это обладатель большого дома на окраине, о котором дважды в агентурных сводках сообщалось, что хозяин двора время от времени принимает у себя людей из тайги? Да-да, это он! Нужно все тщательно проверить. Орлов поднял телефонную трубку и попросил соединить с начальником милиции.

– Слушаю, Реутов.

– Привет стражам порядка, – бодро сказал Орлов. – Слушай, что это за драку ты учинил на колхозном рынке? И даже сообщаешь о своей победе высокому начальству.

На другом конце провода шутку оценили, поняли, что их бумагу внимательно прочитали. Майор Реутов хохотнул.

– Не зря, нет, не зря занес я это побоище в сводку. Тут такое дело. Сегодня я получил письмо от этой самой Галины Говорухиной. Весьма любопытное. Разреши зайти?

– Давай, жду.

Здание милиции находилось рядом, и через три минуты Реутов уже стоял перед Орловым.

– Прибыл по вашему…

– Садись, садись, дорогой. Давай без чинов. Что у тебя за грамота?

Взяв из рук майора сложенный вчетверо листок из школьной тетради, Орлов углубился в аршинные каракули Галки.

– Ну, статья 58-10 у нас уже в руках. Этого Каргаполова, паникера и распространителя слухов, мы берем на себя, – твердо проговорил полковник.

– Рад помочь, – ответил Реутов. Он, прочитав письмо, сразу понял, что тут без госбезопасности не обойдется.

Пять дней следили за домом и двором с бордовыми воротами. Осторожно опросили всех соседей. Да, временами к Каргаполову приходили или приезжали какие-то люди, кто именно – неизвестно, порой из двора выводят несколько лошадей, тяжело навьюченных. Сам хозяин ни с кем близкого знакомства не водит. Жена его, Евдокия, – женщина добрая, никогда никому не откажет, если в доме неожиданно обнаружится недостаток соли, муки или какой крупы.

Боясь обнаружить себя, решили на шестой день брать хозяина. Блокировав все возможные подступы к дому, четыре человека, следуя за соседкой, которая должна была позвать Евдокию и попросить у нее стакан сахара, тихо с помощью ломика открыли калитку и встали перед тяжелыми дверями дома. Услышав женский голос, ничего не подозревающая жена Ефрема отбросила со скоб несколько запоров. Группа, отшвырнув в сторону Евдокию, ворвалась в дом. Старший грозно крикнул:

– Гражданин Каргаполов, вы арестованы. Вот ордер прокурора. Извольте ознакомиться.

Ефрем, находясь не в себе со времени происшедшего на рынке, вяло опустился на дубовую скамейку и погрузился в невеселые мысли. Напрасно ахала перепуганная жена, пытаясь смягчить служителей закона. Каргаполов безучастно смотрел, как военные заглядывали за каждую икону, ощупывали перины и подушки, простукивали стены дома. Когда молодой парень вылез из подпола и поставил перед старшим небольшой чугунок, откопанный им в погребе, а лейтенант сорвал с посудины тряпку и высыпал на стол кучу золотых монет, только тогда Ефрем выдавил из себя:

– Пропади все пропадом! Вот и пришла Божья кара.

И после этого он не промолвил ни одного слова. Молча взял мешок, который Евдокия наскоро собрала ему из кухонных припасов, не говоря ни слова, вышел из дома и сел в черную машину, между двумя конвоирами. В тюрьме он уже никак не реагировал на все обыски и процедуры. Опомнился Ефрем только в камере, где находилось человек тридцать.

– А вот и пятьдесят восьмая объявилась, – шутовски приветствовал его мужик с лисьей мордой. Каргаполов не понимал, что такое «пятьдесят восьмая». Зато в камере уже знали, за что арестован новый узник.

– Добро пожаловать, враг народа, к друзьям народа, – с ехидцей обратился к нему некто с постным выражением лица. – Да он, никак, принес гостинцы. Ленечка, посмотри, что там.

Молодой парень подошел к Ефрему и вырвал из его рук мешок. Скоро вся эта свора уже жрала сало, коржики и остатки морковного пирога, что успела впопыхах положить ему в дорогу Евдокия.

– Почему, гад, в сале мало чесноку? – подступил к новоприбывшему другой арестант. – Ты что, нас не уважаешь?

Мужик толкнул Ефрема на нары.

– Да тебе, дядя, сапоги жмут. Давай меняться.

Парень проворно стянул с Каргаполова добротные, хорошо подкованные сапоги, а вместо них бросил ему свои изодранные опорки. Невыспавшегося, избитого и обобранного Ефрема утром привезли на допрос. Зайдя в кабинет и увидев за столом молодого человека в форме лейтенанта, Каргаполов вежливо откашлялся и хрипло выдавил:

– Здравствуйте!

Лейтенант внимательно посмотрел на вошедшего белесыми глазами.

– Коли так, здорово, сволочь! Что это за чучело ко мне привели, что за оборванца? Еще вшей тут натрясешь.

Ефрем был окончательно подавлен таким приемом. И решил молчать.

– Значит, фашист, колоться не будешь? – спросил следователь. – Тогда пеняй на себя.

Каргаполов не знал, что мало кто из арестованных не раскрывался на допросах у этого белесоглазого крепыша.

– Иди и до завтра подумай, – сказал он с усмешкой. – Там у тебя компания подходящая.

Прежде чем вызвать конвой, Лобов подошел к безучастному Каргаполову и неожиданно ударил его кулаком в бок живота. Мужик скрючился и чуть не упал на пол.

– Заберите арестованного. Ему внезапно стало плохо, – сказал следователь вошедшему красноармейцу с винтовкой. – В ту же камеру, что и вчера.

Новая ночь в неволе – еще большая мука для Ефрема. Опять его терзала уголовная шпана, опять он получал тычки и зуботычины от взрослых сокамерников. Второй день он ничего не ел и не надеялся, что у него хватит сил пойти на новый допрос.

Когда окончательно измученный Каргаполов на другое утро был доставлен к Лобову, неожиданно он увидел в кабинете толстущую торговку с базара.

– Узнаете? – спросил следователь. – Галина Поликарповна, повторите перед этим забывчивым гражданином все, что вы рас сказали мне.

– Мне таиться незачем, – громко сказала Галка, – этот тип радовался, что Красная Армия сдала Минск и другие города, и говорил, что скоро все мы будем под германцем. У, вражина с поганым языком! Мало тебе досталось от нас, честных баб.

Ефрем, до этого отрицавший все, растерялся, но решил не сдаваться:

– Сдурела, баба? Накинулась на меня, потому как сказал, что у тебя ряженка прокисшая, и подружек науськала…

– Ах ты вражина! Бабы не собаки, чтоб их науськивать. Не за ряженку – за поганый язык лупили тебя всем миром. Да я сейчас тебе так дам по сусалам, – раскрасневшаяся от гнева Галка замахнулась на арестанта пухлым кулаком.

Каргаполов едва успел отскочить в сторону, ища защиты, посмотрел на следователя. Но тот стоял к нему спиной, что-то внимательно рассматривая в окно. Казенная обстановка кабинета заставила Говорухину унять гнев.

– Товарищ следователь, чистую правду говорю. Болтал этот тип невесть что, радовался фашистским успехам. Все бабы, что рядом со мной торгуют, подтвердят. И пусть скажет, под какого страуса мы танцевать при немце будем, – успокоившись немного, проговорила Галка.

– Все ясно. Спасибо, Галина Поликарповна, оформлять очную ставку не будем, вы свободны, давайте подпишу пропуск. Лобов протянул руку за маленьким листочком, лежащим на столе. Дождавшись, когда за женщиной закроется дверь, уперся матовым взглядом в лицо Ефрема: – Ну как, колоться будешь или весь рынок сюда вызывать? Смотри, отягощаешь

кару, – и, видя, что мужик упорствует, зло бросил: – Ничего, не таких раскалывали. Иди. В камере тебя веселая компания дожидается. Будешь завтра опять в молчанку играть – пеняй на себя. – Лобов многозначительно сжал кулаки, внимательно рассматривая их, словно впервые видел.

У Ефрема еще сильнее заныла болевшая с первого допроса печень. Лейтенант усмехнулся и вызвал конвойного.