Тайна староверского золота

Глава I

Средь высоких трав, трухлявого бурелома, сплошь поросшего ядовитыми грибами, зеленых от мха валунов вьется чуть заметная стежка, петляет между кондовыми деревьями. Она – общий путь в тайге и для человека, и для зверя. Другой дороги через лесистые сопки и пади нет. Густая застоявшаяся тишина не нарушается даже птичьим гомоном. Но что это? Из-за поворота, закрытого густым кустарником, сначала глухо, а затем все звончей, нарушая таежный покой, слышится песня:

О прекрасная мати-пустыня!

Сам Господь тебя, пустыню, похваляет.

Отцы по пустыне скитались,

И ангелы им помогали…

Гулко гуляют необычные слова между стволами кедров, словно отскакивая от них. Метнулось несколько теней – это стадо косуль поторопилось скрыться в чащобе. А песня, как священный гимн, оглашает округу:

Прекрасная ты пустыня,

Прекрасная ты раиня,

Любимая моя мати!

Прими меня, мать-пустыня!

Из-за высоченного валуна показался человек в старинном зипуне, перетянутом просмоленной веревочкой, с берестяным пестерьком за плечами, на ногах – легкие лапти, в руках – страннический посох.

Песня не мешала его зоркому взгляду держать в поле зрения лежащую впереди местность. В перерывах между куплетами чуткое ухо прослушивало вязкую тишину. Старик не столько слышал, сколько чувствовал сбоку в лесной чаще какое-то осторожное движение. Осенив себя двуперстным знамением, путник резко остановился, ойкнул и мелко перекрестил грудь: шагах в двадцати от него на тропе сидел матерый тигр. Зверь глядел на пришельца горящими желтыми глазами и бил хвостом так, что летели клочья травы. Человек и полосатый красавец-хищник не двигались и молча смотрели друг на друга. Старик, чуть опомнившись от оторопи, про себя творил молитву: «Господь – свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь – крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут. Услышь, Господи, голос мой, которым я взываю, и помилуй меня…».

Тигр зло играл хвостом. Но молитва придала смелости человеку, и он обратился к зверю:

– Ты, как и я, творение Божие, и не лежит между нами вражда. Знаю, знаю, что ты хозяин просторов таежных, что на твою тропу ступила нога моя. Но нет у меня злых помыслов, спешу я к братьям и сестрам с Божьим словом. Прошу тебя, дай пройти.

Тигр, казалось, внимательно слушал, не двигаясь, только пожирал глазами двуногое существо, нарушившее его владения. А старик продолжал увещевать:

– Милый, давай разойдемся миром. Смерти я не боюсь, она без Бога не вольна, но еще много дел у меня на земле.

Время словно застыло. Зверь сидел на тропе, но уже не столь резво бил толстым хвостищем. Странник возносил к Богу молитвы и снова обращался к огромному желто-полосатому коту:

– Не думаю, что князь тьмы наслал тебя. Ты убиваешь только для того, чтоб голод утолить свой. На что тебе старческая плоть моя? Не проливай человеческой крови и пропусти меня…

Наконец тигр зевнул, обнажив глубокую черно-красную пасть и длиннющие острые клыки, мягко поднялся на лапы и лениво ушел в заросли. Старик постоял еще довольно долгое время, а потом осторожно пошел вперед, вслух благодаря Бога за заступничество:

– Если бы не ты, Господи, не спасся бы я. Вот такие хищные твари и терзали по злой воле Неронов первых христиан, праотцев наших.

Пройдя версты три, путник вышел из хвойной полутьмы в долину, занятую березовыми рощами. Молоком блестели стволы деревьев, весело шептались яркой листвой их кроны. Радостно стало на душе старика в хороводах красавиц в белых невестиных платьях. Он улыбнулся, разгладил огненную бороду. «Истинно говорят: в сосновом бору хочется молиться, в пихтовом лесу – повеситься, а в березовом – плясать», – подумал он и снова запел о прекрасной пустыне-раине. Это лишь для вконец обмирщившихся да зачерствевших в науках людей пустыня – обязательно бесплодные, безводные песчаные пустоши, но для верующего человека – всякое уединенное место, где никто не мешает возносить молитвы, постигать Бога, спасать душу праведной жизнью и трудными подвигами во имя Вседержителя. Тропа раздвинулась, стала шире и ровней. Чуть поодаль над земным березовым верхом открылась черная громадная скала.

– Хоть и недоброе имя твое – Леший клык, – пробормотал странник, – но сейчас для меня знак хороший.

Предвидя близкое жилье, он заторопился. Вот и завершен еще один переход, хоть и повстречался зверюга, но Бог не выдал, все кончилось благополучно. И тут же услышал грозное:

– А ну стой, а то стрелять буду!

Из-за кустов вышли двое с винтовками. Хмурые лица, глаза пронзительные, недобрые. По внешнему виду (гимнастерки, форменные штаны, сапоги) – какие-то ратные люди.

– Кто такой? Зачем здесь болтаешься?

Странник не оробел: в тайге он встречал всякий люд и всегда расходился с ним миром.

– Зовусь старец Варнава, а иду к братьям по староотеческой вере в хутор Медянки. Меня там знают, – ответствовал им доброжелательно.

– В Медянки, говоришь? Странно, странно, что потянуло тебя туда именно в эту пору, – проговорил, видимо, главный и приказал напарнику: – Веди его к Охрименко, очень уж подозрительная личность. Может, лазутчик.

Второй толкнул старика прикладом в спину.

– Иди впереди и не балуй. Не таких пуля догоняла.

– Не хлопочи, мил человече, зря, – ответил смиренно путник. – Крыл не имею, на небо не улечу, а в землю путь близок.

Вскоре Варнава стоял перед сидящим около землянки каким-то командиром. Кругом по уютной впадине, с трех сторон обступленной сопками, ходили и бегали расторопные солдаты. Многие копали норы в крутых боках крутой горы, другие скатывали вниз свежесрубленные лесины. «Надолго устраиваются», – определил пленник.

Широкомордый, c обличьем, попорченным оспой, Охрименко допрос вел грубо и крикливо:

– И это документ?! Ты мне НКВДэвское прикрытие не суй. Лучше сразу сознавайся, зачем сюда заслан. Кому служишь? Какое получил задание?

В руках унтера маячила справка, из которой следовало, что податель сего свидетельства, Иван Евдокимович Калитин, уполномочен Райпо вести переговоры с жителями района о закупке сельхозпродукции. Такую бумажку сочинил для Варнавы знакомый единоверец, служащий в кооперации, на тот случай, если какой-нибудь придирчивый милиционер остановит Христова трудника на путях его. Фамилия и имя в справке были правильные: так звался в миру бродячий наставник в Божьем учении.

– Никому не служу кроме Господа и наших общин староотеческой веры, – оправдывался старче. – Да я сам страдалец от нынешней власти – шесть лет в Соловецком лагере плоты вязал. Так-то вот, мил человек.

– Я тебе, чекистская шкура, не мил человек. Давай как на духу раскалывайся.

Подозрительность Охрименко питалась страхом, что их секретное предприятие может рассыпаться с первых шагов. Несколько дней назад первые шестьдесят членов отряда, сколачиваемого в Маньчжурии для действий на советской территории, были тайно, ночью и под прикрытием густого тумана высажены с японских рыболовных шхун в ближайшей бухте. Место лагеря было определено начальством в Маньчжоу-го. Близость двух старообрядческих хуторов считалась не опасностью, а благом: староверов в самурайской разведке числили непримиримыми врагами Советов. Но хоть и тайга глухая, хоть и говорят жители Медянок и Комаровки, что за все годы власти сюда не добирались, но ухо надо было держать востро: чекистская хватка многим известна. Вот почему задержанный крепкий старик вызывал у бывалого вояки за святую Русь стойкое недоверие. Ишь, устроили маскарад – борода, лапти, сермяга, берестяной короб и какая-то липовая бумага.

Содержимое пестерька высыпали на землю у ног Охрименко. Тот палочкой брезгливо передвигал валяющиеся предметы: запасные лапти, новые онучи, жестяная фляжка с водой, завернутый в чистое полотенце шмат ржаного хлеба, узелок с солью…

– А вот и врешь, что старовер, – начальник поддел сучком стариковскую обутку. – Старообрядцы всегда хвалились: «Лаптей не нашивали».

– Верно! – согласился пленный. – Только моим ногам в них ходить по тайге легче.

Один солдат, как тюремный надзиратель, охлопывал старика, заставил разуться, вывернуть карманы. Второй рылся в зипуне, стянутом с плотных варнавиных плеч. Вот его вороватая рука что-то нащупала.

– Ротный, еще одна грамота!

Охрименко развернул пожелтевший стершийся на сгибах лист и, близко поднеся его к глазам, стал вслух читать:

– Мандат. Выдан гражданину Калитину Ивану Евдокимовичу, он же старец Варнава. Хотя он и из жеребячьего племени и отравляет народ религиозным опиумом, но, поскольку призывает раскольников не бунтовать против власти рабочих и крестьян, не проливать напрасно кровь, разрешить вышеназванному свободное хождение по району боевых карательных действий Первого железного пролетарского полка. Свет и свободу каждому скиту! Комиссар полка Егоров.

– Вон ты какая птица! – Охрименко зло взглянул на задержанного, – с гражданской войны с честным народом воюешь!

Варнава молчал, понимая: бесполезно рассказывать темному, озлобленному бандиту, что сберег давнюю бумагу как свидетельство милости Господа, сохранившего ему жизнь в дни лютого крестьянского восстания на Севере. Захватив тогда его на пути в дальние скиты, красноармейцы, посчитавшие Варнаву связным повстанцев, повели вечного странника на расстрел. Но пригодился тут комиссар. Расспросив старца, поговорив с задержанными крестьянами-староверами, полуграмотный, но умный рабочий-слесарь отменил приказ и со всем своим революционным пылом написал мандат. «Иди, старик, замиряй своих, – напутствовал Егоров Варнаву. – И так кровища хлещет через край».

Хотя и начертана бумага рукой безбожника, но она, считал праведник, не появилась бы на свет без Божьей воли. А как Господь сейчас распорядится? Много поживший человек был готов ко всему.

Охрименко мрачно сказал:

– Все, отбегался советский приспешник и доносчик. – Приказал: – Кинев и Фомин, отведите этого шпиона подальше в сопки и отправьте его на любезное ему небо. Понятно? Скажу яснее – расстрелять!

Старик перекрестился, сел на землю, обулся в стащенные с него лапти. Солдаты, которым, чувствовалось, приказ унтера показался слишком поспешным, не торопили Варнаву и тогда, когда повели его в лес.

Но не счел Господь еще земные дни праведного богомольца и заступника людей перед лицом его. Случилось так, что корневщик из Медянок Федот Петровых, возвращавшийся с туесками из тайги, видел, как незваные пришельцы задержали любимого всеми старообрядцами Варнаву и увели в лагерь. Учуял недоброе мужик – и бегом к своему старцу-наставнику Власию, а у того в доме командир явившегося с морского берега отряда со своими адъютантами – коня с полной сбруей торгуют.

– Беда, старче, солдаты Варнаву забрали. Как бы не обидели трудника Христова, – сдерживая одышку, крикнул Федот при всем честном народе.

Командир заинтересовался:

– Варнава? Кто такой?

Власий подробно рассказал: один из прохожих старцев, навещает таежные старообрядческие селения, чтоб отеческую веру поддерживать, правильные каноны чинить, ободрять людей в их тяжелом бытие.

– Спаси его, Артур Петрович, от кар незаслуженных!

– Коня – под седло! Адъютант расплатится, а мне срочно в лагерь, – распорядился командир и пояснил: – Там за старшего остался вояка, скорый на крайние решения.

Ускакал. Хорошо, что поторопился: старца уже под штыком в лесок вводили. Остановил расправу, расспросив Варнаву подробно о старообрядческих хуторах, отдал в руки прибежавшему Власию, а Охрименке зло бросил:

– Ты, унтер, хоть и лихой вояка, а башкой слабоват. Чуть нас со всеми приморскими староверами не поссорил. Они бы нам смерть этого старика никогда не простили.

Охрименко не сдавался:

– Вот погодите, утечет этот недостреленный болтун, и вся энкэвэда будет знать о нашем месторасположении.

– Навести власти на нас – значит отдать им и староверов, что в тайге затаились. Ни один рядовой раскольник не простит нам такого. А тут старец – хранитель староотеческой веры, считай, старообрядческий митрополит.

Охрименко молчал, разжигая в себе обиду на командирские ругательные слова.

А Варнава, встретившись со всеми, кто нуждался в поощрительном слове, отслужив в Медянках и Комаровке, в последний перед уходом вечер вел разговор со старцами-наставниками Власием и Агафоном. Печальная, скорбная текла беседа.

– Беда, отцы, большая пришла, – говорил старик. – За какие грехи покарал нас Господь, пустив в наши края этот отряд? Нет, не заступники они вам от Советов. Я на таких еще на Севере насмотрелся. По указке англичан те творили расправу над российским народом. Эти явно от японцев…

– Ихний командир Артур Петрович обещал: обид никаких не будет, – возразил Власий, – что попросят – оплатят.

– Командир-то умный, знает, что без вашей поддержки им в тайге не продержаться, – ответствовал Варнава. – Да под началом-то у него кто? Сброд, безбожники, давно российские корни потерявшие, отпетые бандиты. От них жди любого лиха.

– Как же жить? Что делать? – запричитал Агафон.

– Делать нечего, надо жить, – проговорил прихожий старец. – С пришельцами не задираться, почаще общаться с Артуром Петровичем, о лагере посторонним не болтать. А то нашлют на пришельцев Советы воинскую силу – и вы тут пойдете на казни египетские как пособники врагов.

Вздыхали старики, двуперстием молились, глядя на почерневшие иконы древнего письма.

– Одно спасение вижу для ваших хуторов, – промолвил Варнава, – исход. Исход подальше от этого нечестивого гнезда.

– Как же, отче, – вздохнул Власий, – уходить на новое неизвестное место, все бросить, опять строиться, опять обживаться. Может, напрасно остановил я те семьи, кои через Китай намеревались в Канаду какую-то перебраться? Конечно, поход, считай, сквозь все таежное простирание, тяготы и опасности тайного проникновения через границу, беспачпортное мыканье на чужбине – не награда за праведность. И китайцы, и канадцы опять же не нашей веры… Но чем исход легче? Снова все начинать с топора и землянок. Пока обустроимся – переморим всех детушек и стариков…

Варнава, потупив голову, слушал, думу свою горькую думал, в душе соглашался с упреком о суровости своего совета. Сказал с горечью:

– Напрасно казнишь себя, друже. Правильно ты воспрепятствовал затее этой с переселением неведомо куда по воле каких-то неведомых благодетелей. Пусть совсем древние старухи верят в Беловодье, это светлое царствие благочестия отеческого. Бог-то един по всей земле, как решит он, так и будет, хоть в лесной нашей пустыне, хоть в Китае, хоть в любом крае заморском. Вот и единоверцы наши, ринувшиеся в чужие страны, терпят сейчас в маньчжурских городах муку мученическую. Ты знаешь, что весь север Китая захватили японцы, которые давно зарятся и на российские просторы. Русский человек сейчас там, если не пошел к ним в услужение, – раб презираемый. Старообрядцев, что застряли в Китае, заставляют работать на военных стройках, многих из них арестовывают как засланных Советами, других понуждают идти в банды разных атаманов. Нужда крайняя, ни работы, ни земли… – Старец вздохнул и, покачав головой, добавил: – Но не просветил Господь людей. Уже давно граница стала смертным рубежом, уже давно никто не ждет за ним братьев наших, уже японское воинство притесняет их – а они все тянутся и тянутся с родной земли. Постоянно гибнут старообрядцы от пуль с обеих сторон, терпят муку по темницам за нарушение законов и распоряжений властей… – Главы хуторов жадно слушали гостя, а тот продолжал:

– Есть беде сией свидетели. Виделся недавно с Савелием Хлебниковым. Он за оставшиеся деньги свои уговорил проводника-китайца провести его обратно в Россию. Сейчас многие наши единоверцы хотели бы вернуться, но кто их пустит? Вот идут сквозь границу и тайгу на свой страх и риск. Какие страсти Савелий рассказывает – в страшном сне не привидится. Был такой случай. Несколько семей с бабами и детьми уже перешли границу, но заблудились. Плутали-плутали и опять оказались на российской земле. Тут-то их солдаты и взяли. Ныне они, как засланные с той стороны, сидят по темницам. Спаси их, Господь! – Варнава перекрестился.

– Да, но и здесь нам жизни не будет, – вздохнул Власий. – Привел же князь тьмы слуг своих в наши края. Доколь бежать? Три века бежим – сначала прадеды и деды наши, теперь наш черед настал…

– Исход, исход, дорогие мои, только спасет вас от этой бесовской банды. Она хуже чумы, страшней холеры. Злой, дьяволом одержимый пришел к вам народ. Спасайтесь! – убежденно сказал Варнава. – Большую кровь я здесь предвижу, – старец помолчал и обратился к наставнику Медянок: – Вот ты спрашиваешь: доколе? Вспомни «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Вот гонят стражники по далекой сибирской реке на новое место святых мучеников. Они уже обессилели, а дорога вся в торосах, во скользких впадинах. Упала в такую попадья, поднял ее Аввакум, а она и спрашивает: «Доколе, Петрович, муку эту терпеть?» Что же ответствовал ей наш неистовый Аввакум, пострадавший в огнище за отеческую веру, самому царю бросивший хулительные слова? А ответствовал он супруге верной своей так: «До конца жизни, Марковна». Поднялась Марковна и изрекла: «Коли так, то ишшо побредем». Вот подвиг во имя отеческой веры.

Все трое осенили себя крестным знамением.

И снова легкие, из липового лыка лапти мелькают на таежной тропе. Обежал Варнава одинокий скит старого Петрония, побывал в Барсучьем, в Дедушкином становище, в Медвежьем логу, в Боровом, в Кабаньей пади, где насельниками его единоверцы. Всюду сказал доброе слово, справил службу, поговорил со стариками. А сейчас он держит путь в Три Ключа. Любит он бывать там. Люди уцепились за землю хватко. Строятся основательно: каждая изба из еле охватных лиственных бревен, ложены в крест, торцы замазаны известкой, чтоб трещина раньше времени на повредила стены, на окнах – ставни раскрашенные, ладные крылечки ведут к дверям, во дворах крытые завозни. На окраине хутора стоит крепкий странноприимный дом. Там все перехожие старцы да и прибывшие единоверцы приют находят под опекой бобыля-горбуна Серафима.

К дому пристроена моленная. Лучшая во всей округе – комната просторная, во всю стену с восточной стороны – иконостас с древними образами среди восковых свечей.

Под ним – длинный стол, накрытый тяжелой скатертью с древнеправославным антиминсом в центре. По краям на подставках – кириллические богослужебные книги, щипцы для снятия нагара. Тут же беспоповская кадильница – кацея, разъемный шар с крышечкой-куполом, увенчанным восьмиконечным крестом. В переднем углу стоит покрытый узорчатым платком выносной аналой. Вдоль других стен – скамьи с «оборкой».

Моленная, что собирает на службу Господу жителей хутора – старообрядцев часовенного согласия, под присмотром Серафима. Тот и за неугасимой лампадой последит, и жарко печь истопит, и в благочестивой беседе участие примет. Он один знал, в какие недуги обходится Варнаве его неутомимое кружение по тайге. В бане в духовичном паре березовым веником отстегает, поясницу попользует барсучьим жиром, в натруженные ноженьки вотрет одному ему известную смесь травяных лекарств. И снова, как молодой, готов старец к своему нескончаемому хождению. Верховодит в хуторе мудрый наставник Архип, не только в старообрядческой патристике сведущий, но по-житейски рассудительный и сердечный.Да вот все чаще в теле его вылезает болезнями старость…

«Хватит бродить по тайге, плоть грешная отдыха просит. Миную три заимки-зимовья – и Три Ключа», – думал странник и, имея справа Каргалинскую сопку, уверенно шагал к ближайшему селенью. Интересно, найдет ли он там кого? Могут уйти на охоту, но в том, что запас муки, соли, спички ждут его там, он был уверен.

Славя в душе Господа, что спас его от тигра и лихих людей у Медянок, не знал Варнава: еще не кончились дьяволовы западни. Недалеко от поворота на Три Ключа набрел он на мертвое тело. Заросший многодневной щетиной, оборванный мужик лежал посреди тропы. «К ней рвался, родимый, – определил старец, – да поздно поспел, тут его смертушка и поджидала». Всмотревшись в застывшие черты, старик не признал в покойнике никого из знакомых. Кто он, какой веры? Полдня копал Варнава подобранным колом могилу для неизвестного: человек, а все человеки – дети Божьи. Освятив землю погребальную, бережно опустил в яму тело, достал из пестерька полотенце, накрыл им лицо усопшего. Совершив положенный канон по умершему, взялся за наследие несчастного: развязал заплечный мешок, вывалил содержимое. Обычные вещи таежника. А это что? В грязной тряпке оказался ком золота более чем в четверть фунта. А еще плоский камень, на нем древние непонятные знаки, вырубленные неизвестным инструментом. «Никак, звездочки Божьи изображены, и опять же карта земная», – определил Варнава, рассматривая отшлифованную пластину.

– Ладно, потом вместе с Архипом разберемся, – вслух решил старец, прибирая в березовый пестерек самородок и камень с непонятными знаками.

Обойдя сопку, оказался в цветущей всеми божьими цветами долине. Умные люди расположили здесь свое селение Три Ключа. Оно на возвышенном месте, и ни большая весенняя вода, ни разливы ручьев и речушек после тайфунов и обложных дождей не страшны хутору. Его жители научены горьким опытом, когда пришлось переселяться с низовьев Дарьиного ключа, где поначалу собирались осесть, да наводнения были там опасные.

Перед хутором – пасека. Здесь Варнава устраивает обычно последний привал в многоверстном хождении своем. Залаяли собаки, подбежали, но признав своего, завиляли хвостами, запрыгали, затеребили полы сермяжного зипуна.

А вот и хозяин, давний знакомый старца Митрофан Дружинин. Ласково поклонился, справился о здоровье, пригласил зайти в омшаник. Зная маленькую слабость своего приятеля, поставил на стол два деревянных ковшичка доброй медовухи.

– Хотя сегодня постный день… – проговорил виновато.

– Пост – не мост, его и объехать можно, – улыбнулся пришелец и предложил: – Давай, Митрофанушка, примем сей напиток за встречу. Это грех простительный, а вот уныние – смертный. К тому ж, без греха нет покаяния, а значит, и спасения.

Около старца крутится мальчишечка – Арсюха, сын и помощник митрофановый. Смотрит на старца влюбленными глазами. Для него приход Варнавы – всегда праздник. Все ребята в Трех ключах охотно слушают старца об отеческой вере, о подвигах отцов-основателей, да и вообще о жизни, что протекает там, за таежными пределами.

Не один Варнава – Божий странник и наставник в дониконианском учении. Приходили часто на хутор и жили в избе у горбатого Серафима старцы Пахомий, Иона, Ириней. Речи всех слушал Арсюха, но больше любил внимать словам сегодняшнего гостя. Пахомий – тот истинную веру ревниво оберегает, ругательски ругает поповщину за попов, филипповцев – за неуставные поклоны, бегунов проклинает за то, что в своих домах не живут. Сверкая грозно глазищами, поучает:

– С шабашником, щепотником, что кукишем молится, с бритоусом и со всяким скобленым рылом не молись, не дружи, не бранись! – Как кажется парнишке, злостью так и брызжет старец, когда слушателей застращивает: – Народился антихрист и пустил по земле бесчестие: стали человеки брады брити, латинску одежу носити, треклятую траву пити, табачное зелие курити, пачпорты с бесовской печатью при себе держати…

Когда же начнет Пахомий излагать «Повесть от Пиндока», где кроме чаю и кофия картошка осуждается, тут его даже самые богобоязненные мужики не понимают:

– Да без картофли мы бы давно с голоду померли!

А тот пуще гремит, обрушиваясь на разные новшества:

– Картузы, кепки, шапки из поганого зверя не носить! Не грешить сапогами со скрипом!…

Еще страшнее бог у Ионы:от его текстов старинных у баб и ребятни аж сердце заходится: «Грядет мира промышление греховно, борют мя страсти и помыслы мятежны»…

Страшно Артюхе от слов таких, кажется: бесы его окружают… Иное дело – служба Варнавы. Справив каноны, прочитав положенные молитвы, любит мудрец вести вольную беседу с братьями и сестрами по вере. Люди откровенны с трудником Христовым.

Вот охотник Зиновий спрашивает:

– Был я в верховьях Бикина, и так случилось, что остался без всякого харча. Совсем отощал. Набрел на нанайское жилье. Там меня покормили. Большой ли грех мой, что пищу вместе с нехристями принимал?

– Не терзай себя, голубчик, – ответствовал Варнава. – Вспомни, Христос трапезу разделял с мытарями и грешниками. И апостол Петр пищу вкушал в доме римского сотника. Хочешь святее их быть?

Бывало, заспорят мужики, чей толк, чье согласие Богу милее. А старец сразу их рассудит:

– Споры о вере – грех перед Господом. Все мы братья, все единого Христа исповедуем.

Ребят малых побуждает хорошо знать грамоту.

– Красна птица перьем, а человек – ученьем. Это угодно Господу, – рассуждал Божий странник, осуждал тех, кто поднимал оружие даже против гонителей веры: – Всяк человек кровью Христовой искуплен. Кто проливает кровь человека – Христову кровь проливает. Не убивайте душу человеконенавистничеством. Пусть Господь очистит сердца ваши любовью. Был я на Соловках, когда большевики святую обитель ту в каторгу превратили. Видел там мужицкого императора, избранного костромскими староверами, оружье поднявшими на новую власть. К чему привела такая гордыня и воинственность? Советы бросили большую силу. Стариков-начетчиков постреляли, остальных мужиков в лагере переморили. Да и недавние события на морском побережье и на реке Бикин, после которых десятки общин наших перестали существовать, – урок наглядный.

Если у других служителей Господних Бог был грозен, ревнив и только и ждал, чтобы человека покарать, то Варнавин Вседержитель людей любил, помогал им в трудную пору, придавал силы в таежном несладком бытие.

Немного отдохнув, старец распрощался с Митрофаном и его сыном и легко зашагал в направлении Трех Ключей. В хуторе, не заходя в странническую избу, постучал железным кольцом в калитку Архипового двора. Открыла жена наставника Домна. Увидев пришельца, расцвела улыбкой:

– Благослови, отче!

Варнава перекрестил старуху.

– Бог благословит и спасет тебя, матушка. Здоров ли Архипушка?

А Архип уже на крылечке, кланяется дорогому гостю. Трудники Христовы по-братски обнялись и расцеловались.

Домна побежала предупредить Серафима о приходе долгожданного гостя. Оставшись в горнице вдвоем, повели беседу. Варнава отказался от угощения.

– Потом, брат, потом. Серафим чего-нибудь спроворит. Сначала о деле. Недобрые вести принес я. Близ Медянок и Комаровки поселились злые люди. Ратники, человек шестьдесят, а то и более. Пришли из Маньчжурии и служат японцам. По всему видно, устраиваются надолго. Я так думаю, что к ним туда все бандиты и варнаки потянутся.

Известно, что вор к вору нехотя льнет. Кончилась спокойная жизнь для тамошних общин. Чует мое сердце, что погромят и разграбят хутора.

– А что, с первых дней бесчинствовать начали?

– Пока воздерживаются. Наоборот, защитниками староверов себя объявили. Но это до поры до времени. Меня зверь лютый (тигра на тропе встретил) не тронул, а эти решили жизни лишить, уже повели на казнь. Чекистский доглядчик, говорят. Господь выручил – старец Власий вмешался.

– Да, такую банду и в тайге не спрячешь, – заметил Архип. – Рано или поздно власти дознаются, тогда и единоверцам нашим несдобровать. Того и гляди, НКВД все таежные хутора чистить начнет. Посчитают нас пособниками врагов Советов. Сколько расстрелов невинных будет… Разве мало пострадали братья наши после мятежа тридцать второго года? Веру спасли только те, кто в тайге укрылся. – Старики помолчали.

– Я пять хуторов обошел, – продолжил Варнава, – всех предупредил, чтобы дороги чужакам к селеньям не показывали, в разговоры с ними не вступали, им на глаза не попадались.

– Правильно рассудил, отче, – заметил Архип, – своим я то же накажу. А медянским и комаровским ты что насоветовал?

Глубоко вздохнул Варнава:

– Для них одно спасение – исход. Но сам понимаешь, не простое это дело, нелегко бросить обжитое место.

Старики помолчали, переживая за единоверцев.

– Но это еще не все новости, – сказал прихожий богомолец. – Уже по пути к вам у Каргалинских скал набрел я на мертвого человека. Кто такой – не знаю, а крестик на нем наш. Усоп, видать, от болезни какой-то. Как я понимаю, пробирался от тамошних болот и дебрей. Золотишко искал и нашел, да не попользовался сердечный.

Старец вытащил из пестерька завернутый в тряпицу самородок. Удивленный Архип взвесил желтый ком на руке.

– Без малого полфунта будет. Узнают пришельцы о месторождении – нагрянут туда. А вокруг Каргалей – три старообрядческих обители…

– Золото, Архипушка, прибери, на общину пойдет.

– Что ты, что ты, старче! Сохрани себе на старость, – замахал руками хуторской наставник.

– Бери и не сомневайся, – успокоил собеседника Божий ревнитель. – Мне земные богатства копить Господь не позволяет. Вы же круглый год для нас, странников, избу держите. Однако вот какая штука лежала в мешке покойника.

Варнава положил на стол каменную плитку. Архип, надев очки, внимательно рассматривал высеченные знаки.

– Не чжурчженевский ли план какой-то местности? Может, тех же Каргалей?

– И я так думаю, – согласился пришелец, – а знаки эти на земные клады наводят. Спрячь-ка камень до лучших времен. Авось пригодится. Я у вас с недельку поживу, дам ногам отдых, – закончил гость. – А сейчас побреду к Серафиму.

Тот ждал старца, с коим любил побеседовать о Священном писании. На столе красовались яства: пирог с заварной капустой, соленые огурцы и грузди, шанежки, гречневая каша, гороховый кисель. Посреди стоял большой деревянный ковш с квасом. Все постное, поскольку была пятница.

«У этого послушника медовухой не разживешься», – подумал Варнава. Хотел сказать, что путники от постов освобождаются, да махнул рукой. Подошел к старой иконе, ярко освещенной неугасимой лампадой, сотворил молитву.

Просил он Бога защитить Медянки и Комаровку от нашествия лихих людей, готовых на кровь и разбой, упрашивал оберечь от злой беды остальные таежные хутора единоверцев, призывал Вседержителя затмить разум пришельцев, чтоб никогда не узнали те дорогу к богатствам Каргалей, вымаливал милости к терпящим муки в Маньчжурии и пощады к тем, кто до сих пор рвется туда через границу в поисках лучшей жизни, заклинал власти, надеясь, что Господь просветит их, умерить вражду к его свободолюбивому, вечно гонимому племени. Взывал к никонианской церкви, ныне тоже порушенной, снять с двуперстного знамения и других древних догматов несправедливую анафему, разделявшую православных. Цепкая память его продиктовала завет святого Петра:

– Не воздавайте злом за зло… Ибо кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживает язык свой от зла и уста свои от лукавых речей… Уклоняйся от зла и делай добро. Ищи мира и стремись к нему.