Вдова Клико. Первая леди шампанского

9 Что это? Торт с кремом или проклятие?

Когда мы выходим из здания реймского суда после гражданской церемонии бракосочетания, я невольно жалуюсь.

– Я ожидала большего от свадьбы после стольких наставлений маман и моих собственных фантазий. Революция высосала из Франции всю романтику.

Теперь все церкви объявлены вне закона, и единственное место в городе, где женят пары, – это суд.

Мы ждали два часа в душном помещении, чтобы попасть к судье, а сама церемония заняла у него меньше минуты. Поднимите правую руку, произнесите клятву, распишитесь вот тут. Именем Первой Французской революции объявляю вас мужем и женой. За пределами зала суда так же душно и такая же вонь; дымовые трубы изрыгают серу, красильни воняют ядовитыми красителями, бойни – запекшейся кровью.

– Я уверен, что наши семьи устроят праздничный обед. – Франсуа оттопыривает щеку языком.

Я гляжу на устремленные в небо контрфорсы Реймского собора, и меня не покидает ощущение, что мы лишились чего-то важного.

– В моем детстве маман рисовала мне романтические картины моей свадьбы. Конечно, она не сомневалась, что все пройдет в аристократических традициях. Я слушала ее рассказы и представляла себе звуки фанфар, сладкий аромат роз и вкус свадебного крокембуша[7]. А теперь Республика даже не позволяет нашим родителям присутствовать при бракосочетании.

– Ты разочарована. – Его глаза темнеют, и я понимаю, что выгляжу капризной.

– Нет-нет, я вовсе не об этом. Мы счастливы, и ни о каком разочаровании не может быть и речи.

Франсуа обнимает меня, наши губы слились, и я теряю всякое ощущение времени и места, мне хочется только одного – чтобы это никогда не кончалось. Все мои колючки куда-то исчезают. Остается блаженство.

– О-о! Боже мой! – Я хватаюсь за грудь.

– Я сделал тебе больно? – Франсуа отшатывается. Я озорно улыбаюсь.

– Ты обворожил меня.

– Прекрасно. – Его пальцы гладят мне шею. – Возможно, бракосочетание разочаровало тебя, но поверь мне – наша первая брачная ночь не станет разочарованием.

Вот и Отель Понсарден. Маман стоит на балконе второго этажа и при виде нас хлопает в ладоши.

– Что так долго? Франсуа, твой отец ждет тебя в каретном сарае.

Франсуа целует меня и уходит, гордый и уверенный в себе. Он совершенно преобразился.

– Поторопись, Барб-Николь. Сейчас ты похожа на грязную овчарку.

Я почти бегу по лестнице на второй этаж.

– Спасибо, маман. Ваши комплименты просто бесценны.

– Лизетта приготовила для тебя свадебную ванну из розмарина и крапивы. Она смоет все твои прежние увлечения и влюбленности.

– Какие еще прежние увлечения? – фыркаю я. Но Лизетта все равно помогает мне залезть в медную лохань и поет мне романтическую песенку тробайриц, которая веками передавалась в ее роду от матери к дочери.

Вскоре появляется маман.

– Я сменю вас, Лизетта. Приготовьте платье и посмотрите, чтобы все было в порядке.

– Маман, неужели вы не боитесь, что пар испортит вашу прическу? – говорю я. Маман не купала меня с… давно не купала.

Слегка подумав, она поправляет в волосах зелено-желтых колибри.

– Для меня это единственная возможность поговорить с тобой наедине.

Мне не по себе от ее пристального взгляда. Я загораживаю ладонями груди и опускаю глаза на мой пухлый живот.

– Что Николя дал тебе в приданое? – Она трет мне руки губкой, как когда-то, когда я делала из глины пирожки.

– Разве вы не знаете?

Она поднимает мою широкую и короткую ступню и моет между пальцами.

– Твой отец не посвящает меня в финансовые дела. Но тебе надо знать одну вещь. Как я уже объясняла, мужчины распоряжаются бизнесом и финансами, а дело женщин – дом, дети и светская жизнь. – Настороженность в ее голосе опровергает ее непринужденное поведение.

– Папá дал мне бабушкины виноградники в Бузи и две ветряные мельницы, – говорю я. – Филипп дал нам владения в Катр-Шан, Тур-сюр-Марне и Биссей.

Она подает мне полотняное полотенце.

– Тогда у тебя все неплохо – если только Франсуа не умрет.

Шипя от возмущения, я выхожу из лохани.

– Неужели ты не можешь порадоваться за меня хоть в этот день?

– Тебе нужно нанять юриста, чтобы он прибавил дополнение к твоему брачному контракту, и тогда ты сохранишь свое приданое в случае смерти Франсуа. – Она вытирает мне уши. – Законы наследования намеренно оставляют ни с чем вдов, переживших своих мужей. Иначе владения Франсуа, включая твое приданое, останутся у Филиппа Клико.

Моя голова раскалывается от запаха гардении в ее духах.

– Хватит, маман. Только не в день моей свадьбы.

Она возвышает голос.

– Если Франсуа завтра умрет, ты останешься ни с чем. – Она подает мне халат, и я сую руки в рукава.

– Он не посмеет умереть завтра. У нас медовый месяц.

Взяв меня за плечи, она ведет меня к туалетному столику и сажает перед зеркалом.

– Я никогда не прощу себя, если не скажу тебе об этом сейчас, пока твой отец еще может аннулировать брак. – Гребень расчесывает мои мокрые волосы, потом разделяет их на прямой пробор. – Ты не знаешь всего про Франсуа. У него бывают приступы, ужасные, чудовищные приступы дурного настроения.

– Я люблю Франсуа со всеми его приступами.

– Ты не понимаешь меня. – У маман дрожит голос. – Возможно, в него вселяются демоны. Его родители испробовали все – от кровопускания до слабительного и опиума. Его мать заболела от огорчения.

Ее тактика запугивания приводит меня в ярость.

– Тогда мы с ним идеально подходим друг другу, потому что вы тоже часто болеете из-за меня.

– Ты никогда меня не слушаешь. Почему? – Она украшает мои косы красными бутонами роз и белым флердоранжем – цветками померанцевого дерева.

– Я не слушаю вас, когда вы говорите, что мой муж сумасшедший.

– Лизетта, несите платье, – кричит маман. – Мы опаздываем.

Сияющая Лизетта приносит шедевр, вдохновленный королевским двором, изумительный и почему-то странно знакомый. Бронзовая и лиловато-рыжая парча, декольте в виде сердечка, шлейф из тисненого бархата, прошитого золотыми нитями, сияют в лучах солнца, льющихся сквозь шторы.

– Я велела Лизетте сшить это по твоему рисунку. – Маман разворачивает мой старый, давно забытый рисунок.

– Вы сделали это для меня?

Лизетта с трудом сдерживает нахлынувшие эмоции; у нее дрожат губы и пылают щеки.

– Кажется, тебе было двенадцать, когда ты нарисовала это платье. – Маман вытирает слезинку. – Тогда мы как раз говорили с тобой, что ты будешь венчаться в Реймском соборе. – Она крестится. – В тот год якобинцы запретили венчание в храмах. И я подумала, что у тебя хотя бы будет платье твоей мечты.

Я пытаюсь поцеловать ее, но маман отворачивается. Она не терпит физические контакты ни с кем, кроме Клементины.

– Покажись мне, когда будешь готова, – говорит она и уходит из моей уборной.

Лизетта помогает мне надеть сорочку и нижнюю юбку, потом надевает на мои поднятые руки этот шедевр. Платье застревает на груди, оно невозможно узко.

– Как платье сидит? – спрашивает из соседней комнаты маман.

– Минутку, мадам. – Лизетта снимает с меня платье, а мне стыдно, что я в последние дни ела слишком много булочек.

– Ничего не испортит ваш незабываемый день. – Лизетта вставляет ножницы в шов и разрезает его. Потом подмигивает своим своенравным выпученным глазом.

Когда я вхожу в спальню, маман возится перед зеркалом с изумрудным ожерельем. При виде меня она ахает.

– Ты выглядишь совсем как твоя бабушка в молодости. – Расстегнув ожерелье, она протягивает его мне. – Вот, надень. Оно твое.

Я выставляю ладонь.

– Нет-нет, это невозможно. Ваше любимое ожерелье.

Ее лицо слегка бледнеет и морщится.

– Оно не мое, Барб-Николь. Я… я… просто пользовалась им до сегодняшнего дня. – Она кладет тяжелое, сверкающее ожерелье мне в руки. – Бабушка оставила его тебе в завещании.

– Мне? Она завещала его мне? – Бабушка позволяла мне надевать изумрудное ожерелье, когда мы играли с ней, и говорила, что отдаст его мне. Но я не удивилась, когда маман надела его на бабушкиных похоронах. Тогда это казалось мне уместным.

– До твоего появления на свет мы не ладили с твоей бабушкой, – говорит она. – Но когда ты родилась, она стала часто бывать у нас.

Она говорит тихо и виновато, но ее обман разозлил меня.

– Так вы оставили у себя бабушкино наследство, чтобы наказать меня за вашу ревность? – Я кладу ожерелье на туалетный столик. – Оставьте его себе, маман. Бабушка дала мне так много всего, не только изумрудное ожерелье. Она принимала меня такой, как я есть, со всеми моими недостатками. И теперь вам больше не нужно беспокоиться за вашу толстую, своенравную дочь, к тому же наделенную проклятием. Я вышла замуж за моего лучшего друга, по вашим словам, такого же сломленного, как и я сама.

Маман бледнеет, потом хватает ожерелье и уходит.

Конечно, что ей остается?

А я подхожу к моей роскошной кровати с резной спинкой, лезу рукой в щель между матрасом и изголовьем и вытаскиваю золотой тастевин, бабушкин подарок. «Кому много дано, с того много и спросится». Но что именно спросится? Мой величайший дар то, что я выхожу замуж за Франсуа. Двум странным существам суждено быть вместе. Перевернув тастевин, я трогаю пальцем якорь. Франсуа – мой якорь, а я – его. Какие бы трудности ни ждали нас впереди, мы встретим их вместе. Я вешаю тастевин на шею, и теперь его место чуть выше моего сердца – так я принимаю удивительный вызов, дошедший до меня от прадеда.

Папá ждет меня в вестибюле. Как он красив в одежде придворного – я любуюсь им. Кюлоты, чулки, сюртук, обтягивающий его круглый животик; он не одевался так десять лет. Он берет меня за руку и делает шаг назад; его глаза оценивают мое убранство от атласных туфелек до венца из кос, украшенного розочками и флердоранжем.

– Честно признаться, я никогда не думал, что доживу до дня, когда увижу твою свадьбу. – Он открывает дверь погреба, и я слышу мелодию скрипки, звучащую там внизу, в меловых пещерах. – Поскольку мы не могли отпраздновать ее в Реймском соборе, решено было арендовать пещеры.

У меня бешено бьется сердце. Моя свадьба пройдет в пещерах, которые мы с Франсуа обследовали в детстве, в священном для меня месте тайн и красоты, открытий и ритуалов, где бабушка проверяла меня на Le Nez, мой Нос. После ее смерти я не осмеливалась спускаться туда – слишком грустно в пещерах без нее.

У подножья лестницы короткий проход заканчивается величественной пещерой; она освещена сотней, нет, тысячью свечей, воткнутых в трещины и карнизы, высеченные в скале. Маслянистый запах пчелиного воска смешивается с чистым запахом известняка. Позолоченные кресла стоят перед алтарем, накрытым золотой парчой, – тут нас обвенчают. По моей спине бежит холодок.

В другом конце пещеры Франсуа играет на скрипке, вокруг него горят свечи, и он напоминает мне какого-то святого. Его ликующая улыбка радует мне сердце. Мой лучший друг. Теперь мой супруг. Единственный, кто понимает меня, а я его. Смычок скрипки драматически взлетает ввысь и ныряет, звук спиралью уходит к сводам пещеры.

Родные держат белую ленту, преграждающую мне путь к Франсуа.

– Ты должна пробиться через препятствие и найти свою любовь. – Жан-Батист подмигивает мне; бирюзовые тени для век гармонируют с бархатными панталонами и сюртуком.

Клементина протягивает мне ножницы с длинными лезвиями.

– Да благословит тебя небо детьми.

Детьми? Я уверена, что Франсуа захочет сына. Мужчины всегда хотят сыновей. Я разрезаю ленту.

Родители Франсуа держат следующую ленту. От Катрин-Франсуазы пахнет опием, ее веки полуприкрыты. Лента выскальзывает из ее дрожащих пальцев, и я просто перешагиваю через нее, чтобы отвлечь внимание от такой неловкости.

Последнюю ленту держат маман и Фурно. Думаю, его пришлось пригласить, после того как он сохранил контракт с нашими фабриками.

– Я так и знал, что ты будешь великолепна в наряде невесты. – Мой отвергнутый поклонник негодующе фыркает.

Перерезав ленту, я иду мимо них к Франсуа. Смычок скрипки летает над струнами – «Лунная соната», или история любви Бетховена. Все вокруг меня куда-то уплывает; я вижу только неземные глаза Франсуа – они дразнят меня, читают мне Вольтера, делят со мной страхи и надежды и светят только для меня.

Отложив скрипку, он протягивает ко мне руку, и я беру ее, чувствую мозоли на кончиках пальцев, думаю о других, скрытых, шрамах. Я даю себе клятву исцелить его прошлые раны и помочь ему вновь обрести себя.

Наши семьи садятся в кресла, из тени выходит монах. Он поднимает капюшон, и у меня перехватывает дыхание. Это наш отец Бернар, он исчез после начала Большого террора. Я думала, что его убили вместе с остальными священниками.

Большие руки держат старинную Библию, за которую его обезглавили бы якобинцы. И все же папá, глава местных якобинцев, пригласил священника, чтобы он обвенчал меня по католическому канону. Я сознаю это и пугаюсь. Папá рискует головой, устроив мне свадьбу, какая была обещана мне еще в детстве, и не позволив нынешним законам нарушить обещание. Пламя свечей освещает его морщинки, когда он в тревоге хмурится; в глазах сияет преданность Богу и семье. Это богослужение устроено не только для меня, но и для него и для всех, кто верит в Бога вопреки декретам нынешней власти. Мое сердце наполняется благодарностью.

Голос священника звучит под сводами пещеры, древние свадебные ритуалы наполняют души благоговением. Потом мы произносим брачный обет.

– Франсуа Клико, ты берешь в жены эту женщину, чтобы любить ее, чтить и заботиться в болезни и здравии? И будешь ли ты верным только ей все дни твоей жизни?

– Да, буду. – Взгляд Франсуа завораживает меня.

– А ты, Барб-Николь Понсарден, будешь ли повиноваться Франсуа…

Жан-Батист хихикает. Повиноваться. Это слово не очень согласуется со мной.

– …все дни вашей жизни?

– Да, буду. – Конечно, я буду стараться… Вот только важно ли повиновение в семейной жизни?

Монах продолжает церемонию, а я вдыхаю запах Франсуа, свежий и пробуждающий воспоминания, словно мой милый только что скатился вниз с травянистого склона. Мое сердце сладко замирает.

Когда священник объявляет нас мужем и женой, Фурно стремительно выхватывает свою короткую саблю. На его лице пылает ненависть.

Мой визг проносится по пещере. Франсуа заслоняет меня.

Сабля Фурно со свистом рассекает воздух и отсекает горло у большой бутыли шампанского. Золотая пена обливает Франсуа и меня.

– Как это понимать? – Меня сотрясает нервный смех.

– Это называется рубка, – поясняет Франсуа. – Когда Наполеон покоряет деревню, он конфискует все шампанское и вот так срубает горлышки бутылок.

Филипп подает нам серебряную чашу.

– Мы хранили эту винтажную бутыль Клико-Мюирон с рождения Франсуа до дня его свадьбы. Я никогда не думал, что увижу моего сына… – От волнения у Филиппа перехватывает дыхание, он не может говорить и лишь бьет себя кулаком в грудь.

Щека к щеке, мы с Франсуа пьем из чаши. У двадцатичетырехлетнего винтажа пряный запах с легким дымком. Наши отцы говорят тосты среди всеобщего ликования и смеха. После третьей чаши я чувствую восхитительное опьянение.

Лизетта вывозит тележку со свадебным крокембушем – пирамидой из кремовых профитролей, скрепленных сеткой из карамельных нитей.

– Я знаю, как моя девочка любит сладкое.

– Ой, я хочу! – Клементина вскакивает и хочет бежать к тележке. Маман удерживает ее.

– Молодожены должны съесть верхушку крокембуша без помощи рук, чтобы их семейная жизнь сложилась удачно.

– А если у них не получится? – спрашивает Клементина.

– Брак будет проклят, – говорит Катрин-Франсуаза, впервые нарушив молчание.

Моя сестра морщит хорошенький лоб.

– Прости ее. Моя мать плохо себя чувствует, – шепчет мне Франсуа.

– Это всего лишь бабьи выдумки. – Филипп сжимает плечо жены.

– Я не верю в предрассудки, – говорю я ему, хотя это неполная правда.

Мы с Франсуа встаем на противоположные стороны кремовой пирамиды. Я с блаженством наслаждаюсь ароматами сладких сливок, сливочного масла, ванили и карамелизованного сахара. Встаю на цыпочки, тянусь к крокембушу и вижу, как озадаченно Франсуа косит глаза на пирамиду из профитролей. Меня это забавляет. Но это состязание влияет на наше будущее, и я не собираюсь терпеть неудачу. По моему кивку мы дружно вгрызаемся в верхние профитроли. Из маслянистого теста сочится крем, оседает на усах Франсуа. Хохоча как сумасшедшая, я вытираю их, при этом задеваю за профитрольку, и она выпадает из карамельной сетки. Я рывком пытаюсь ее поймать, но поскальзываюсь на креме и падаю на известняковый пол. Боль пронизывает ногу. Я с ужасом гляжу, как на меня рушится вся сладкая пирамида. Профитроли катятся словно лионские шары.

Катрин-Франсуаз бросается на помощь. Это я так думаю. Но вместо этого она замахивается и бьет меня по лицу.

– Я говорила Франсуа, что ты слишком своенравная и эгоистичная. Вот теперь ты навлекла проклятие на ваш брак.

Держась за щеку, я пытаюсь осмыслить ее слова.

– Извините, – говорит Филипп, хватает жену за руку и за талию и тащит наверх. – Она сама не понимает, что говорит. В последнее время она не в своем уме.

Мучительная боль наполняет глаза Франсуа и пронзает мне сердце. На мгновение мне кажется, что он готов бежать следом за матерью. Но он лишь качает головой и садится рядом со мной.

– Восхитительные, правда? – Он поднимает с пола профитрольку и откусывает. – Лучше, чем свадебный торт. – Он протягивает мне другую, и сладкий крем стирает с моего языка часть горечи.

– Правда. – Я улыбаюсь.

К нам присоединяется Клементина.

– Я тоже хочу попробовать. – Она осторожно лижет крем.

Рядом со мной, скрестив ноги, садится Жан-Батист.

– Обожаю профитроли, – говорит он. – Как будто ешь облака. – Взяв в каждую руку по профитрольке, он откусывает от них по очереди.

Лизетта складывает остальные на серебряный поднос и ставит его между ними, словно на пикнике.

– Ешьте, ешьте все! Дурной знак, если не будут съедены все шарики. – Тут она спохватывается, что сказала не то, и прижимает ладонь к губам.

Стараясь спасти ситуацию, папá и маман подвигают кресла ближе к нам, а Фурно снова наливает шампанское. Мы набивает животы профитролями и шампанским, а моя щека все еще горит от пощечины Катрин-Франсуазы, и ее пророчество не выходит у меня из головы.