Вдова Клико. Первая леди шампанского

6 Я бы с радостью, но моя бальная книжка полна

И вот теперь, когда Франсуа разрушил, растоптал мои самые дорогие воспоминания, мне приходят на ум все прозвища, которыми меня наделяли: сумасбродка, порох, каприз природы, Нос.

– Неужели я и вправду такая нелепая и трудная? – спрашиваю я Лизетту, когда та обтирает меня после купания.

– Вы особа, которая всегда знает, что хочет. Я восхищаюсь этой чертой в вас. – Она закутывает меня в шелковый халат и завязывает бант. – Дайте-ка я сейчас тут уберусь и потом сразу вас одену.

Я целую ее в щеку.

– Я сама могу одеться.

Она закатывает свои добрые выпуклые глаза и походит в этот момент на дойную корову.

– Ваша маман оторвет мне голову, если вы явитесь на бал дебютанток небрежно одетой.

Как же мне избежать этого ежегодного бессмысленного фарса? Мои сестра и брат сидят за моим консольным столиком и мажут себе лица кремами, белилами, пудрятся, румянят щеки и красятся, оставляя на зеркале неряшливые мазки.

– А я-то думала, что буду тут сегодня в одиночестве, – усмехаюсь я.

Клементина втягивает щеки и по-рыбьи выпячивает свои пухлые губки. В ее внешности, кроме губок, больше нет ничего пухлого. В свои четырнадцать лет она высокая и стройная, как пасхальная лилия, на ней идеально сидят наряды «а-ля антик» с высокой талией, так популярные теперь, тогда как я похожа на мешок с бельем. Во время бала она, конечно, окажется самой востребованной девицей, и маман будет сиять от гордости. А сейчас сестрица наносит длинными, грациозными пальчиками румяна на щеки нашего брата. Они оба до сих пор играют в такие игры, хотя Жану-Батисту в его девятнадцать лет пора бы уже повзрослеть, честное слово!

Его длинные волосы медного цвета собраны на макушке в шиньон, их украшают нити драгоценных камней в виде капель, как на портрете Марии-Антуанетты, который хранится у него в шкафу после ее казни.

– Клементина, не скупись на румяна, – говорит он. – Я хочу выглядеть как свежая розочка из сада.

– Ты точно не можешь явиться на бал в таком виде, – говорю я.

Он встает и делает пируэт, фалды гобеленового фрака разлетаются в стороны, открывая его стройную талию.

– Как я выгляжу?

Нечестно с его стороны быть таким красавцем. Жан-Батист родился на полтора года позже меня, и нас долго считали близнецами. Одинаковые серые глаза, круглые лица, яркие, как медь, волосы. Но в тринадцать лет он начал быстро расти, а я так и осталась при своих полутора метрах с небольшим без шансов расстаться с моим детским жирком. La vache! [2]

– На бал придет мой дорогой Эбер, и я должен выглядеть блестяще. – У него нет никаких признаков взросления, он не хочет расставаться со своей экстравагантностью, как это называет маман. Папá то ли не замечает ее, то ли просто делает вид.

– Так блестяще я выгляжу или нет? – Поставив на скамеечку ногу в обуви на высоком каблуке, он застегивает пряжку со стразами и глядит на меня из-под черных ресниц, накрашенных углем. – Что не так, mon lapin?[3] – Он всматривается в свое отражение. – Моя мушка на щеке? Изгиб губ? Я всегда могу сказать, когда ты что-то не одобряешь, по твоим прелестным надутым губкам.

Я обнимаю Клементину. Ее волосы пахнут девственной чистотой, словно известняковый пруд.

– Беги скорее. Тебя ждет нянька. Пора одеваться. Маман не терпит, когда мы опаздываем.

Клементина влачит свое длинное тело по коридору, а я в миллионный раз удивляюсь, почему мне досталась бабушкина внешность.

Жан-Батист слюнявит ноготь и расправляет склеенные углем ресницы.

– Что ты делаешь, братец?

– Оставь при себе свои лекции. Маман заполнила мою бальную книжку всякими приличными девицами, и в ней нет ни одного мужчины.

– У тебя ничего не получится.

– Что?

– Сватовство и женитьба, разумеется.

– Это тебя устраивает, не так ли, зайка моя? – Он машет ресницами. – Я признаюсь Николя, что я гомосек, и ты получишь в наследство суконную фабрику. – Нагнувшись, он трется носом о мой нос, перегружая мое обоняние запахом эфирного масла пачули. – Я могу получить мою долю пирога и съесть ее.

– Точнее сказать, ты не можешь получить свою долю пирога и съесть ее. – Я вытираю с его щеки угольную кляксу. – Тебе даже не нужна наша суконная фабрика.

– Но я не такой дурак, чтобы отказываться от крупнейшего во Франции суконного производства. – Он шлепается на кушетку и хлопает по сиденью рядом с собой. – Да, кстати, как тебе понравилась свиная ферма?

– Вонючая дыра. – Я зажимаю нос.

– Значит, ты не поддаешься на уговоры родителей? – На его губах играет коварная усмешка.

– Я ни за что не выйду замуж за человека, который разводит свиней.

Он обнимает меня за талию.

– Какие мы с тобой несчастные!

– Ты должен наконец сказать папá правду о себе, чтобы он смог тебя защитить, – говорю я. – В газетах полно сообщений о казнях извращенцев. Вот вчера повесили семидесятилетнего старика и его любовника за то, что они переодевались в женскую одежду. Тебе надо быть осторожней.

Он разглядывает свои голубые ногти.

– Лак для ногтей «голубой барвинок» – как неосторожно, братец, – говорю я.

Брат вскакивает с кушетки и ходит взад-вперед передо мной.

– Никого не касается то, что я делаю. Я никому не причиняю вреда. – Он снова смотрит на свой маникюр. – Может, только ты не одобряешь меня.

Я хватаю его руку и целую прекрасные ногти.

– Я люблю тебя таким, каков ты есть.

Уставившись в зеркало, он проверяет одну щеку, затем другую.

– Я не первый из Понсарденов, у кого есть секрет. Помнишь, как наш папá был твердым роялистом, но потом переобулся и стал революционером? – Брат рисует карандашом мушку на подбородке. – Мы делаем то, что вынуждены делать – ради выживания.

– Ты, несомненно, прав. – Я стараюсь, чтобы моя улыбка получилась как можно убедительней. Но подозреваю, что его ждет такое же отвратительное будущее, как и меня.

У меня захватывает дух, когда мы входим во дворец То с его шепчущими призраками и каменными сводами. Или, может, все дело в корсете, который маман и Лизетта туго затянули под моим античным платьем. Когда моя семья идет священной дорогой королей и королев, я вдыхаю старинные ароматы ладана и розового масла, чтобы справиться с отчаяньем.

Четыре года назад, во время моего первого бала, родители строили большие планы и надеялись выдать меня за богатого землевладельца или крупного коммерсанта, а то и за аристократа, уцелевшего в годы Террора. Но после революции, когда Первая Французская республика распродавала конфискованную у монастырей и знати собственность, мой отец постарался скупить как можно больше земли и истратил все мое приданое, кроме бабушкиных виноградников.

Без приданого мне оставалось полагаться лишь на красоту и обаяние, и, хотя Лизетта настаивала, что я обладаю этими качествами, в глазах возможных женихов я видела правду. Один круг по бальному залу, и они больше не возвращались. В последующие недели ни один не явился просить моей руки. Маман стала готовиться к следующему году, наняла учителей танцев и остроумной беседы, непрестанно твердила мне, чтобы я ограничивала себя в сладостях. Следующий бал дебютанток был еще хуже, третий тоже. Мне было проще отказаться от замужества и сказать маман, что я лучше буду работать на папиной суконной фабрике. Впрочем, это лишь частичная правда. Я всегда надеялась, что Франсуа вернется с войны.

Теперь маман хотя бы может сосредоточить свое внимание на прелестной Клементине, причесанной так же, как она, и с идентичным украшением из павлиньих перьев в волосах. Их платья разных оттенков зеленого и лилового тоже гармонируют между собой, и вдвоем мама и дочка выглядят ярче и живописней, чем упомянутые экзотические птицы.

Жан-Батист берет меня за руку, захлестнув своим запахом.

– Ты лгала мне, зайка. Дворец То – вовсе не кошмар: его прелесть пьянит, он очарователен.

– Вот и я вижу – ты уже опьянел, братец, – шепчу я. – Я чувствую даже отсюда запах абсента в твоем дыхании.

– Без этого я никогда не выхожу из дома. – Он гладит меня по щеке своими барвинковыми ногтями. – А ты хочешь глотнуть?

Маман подходит ко мне сзади и стучит по плечу.

– Запомни – никаких цитат из Дидро или Руссо. Мужчины не любят книжных червей. – Она тут же начинает возиться с розовыми розами из шелка, которые Лизетта приколола мне на грудь, хотя тут уж точно не надо добавлять объема.

Папá вручает мне мою бальную книжку.

– Доктор Пикар получил образование в Оксфорде. Еще мне симпатичен гражданин Бушер. Он пламенный сторонник Первой Французской республики.

Жан-Батист машет пальцем из-за папиной спины.

– У Бушера зоб величиной с цветную капусту. Тебе хочется делить постель с цветной капустой?

Я громко хохочу, и маман сердито шлепает меня веером из павлиньих перьев.

Мы входим в огромный зал с деревянными сводами потолка и массивными балками. В дальнем конце зала пылает камин, на его мраморе вырезан герб. Стены украшены огромными старинными гобеленами. До блеска отполированы мраморные полы. Под сверкающими люстрами, среди Деревьев Свободы, символов революции, танцуют пары. Оркестр исполняет «Патетическую» Бетховена, ту грустную мелодию, которую недавно играл на скрипке Франсуа.

– Франсуа тоже стоит в моей карте? – спрашиваю я.

Маман выдергивает розу из моей фероньерки и прикалывает снова, вонзая шпильку прямо в мой скальп.

– Забудь его, Барб-Николь. Он с большими странностями.

– У него пружинка лопнула. – Жан-Батист стучит по виску костяшками пальцев.

Я испепеляю его сердитым взглядом.

– Месье Фурно тоже стоит в твоей карте, – сообщает папá.

– Да он старше меня в два раза!

Маман показывает куда-то кончиком веера.

– Месье Сюйон здесь.

Уже при одном взгляде на него мне хочется зажать нос.

– Сегодня твой шанс, – говорит маман, – выбрать, за кого ты готова выйти замуж. Тогда в конце недели ты получишь предложение руки и сердца.

Папá удаляется в мезонин, а маман усаживает Клементину у противоположной стены.

Сильная рука берет меня за локоть.

– Вы выглядите изумительно, ma cherie[4]. – Фурно улыбается, кончики его пышных усов загнуты кверху, и я ощущаю приятный запах пчелиного воска. Золотой камзол, кюлоты и шелковые чулки вышли из моды десять лет назад, но по-прежнему излучают щегольство.

– Я первый.

– Простите, я не поняла.

Он показывает на мою бальную книжку.

– Я позаботился о том, чтобы танцевать с вами первый танец.

– Тогда что ж, давайте танцевать. – Я догадываюсь, что он будет наименее неприятным партнером весь вечер.

Фурно ведет меня в зал, и мы танцуем кадриль. Его уверенная рука на моей талии без усилий направляет меня через все фигуры, и это удивительно.

Музыка замолкает, и он ведет меня к столику.

– Не желаете ли выпить пунша?

– Да, охотно.

Он уходит, а я постукиваю веером по ладони в такт веселой музыке и гляжу на стариков, которые кружат в танце юных девиц. Молодые мужчины все на войне, но что будет с овдовевшими из-за войны женщинами? Для них не будет никакого бала.

К моему столику приближается Мелвин Сюйон, фигура у него скорее круглая, чем высокая, густые светлые волосы подстрижены, как у голландской куклы. А уж этот его загнутый кверху пятачок, боже милостивый, неужели доктора не могут как-то это исправить?

Он следующий в моей бальной книжке. Опираясь на перила бельэтажа, маман показывает на меня веером.

Мелвин протягивает пухлую руку. Волоча ноги, я тащусь за ним в зал, но вскоре его прыжки и подкрутки вытряхивают из меня душу, и я чувствую себя комочком масла в маслобойке.

– Мы перегнали свиней в овраг, – бодро рапортует он и тут же наступает мне на ногу. – Вы не увидите их из дома.

– Не забывайте про мою болезнь, месье. Я уже умираю. Я не могу выйти за вас.

Франсуа хлопает его по плечу – чудесное видение в белом фраке и панталонах, под подбородком – синий шейный платок.

– Полагаю, что я следующий в бальной книжке мадемуазель.

У меня дух захватывает от его преображения. Он свежевыбрит, остались только тонкие усы над красиво изогнутыми губами. Каштановые волосы причесаны и сияют, перевязанные кожаным ремешком в конский хвост. Никаких следов воспаления на высоких скулах и римском носу.

– Ведь вы не возражаете, месье Сюйон? – говорю я, высвобождаюсь из его хватки и беру Франсуа за руку.

– Когда вы приедете и еще раз посмотрите наш дом? – спрашивает Мелвин, подняв в воздух пухлый палец.

Франсуа тащит меня прочь, он пахнет дикой травой.

– Мошенник, тебя нет в моей бальной книжке.

Его волосы задевают мне щеку, послав по телу мурашки радости.

– Тсс. Сюйон не должен знать об этом.

Оркестр играет веселый контрданс, клавесин и скрипка дразнят друг друга. Франсуа подпрыгивает и кружится в нужном темпе, легкий на ногу – совсем другой человек, не такой, как неделю назад. Такой, как мой Головастик. Музыка наполняет мои уши, и мы движемся вместе и в полной гармонии. Контрданс заканчивается, звучит новая мелодия. Мы не возвращаемся к нашему столику, где сидит Фурно, наблюдая за каждым нашим движением.

– Мне показалось, что ты хотел, чтобы я забыла тебя, – говорю я, когда он кружит меня по старинному бальному залу. Белые платья с голубыми лентами и фраки сливаются в сплошную полосу за его красивым лицом. В уголках губ прячется улыбка, глаза искрятся, словно солнечный свет на поверхности пруда.

– Головастик превращается в лягушку, а если ему посчастливится и его поцелует любимая девушка, он станет принцем. – Он озорно улыбается, совсем как в нашем детстве.

Оркестр замолкает, и Франсуа ведет меня на террасу. Мои стопы сводит судорога, жесткие туфли на плоской подошве слишком узки для моих маленьких, пухлых ног.

– Ты хромаешь. – Он сажает меня на каменную скамью и садится на корточки. – Какая нога болит?

– Правая.

Он снимает с меня туфельку и нажимает пальцем на свод стопы, массирует его. Эти движения успокаивают боль и волнуют кровь. Я дрожу.

– Как теперь, лучше? – спрашивает он.

– Да, лучше. – Я надеваю туфельку. – Гораздо лучше.

Он накидывает на мои голые плечи свой шелковый платок, вынимает из нагрудного кармана сложенный листок бумаги и протягивает мне. Я с трудом разбираю его торопливый почерк при лунном свете.

Все эмоции, которые я пыталась укротить, забурлили и хлынули наверх подобно забродившему виноградному суслу, неистовые и неукротимые. Я боюсь глядеть на Франсуа, но когда наконец поднимаю на него взгляд, в разноцветных призмах его глаз сверкают эмоции, такие же глубокие и пугающие, как мои собственные. Мой Головастик вернулся ко мне.

– Барб-Николь Понсарден, маленькая плутовка. – В арке появляется Жан-Батист и встает в эффектную позу. – Маман послала меня сказать, что за твоим столиком тебя ждет месье Фурно.

– Ты что, стал ее сторожевым песиком? – спрашиваю я.

– Да. Зови меня Фи-Фи. – Жан-Батист поджимает руки и с умильной улыбкой скачет вокруг меня на цыпочках.

– Пойдемте назад. – Франсуа убирает листок в карман.

Когда мы проходим мимо моего брата, я с досадой щелкаю его в лоб.

Фурно сидит в одиночестве за моим столиком. Маман сердито смотрит на меня с бельэтажа.

– Ах, мадемуазель. – Он отвешивает поклон и предлагает сесть рядом с ним в позолоченное кресло.

Франсуа берет кресло от другого столика и садится рядом с нами. Я улыбаюсь.

Вынув бутылку из серебряного ведерка со льдом, Фурно обтирает ее полотняным полотенцем.

– Я решил, что вам понравится vin mousseux, или шампанское, как велела называть его мадам де Помпадур. – Он наполняет наши бокалы. – Прости, Франсуа, здесь нет нашего «Клико-Мюирон». Они запасли только «Моэт». Но это позволяет нам отведать изделие наших соперников и сравнить с нашим.

Франсуа глядит мне в глаза и чокается.

– A la notre[5].

Тост самый обычный, но я невольно чувствую, что он значит нечто большее.

– Ты вспомнил, Франсуа, – говорит Фурно. – Семь лет тебе не везло – ты пил вино, но не мог заглянуть в глаза собеседнику.

Франсуа чокается с ним.

– Вы были прекрасным учителем.

– Плохая пробка, – говорю я.

– Не может быть, – протестует Фурно.

Я показываю пальцем на мой нос.

– Запах затхлый, шампанское мутное.

Франсуа заказывает другую бутылку. Я вспоминаю, что он никогда не сомневался в моих словах – единственный, кто вот так доверяет мне.

Тут появляется мой следующий партнер, и за столиком остаются мужчины. Они шутят и пьют «Моэт». Их глаза следуют за мной по всему залу. Такое внимание кажется мне странным, но при этом замечательным. После каждого танца они оба оценивают моего партнера и записывают очки в моей бальной книжке. Вечер, обещавший скуку и досаду, превратился в веселую забаву, когда я смотрела, как они глядят на меня. У меня кружится голова от их внимания. И от шампанского.

После последнего танца я возвращаюсь к столику. Франсуа там уже нет.

– Куда он ушел?

– Не волнуйтесь за него, ma cherie. – Фурно накрывает мою руку своей. – Вы ведь, конечно, слышали, что он непредсказуемый.

Высвободив руку, я беру бальную книжку, заглядываю в нее и смеюсь. Франсуа нарисовал крошечных лягушек, которые скачут по именам моих партнеров.