Вдова Клико. Первая леди шампанского

37 Нельзя класть все яйца в одну корзину

Шампанское 1811 года на вкус, как чистый нектар. Кристально-прозрачное, с натуральной сладостью. Крошечные пузырьки лопаются у меня на языке.

– «Кюве Кометы» – лучшее шампанское, какое мы когда-либо делали, – говорю я Жакобу, когда мы создаем купаж. – Берите самые хорошие бутылки и плотные пробки. И храните их в самой прохладной из наших пещер. – Франсуа гордился бы таким вином.

– Но, мадам, мы так давно не продавали наше вино, что места уже не осталось. – Стекла его очков испачканы в меловой пыли и ламповом масле.

Жакоб прав. Мы заполнили вином каждый метр этих пещер, и теперь они забиты. Я протираю дочиста его очки фартуком и возвращаю ему.

– Продолжайте бутилировать, Жакоб. Я найду где-нибудь место для этого нового винтажа.

Когда я подхожу к Отелю Понсарден, оттуда отъезжает длинная процессия карет. Вокруг толпятся тысячи жителей Реймса, орут, грозят кулаками. Роскошная золоченая карета проезжает мимо меня, внутри сидит юная женщина, почти ребенок. Императрица Мария-Луиза. Наполеона нет.

Трогается последняя карета, и папá приказывает закрыть ворота и оттеснить гневных горожан. Он хватает меня за руку и тащит в дом, запирает дверь и прислоняется к ней спиной. Его грудь учащенно вздымается под дорогим бархатным сюртуком. На золотой перевязи красуется герб Наполеона.

– В чем дело? Что случилось? – спрашиваю я.

– На прошлой неделе Наполеон приказал мне найти деньги для Великой армии. Он потребовал, чтобы я собирал тариф с каждого промышленника и ремесленника и представил список тех, кто ничего не внес.

– И вы не смогли собрать деньги?

– Я был вынужден брать деньги у всех, иначе их ждет кара. – С его лба капает пот. – Нашим гражданам пришлось отрывать от себя целый франк и оплачивать войну, которая им не нужна.

Окно над нами рассыпается на осколки от брошенного камня, который бьет папу по голове. Кровь сочится сквозь его седые волосы. Я помогаю ему пройти через атриум. В наш дом летят камни.

Моя сестра Клементина наклоняется через перила балкона в мезонине. У нее красные, опухшие глаза.

– Что происходит?

– Клементина, что ты здесь делаешь? – Я не видела ее с похорон маман; тогда она жалась ко мне, как потерявшийся ребенок.

– Я скучаю по маман. Я думала, что найду утешение в ее комнате.

Разбилось еще одно окно, по атриуму летят стекла. Клементина взвизгивает и бежит вниз по лестнице. Ее хрупкая фигура виднеется сквозь ткань органди.

– Бежим в библиотеку, – говорю я. – Там нет окон. – Мы мчимся по коридору, увертываясь от камней и осколков. В библиотеке я запираю за нами на засов массивную дверь и перевожу дыхание.

Клементина осматривает папину голову и вытирает кровь своей рубашкой.

– Ничего страшного, Клементина. Просто царапина. – Он гладит ее по руке.

– Папá, я говорила вам, что слишком опасно играть за обе стороны, – говорю я, рухнув в бабушкино кресло у очага, и глажу пальцами ее кружевную закладку. – Теперь вы навлекли на всех нас опасность.

– Они протестуют против Наполеона, – говорит он. – Жандармы схватят зачинщиков и запрут в тюрьме.

– Кто еще знает про вашу двойную преданность? – Я отрываю на мизинце заусенец, и на этом месте выступает капелька крови.

– В Реймсе много роялистов, но я должен защитить их тайну. Я лишь надеюсь – они поймут, что это Наполеон заставил меня собирать деньги на войну. – У него дрожат пальцы, когда он набивает трубку, просыпая табак на стол и ковер. Крепкий турецкий табак пахнет навозом, сладкий английский невозможно купить уже десять лет из-за британской блокады.

Я наливаю нам ликер «Сен-Жермен».

– Матушка Холле, богиня мертвых и хозяйка куста черной бузины. – Я храбро улыбаюсь и рассказываю немецкую сказку, которую мы когда-то вспомнили с папá в более благополучные времена.

Папá с жадностью глотает свою порцию и наливает себе новую. Клементина оставляет рюмку нетронутой, ее мысли где-то далеко, словно все случившееся легло на нее непосильным бременем. Я жалею, что у меня нет с собой лавандового саше, чтобы успокоить ее. И что с нами нет моего матагота, Феликса – он тоже хорошо умеет успокаивать.

Едва я подумала о нем, как Феликс появляется на передвижной библиотечной лестнице и выгибает спину. Я беру его на руки и глажу.

– Как ты оказался тут?

– Феликс спит здесь после обеда. – Папá пьет третью рюмку ликера. – Он составляет мне компанию, когда я читаю.

Когда Феликс исчезает из моего кабинета, я думаю, что он охотится на мышей или гуляет по черепичным крышам Реймса. А он, оказывается, спит здесь, у папа́, составляет ему компанию.

Сажаю Феликса на колени Клементине. Он кружится несколько раз, потом свертывается в клубок и прикидывается спящим, но его длинные уши вздрагивают при малейшем шуме.

Папá делает длинную затяжку, кашляет и выпускает струю вонючего дыма.

– Ты пришла, чтобы что-то мне сказать, Барб-Николь?

Я сажусь рядом с ним.

– Мы не смогли продать много вина за последние несколько лет, и наши хранилища полны.

– Значит, ты хочешь использовать наши пещеры. – Он качает головой. – К сожалению, там как раз встречаются роялисты.

– Вы будете встречаться и в дальнейшем. Мне просто нужно где-то хранить вино.

– Прости, mon chou, но я не могу ставить твое шампанское выше нашей безопасности. Пять миллионов французов уже погибли в наполеоновских войнах.

У меня сжимается сердце.

– Папá, мне так нужна ваша поддержка. Вы не должны мне отказывать.

Он снова набивает трубку табаком.

– Если ты начнешь загружать бутылки в пещеры под Отелем Понсарден, это заметит весь город, особенно после сегодняшних безобразий. Наполеон всюду держит своих шпионов. Мы должны дождаться, когда война Шестой коалиции покончит с Наполеоном или Наполеон покончит с Европой.

Клементина кладет голову ему на плечо.

Мне некогда спорить или жаловаться. Я должна найти место для «Кюве Комета», и я встаю.

– Не выходи из дома, Барб-Николь. – Папá гладит Клементину по голове. – Толпа разорвет тебя на клочки.

Я забираю Феликса с коленей Клементины.

– Я не та, кого они хотят убить, папá.

Но толпа считает по-другому. Я иду через двор, крепко прижимая к груди Феликса, и мои глаза устремлены на маленькую железную калитку возле ворот, через которую можно выйти, если закрыты ворота. Толпа воняет разочарованием, голодом и страшными болезнями: тифом, холерой, оспой. Люди орут и бросают в меня комками глины и камнями, оставляющими синяки на моем теле. Внутри меня все свернулось словно кислое молоко. Я подхожу к железной калитке и достаю ключ. Люди из толпы бегут к калитке, но я не могу пустить их в Отель Понсарден.

– Дайте мне выйти, – кричу я сквозь шум. – Я не имею никакого отношения к Наполеону.

– Шлюха! Кошка драная! Предательница! – кричат мне горожане и грозят кулаком.

Феликс вырывается из моих рук и мчится в каретный сарай. Бегу за ним, зову. Он останавливается в дальнем конце сарая, его силуэт вырисовывается в пятне света.

Я подбегаю, и он трется о мои лодыжки. В обшивке сарая сгнила доска, и там сейчас зияющая дыра. Так вот как мой хитрец попадает в Отель Понсарден. Феликс ныряет в дыру, а я ложусь на живот, проползаю сквозь нее по земле и молюсь, чтобы меня не заметили из толпы.

Не найдя места для хранения нашего вина, я немедленно пишу Луи.

Луи и другие агенты прилагают все силы, чтобы прислать заказы. Я отдаю все практически задаром и спешно отправляю бутылки, стараясь не глядеть на жалкие счета. Винтажные вина до Великой кометы были не лучшими. Слишком много дождей, сырость, молочная роса. Туда им и дорога.

Но эти отправленные партии все-таки не расчищают достаточно места в моих пещерах. Переношу старое вино в сараи и молюсь, чтобы его не испортили скачки температуры. Но я вынуждена пойти на риск, чтобы защитить «Кюве Кометы».

Когда в городе все успокаивается, я навещаю папу. Одетый в траур, он каждый день присутствует на дюжине похорон солдат из Реймса. Никаких тел, чтобы предать их земле, лишь письмо из Великой армии. Солдатские вдовы получают только скупые данные – имя, форма лица, рост, звание и причина смерти, – подтвержденные печатью с изображением императора Наполеона.

– Позволь показать тебе кое-что. – Папá ведет меня в тайное крыло Отеля Понсарден.

Внутри я слышу запахи камня из карьера, свежеструганных досок, оливкового масла, лаванды, пчелиного воска. Травертиновый пол блестит, словно дорога на небеса. Потолочные балки выскоблены песком и промаслены. На стенах огромные гобелены с изображением сбора винограда: женщины несут на голове корзины со спелыми гроздьями, мужчины давят виноград, пес лакает сок из желоба. На полукруглых окнах лиловые бархатные драпировки. Мягкие кресла окружают круглый стол, высеченный из ствола старого дуба. В большом очаге горят двухметровые поленья.

Папá вздыхает с довольным видом.

– Я наконец закончил эту комнату, и роялисты могут собираться здесь. А ты можешь пользоваться нашими пещерами и перенести туда твое вино.

– Ох, папá, вы мой спаситель. «Кюве Комета» уже закипает в амбаре.

Он поворачивается ко мне спиной и горбится.

– Что случилось? – Я трогаю его за плечо.

– Ничего, – отмахивается он. – А перенести бутылки в пещеру лучше ночью, когда прохладнее. – Он выходит, опустив голову, я не узнаю его.

Собираю в помощь Жакобу мою вдовью команду и строго-настрого говорю каждой, чтобы они с крайней осторожностью обращались с шампанским и не встряхивали бутылки. Когда папá не появляется всю ночь, я опасаюсь, не случилось ли что. Мой храбрый, изворотливый отец, кажется, пал духом, а страх – наш злейший враг.

Изготовление армейских мундиров – процесс долгий и сложный. Папá привозит окрашенную овечью шерсть прядильщицам; около двадцати женщин сидят за колесами прялок в длинном корпусе фабрики, насвистывают и поют, скручивая из шерсти пряжу. Пряжа поступает на ткацкий станок, где ткачихи ткут из нее шерстяной материал. Затем закройщики вырезают из материала острыми ножницами детали кроя. Швеи сшивают детали вместе, нажимая ногами на педали швейной машинки и направляя руками шерстяной материал под иглу. Готовую униформу складывают и упаковывают.

У папá слишком горят щеки, глаза пустые, налились кровью. Сутуля плечи и держась за поясницу, он что-то объясняет закройщицам, потом идет в другой конец фабрики ремонтировать сломавшийся ткацкий станок, затем тащит раскроенный материал швеям. Он трудится в три смены.

Я машу рукой немолодым женщинам, которых знаю с детства, но там работают еще и сотни незнакомых молодых девушек.

– Как дела, папá? – спрашиваю я, словно не вижу, как он устал.

– Заказано еще больше мундиров, – говорит он вполголоса. – Сто тысяч мундиров, которые надо немедленно отправить в Польшу.

– Но вы ведь только что отправил большую партию, не так ли?

– Боюсь, что так, – устало отвечает он. – Наполеон хоронит солдат в мундирах. – Тяжело дыша, с красным лицом он идет за новым грузом.

Гражданка Барнар, прядильщица, которую я знаю много лет, улыбается мне золотым зубом, который носит как украшение.

– Вы пышете здоровьем, мадам Клико. Видно, вам идут на пользу ваши дела.

Я лишь качаю головой.

– На шампанское ни у кого нет денег, а соседние страны нас ненавидят.

– Это верно. – Она наматывает шерсть на веретено. – Надеюсь, наш благословенный император будет и дальше одерживать победы, иначе мы будем плясать гопак и есть венский шницель. – Прядильщицы смеются.

Благословенный император? Как они могут прославлять Маленького Дьявола?

Папá роняет тяжелую корзину шерсти возле ближайшей прядильщицы, Аделины, смышленой шестнадцатилетней девушки. Наклоняется, упираясь руками в колени. Он слишком стар для такой работы.

Осторожно, чтобы не устраивать спектакль перед его работницами, я веду его в контору. Он весь дрожит и тяжело дышит. На его столе лежат счета, письма и газеты.

– Почему ваш бухгалтер не может навести на столе порядок?

– Я говорил тебе. Все мужчины моложе сорока призваны в Великую армию для войны с Россией.

Выбрасываю газеты и начинаю отделять счета от писем.

– Вы отвечали на эту корреспонденцию?

– У меня слишком дрожат руки, а цифры плавают по странице. – Он откидывается на спинку кресла.

– Почему вы не сказали, что вам нужна помощь?

– Все это не имеет значения, Барб-Николь. – Он проводит ладонью по столу. Бумаги летят, гроссбухи падают на пол, возле чернильницы растекается лужа черных чернил. Папины пальцы хватаются за редеющие волосы. – Наполеон хочет выиграть русскую кампанию и заставляет нас шить все больше и больше мундиров.

– Папá, перестаньте так говорить. – Я крепко держу его дрожащие руки. – Вы пережили революцию, Большой террор и Наполеоновские войны, заботясь о жителях Реймса. Мы переживем и эту войну. Не сомневайтесь. Но вам нужна помощь на фабрике, иначе вы умрете от сердечного приступа.

Я гляжу в окно на работниц, и мой взгляд останавливается на Аделине.

– Аделина может вести вашу бухгалтерию, а мадам Барнар управлять производством. Мы выдвинем лучших прядильщиц, закройщиц и красильщиц, чтобы они управляли своими группами.

Папá морщится.

– Тебе не кажется, что это слишком кардинальное решение?

– Что тут кардинального? Поставить женщину управлять? – Я насмешливо фыркаю. – Ну, а как я сама?

– Ты не такая, как другие, mon chou. Ты всегда отличалась от всех. – Он взъерошил свои волосы.

– Вот вы говорили, что я не такая, как все другие, а я поверила в это и создала свою компанию.

Папá скребет голову, и его волосы торчат в разные стороны как перья.

– Поверьте мне, папá. Пусть женщины помогут вам. – Я выхожу из конторы и берусь за дело.